Ланьлинский насмешник - Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

• Название: Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй
• Автор: Ланьлинский насмешник
• Жанр: Древневосточная литература

Самый загадочный и скандально знаменитый из великих романов средневекового Китая, был написан в XVII веке.

Имя автора не сохранилось, известен только псевдоним – Ланьлинский насмешник. Это первый китайский роман реалистического свойства, считавшийся настолько неприличным, что полная публикация его запрещена в Китае до сих пор.

В отличие от традиционных романов, где описывались мифологические или исторические события, «Цзинь, Пин, Мэй» рассказывается веселой жизни пройдохи-нувориша в окружении его четырех жен и многочисленных наложниц.

---

– Будет тебе! – говорила Жуи. – Что нам, жалко валька, что ли? Когда не нужен, бери пожалуйста. Мне матушка Старшая вон сколько белья батюшкиного выстирать велела, пока тетушка Хань пришла. А ты уж из себя выходишь. Валек тебе вынь да положь. Я ж Цюцзюй сказала: вот выстираю, тогда и бери. А она скорей жаловаться – не дала, мол. Вон Инчунь может подтвердить: она слыхала наш разговор.

Тут следом за Чуньмэй в покои Пинъэр ворвалась Цзиньлянь.

– Заткни свое хлебало! – обрушилась она на Жуи. – Умерла хозяйка, так теперь ты тут начала распоряжаться? Конечно, кому, как не тебе, батюшкино белье стирать! Разве кто другой ему угодит! Все в доме повымерли – тебя к нему прачкой приставили. Напролом лезешь? На колени нас хочешь поставить? Помни! Меня ты никакими выходками не запугаешь.

– Зачем, матушка, вы так говорите?! – возразила Жуи. – Разве бы я сама взялась! Матушка Старшая так распорядилась.

– Ах ты, заморыш! – продолжала Цзиньлянь. – Ты еще препираться, потаскуха проклятая! А кто по ночам хозяину чай подает? Постель поправляет? Кто наряды выпрашивает? Кто, я тебя спрашиваю! Думаешь, я не знаю, что ты с ним наедине вытворяешь? И забрюхатеешь, не испугаюсь.

– Раз у законной жены ребенок на тот свет пошел, про нас и говорить не приходится, промолвила Жуи.

Не услышь такого Цзиньлянь, все бы шло своим чередом, а тут она так вся и вспыхнула. Напудренное лицо ее сделалось пунцовым. Она бросилась к Жуи, схватила ее за волосы и принялась бить в живот, но их вскоре разняла подоспевшая тетушка Хань.

– Шлюха бесстыжая! – ругалась Цзиньлянь. – Пока мы досужие разговоры вели, ты хозяину голову вскружила, потаскуха! А кто ты, собственно, такая есть? Да хоть Лайвановой женой обернись, я тебя не побоюсь.

Жуи зарыдала.

– Я в дом недавно пришла, – говорила она, поправляя волосы. Никакую Лайванову жену не знаю. Одно знаю: меня батюшка кормилицей взял.

– Раз кормилицей, так знай свое дело! – не унималась Цзиньлянь. – Думаешь, нашла опору, значит можешь нос задирать? Выходит, мамаша гуся съела, дочке хахаля подыскать повелела.[1306]

Ругань продолжалась, когда в комнату неторопливо вошла Юйлоу.

– Сестрица! – обратилась она к Цзиньлянь, – я ж тебя звала играть в шашки. Чего ж ты не идешь? Чего это вы расшумелись?

Она взяла Цзиньлянь за руку и отвела к себе в покои.

– Скажи, из-за чего это вы, а? – продолжала она, когда они сели.

Чуньмэй подала чай после того, как Цзиньлянь пришла немного в себя.

– Видишь, у меня даже руки похолодели из-за проклятой потаскухи, – заговорила она, отпив несколько глотков. – Чашка из рук валится. Сижу я, стало быть, у себя, как ни в чем не бывало рисунок для туфель снимаю. Тут ты Сяолуань за мной прислала. Вот прилягу, говорю, и приду. Легла, но не сплю. Гляжу, наперсница моя вовсю старается – юбку стирает. За одно, говорю, вот бинты для ног постирай. Потом слышу – кричат. Оказывается, Чуньмэй послала Цюцзюй к Жуи за вальком, а та ни в какую не дает – так из рук и вырывает. «Один, – говорит, – взяли, так и пропал, теперь другой просите? Некогда нам. Батюшке белье стираем». Тут я прямо вскипела. Посылаю Чуньмэй. Отчитай, говорю, как следует негодяйку. С каких это пор осмелела, власть над другими взяла?! Мы тебя на место поставим! Кто ты здесь такая! Тебя, что, в паланкине в дом принесли? Чем не Лайванова жена?! Вхожу я следом за Чуньмэй, а она все глотку дерет. Тут я на нее и набросилась. Не вступись тетушка Хань, я б этой бесстыжей шлюхе язык вырвала. Всем глаза отвела. Из нас веревки вить захотела. Хозяйка тоже не права. Помнишь, сама ведь Лайванову потаскуху распустила, а когда приструнили рабское отродье, меня ж потом и обвинила. Я, мол, ее до петли довела. А теперь этой потачку дает – вытворяй, что тебе хочется. Если ты кормилица, так и знай свое дело. Нечего тебе всякий вздор плести! Что у нас глаза-то песком, что ли, засыпаны? И у самого тоже нет ни стыда ни совести. Умерла сестра – невесть где теперь, а он все у нее в комнате отирается. Как придет, так прямо к ее портрету. Поклоны отбивает, себе под нос чего-то бормочет. Вечером чаю захочет, эта шлюха скорей с постели, подает, на радостях постель ему разбирает. Тут у них и начинается … Прошмандовка бывалая! Нужно чаю, небось, и служанка подаст. К чему тебе-то соваться? Или мужика захотела? Еще наряды выпрашивает. А бесстыжий уж в лавку бежит, лучший шелк отбирает да портного зовет. Не видала, как она в седьмую седмицу себя вела? Сам вошел принести жертву, а она со служанкой на кане в бабки играла. Не успели они собрать кости, он и заявляет: «Играйте, играйте сестры! Жертвенную снедь ешьте и вино пейте. Не надо в дальние покои уносить». Вот ведь до чего ее распускает. Ну, а она? Чем она ему платит? «Придет, – говорит, – господин или нет, все равно ведь ждешь». Я тут шагу прибавила. Влетаю в комнату – она даже глаза вытаращила, растерялась, видать; сразу язык прикусила. Вот как наш негодяй жен любит – замужней бабой не брезгует. Глазами своими ненасытными так и рыскает – все объедки подбирает. Зенки за так и горят у блудодея. А еще говорят о какой-то порядочности, приличиях! Болтали – у шлюхи муж умер. А вот тут, гляжу, детина с ребенком высматривает. Дурачит она нас, а сама зорко следит. Заметь, так перед глазами и маячит, все зубы заговаривает. Точно переоделась – прямо вторая Ли Пинъэр! А хозяйка все у себя сидит – будто оглохла иль язык отсох. Но попробуй только рот открой, ты ж и виновата будешь.

Юйлоу только смеялась, слушая Цзиньлянь.

– И откуда ты всю подноготную знаешь? – спросила она.[1307]

– В Нанкине Шэнь Миллионщик,[1308] живет, в Пекине – местечко, где ива гниет[1309] – продолжала Цзиньлянь. – Да как же не знать?! Как за деревом тень, так и за человеком слава. Мертвеца как в снег ни зарывай, все равно вытает.

– Откуда ж у нее муж взялся? – удивлялась Юйлоу. – Раньше ведь не было.

– Пока ветер не подует, небо не проясниться. Не обманешь – не проживешь. Не скрой она, кто б ее взял. Помнишь, пришла – голодная, морда желтая. Как-то съежилась от худобы-то. Жалкая такая. И вот за два года до чего отъелась – мужа ей отдай. Не одерни сегодня, завтра она на шею нам сядет. Да еще чадо принесет. Чьим его считать будут, а?

– И умна ж ты, ничего не скажешь! – засмеялась Юйлоу.

Они посидели немного и пошли играть в шашки.

Да,

Светоносов орбиты[1310]
чей ум обоймёт?
Корни бед перебиты —
Колеса оборот.

Тому свидетельством стихи:

Лишь только повеет весны ветерок,
Распустятся зелень и алый цветок.
Зачем же магнолию рвать непременно –
И дикая слива дарит наслажденье.
Однако довольно пустословия.

В Цинхэ Симэнь прибыл за полдень. Бэнь Дичуаню и Ван Цзину с вещами было велено ехать прямо домой. Симэнь же проводил Хэ Юншоу в управу и, распорядившись, чтобы прибрали помещение, верхом поспешил домой.

В дальней зале его встретила Юэнян. Умывшись с дороги, Симэнь велел служанке поставить во дворе стол.

– Приготовь курильницы и благовония, – наказывал хозяин. – Я обрекся вознести молитву Небу и Земле.

– Это почему? – спросила Юэнян.

– И не говори! как только живым вернулся, – Симэнь стал рассказывать о поездке. – Двадцать третьего в одиннадцатой луне, как только мы переправились через Хуанхэ, у Восьмигранного городка,[1311] в уезде Ишуй, начался ураган, да такой свирепый, что песком хлестало в глаза. Ехать было невозможно, а время клонилось к вечеру, и куда ни глянь – ни одной живой души. Страшно нам стало. Не с пустыми руками – добра много. Неровен час нападут грабители, что тогда? Тут нам старинный монастырь попался. Братия в такой бедности живет, что огня вечером не зажигают. Достали мы, что с собой было, – пожевать. Огонь развели. Соевой похлебкой накормили, а лошадям сена задали. На одной лежанке с Хэ Юншоу кое-как ночь скоротали. На другой день ветер утих и мы двинулись дальше. Да, натерпелись мы тогда за всю поездку. Жару все-таки легче стерпеть. А тут и холод, и постоянный страх. Как еще мы успели через Хуанхэ переправиться! Я вначале дал обет помолиться, в первый день двенадцатой луны принести в жертву Небу и Земле свиную тушу и барана.

– А зачем в управу заезжал? – спросила Юэнян.

– Ся Лунси ведь остался в столице, – объяснял Симэнь. – В Императорском эскорте служить будет. А в помощники мне назначен Хэ Юншоу, племянник старшего дворцового евнуха-смотрителя Хэ. Юнцу не больше двадцати – молоко на губах не обсохло. Чего он в делах понимает?! Дядюшка меня очень просил, чтобы я опекал и наставлял племянника. Вот и пришлось его в управу провожать. Надо было насчет жилья распорядиться. Сам-то он разве бы управился! Пока в управе поживет, а как Ся Лунси переберется, так в его доме поселится и семью перевезет. Это я ему дом схлопотал. За тысячу двести лянов покупает. Но до чего ж вероломный этот Ся Лунси! Кто ему мог шепнуть из столицы? Только еще до нашего отъезда он подкупил его высокопреосвященство Линя. Сколько он отвалил серебра, не знаю, но тот замолвил словечко у главнокомандующего Чжу. Ся Лунси не желает, мол, переходить в императорский эскорт, а хотел бы остаться еще на три года в надзирателях. Главнокомандующий обратился с просьбой к его превосходительству Цаю, чем поставил государева наставника в весьма неловкое положение. Хорошо, сват Чжай постарался как мог, а то бы я без места остался. Пришлось от свата упрек выслушивать. Ты, говорит, тайну хранить не можешь. И кто бы мог Ся Лунси предупредить, ума не приложу.