Ланьлинский насмешник - Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

• Название: Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй
• Автор: Ланьлинский насмешник
• Жанр: Древневосточная литература

Самый загадочный и скандально знаменитый из великих романов средневекового Китая, был написан в XVII веке.

Имя автора не сохранилось, известен только псевдоним – Ланьлинский насмешник. Это первый китайский роман реалистического свойства, считавшийся настолько неприличным, что полная публикация его запрещена в Китае до сих пор.

В отличие от традиционных романов, где описывались мифологические или исторические события, «Цзинь, Пин, Мэй» рассказывается веселой жизни пройдохи-нувориша в окружении его четырех жен и многочисленных наложниц.

---

Немного погодя из спальни появилась Юэнян, стройная, нельзя сказать, чтобы полная, но и не худая, не высокая, но и не низкая. У нее был матовый цвет лица, поразительные глаза и очаровательные брови, очертаниями напоминавшие серпики луны. Ее нежные тонкие пальчики походили на ростки молодого бамбука. Она казалась изваянной из нефрита и красотой не уступила бы наложнице Чжэнь.[1436] Ее уста источали нежный аромат. Юэнян подняла глаза и поклонилась доктору. Он же, ошеломленный ее красотой, отпрянул в сторону и склонился в глубоком поклоне. Юэнян опустилась в кресло напротив. Циньтун положил на столик парчовую подушку.[1437] Приподняв рукав, она обнажила перед доктором свою нефритовую руку до самого плеча. На подушку опустились пальцы тонкие, как стрелки молодого лука. Жэнь приступил к обследованию пульса, после чего Юэнян удалилась в спальню. Слуга вынес чай.

– Ваша почтенная супруга, – отпив чаю, начал доктор Жэнь, – страдает врожденным малокровием и слабостью жизненных сил. Пульс запястья неровен и вял. При беременности у госпожи наблюдается некоторое расстройство артериального и венозного кровообращения, отсюда повышенная возбудимость и вспыльчивость. Кроме того распален огонь в печени, что вызывает помутнение сознания и зрения. Застой в полости грудобрюшной преграды объясняет душевную подавленность и меланхолию. Приток крови в конечности недостаточен, а пневмы скапливается слишком много.

– У матушки голова болит и на сердце давит, – говорил доктору посланный хозяйкой Циньтун. – Руки онемели, боли внизу живота, поясницу ломит и пропал аппетит.

– Знаю, знаю, все ясно, – подтвердил Жэнь.

– Видите ли, дорогой Хоуси, – обратился к доктору Симэнь, – моей жене подходит срок разрешения от бремени. Раздражающие переживания, не находя выхода, теснятся у нее в груди. Буду вам многим обязан, почтеннейший доктор. Пожалуйста, постарайтесь, облегчите ее страдания.

– Не извольте беспокоиться, сударь! – заверял его Жэнь. – Сделаю все, что только в моих силах. На этот раз я дам лекарства, которые очистят плод, укрепят пневму, гармонизируют деятельность желудка, усилят артериальное кровообращение и утолят боли. Но после их принятия больная должна воздержаться от раздражающие переживаний и обильного приема пищи даже при появлении аппетита.

– Пожалуйста, спасите плод, прошу вас, почтеннейший, – умолял Симэнь.

– Не волнуйтесь, непременно помогу укрепить плод и урегулировать пневму, а также усилить артериальное и венозное кровообращение. Это в первую очередь.

– Моя третья жена жалуется на ощущение холода в животе, – продолжал хозяин. – Не могли бы вы дать пилюль для согревания?

– Извольте, сударь! Непременно пришлю.

Они встали. Во дворе перед залой собралась большая группа музыкантов.

– У вас, почтеннейший, должно быть, ожидается торжество? – спросил врач.

– Да, цензор Сун с начальниками обоих инспекторских управлений устраивает у меня пир в честь военного губернатора его сиятельства Хоу Шицюаня.

Жэнь проникся еще большим почтением к Симэнь Цину и, перед тем как сесть на коня, отвесил ему у ворот в два раза больше поклонов, нежели обычно. Симэнь, вернувшись, передал Циньтуну коробку с ляном серебра и двумя платками и послал верхом за лекарствами. Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу и остальные тем временем расставляли кушанья и чистили серебро.

– А вы, матушка, выходить не хотели, – говорила Юйлоу. – Как бы он узнал, что у вас за болезнь приключилась?

– Подумаешь! Если бы меня любили да жалели, а то умру – туда ей и дорога, скажут, – отозвалась Юэнян. – Вон послушайте нашу негодницу.[1438] Она свое твердит: на нас, мол, как свекровь на снох смотрит, только и знает одергивать да свое старшинство выказывать. Это она про меня. Заявляет, что она на восемь месяцев старше меня и что муж любит именно ее. Пусть она меня оставит в покое. Ее никто за язык не тянет. Чего она на меня набрасывается!? Так что если б не вы, я б ни за что не вышла, никогда не дала бы себя осматривать. Раз суждено умереть, значит тому быть. Как говорят: околеет один петух – другой запоет да погромче прежнего. Когда умру, ее хозяйкой поставьте. И воцарится в доме мир и покой. Уберут редьку – поле очистится.

– Зачем вы так говорите, матушка! – увещевала хозяйку Юйлоу. – Я не хочу сплетничать, но сестрица, верно, часто не ведает, что хорошо, а что дурно, она настойчива и упряма. Все это верно, не спорю. Да, она любит быть первой среди остальных. Но ведь она только на язык остра, а в сердце зла не таит. Так что вы, матушка, зря на нее так гневаетесь.

– Она, выходит, сердечнее тебя? – удивилась Юэнян. – Нет, она завзятая интриганка. К чему она чужие разговоры подслушивает, а? Для чего по делу и без дело на других наговаривает?

– Вы хозяйка, матушка, – не унималась Юйлоу. – А хозяйка – что лохань помойная, все сносить должна. Вам великодушной быть надлежит, а то что ж будет?! Как говорится, благородный муж десяти ничтожным уступит. Конечно, если ты руки вверх поднимешь, она пройдет, не постесняется, а будешь потверже, не посмеет перечить.

– С ней только хозяин может сладить, – заметила Юэнян. – А меня она и в расчет не принимает.

– Напрасно вы так говорите, – продолжала свое Юйлоу. – Неужели сам и теперь к ней пойдет, когда вам так нездоровится?

– А почему бы и нет? Ведь она ж говорила: его на цепь не посадишь. Мужчина – как конь без узды. Какая приглянется, к той и пойдет, как ты его ни держи. А попробуешь удержать, распутной прослывешь.

– Ну хватит, матушка, – остановила ее Юйлоу. – Теперь, должно быть, все выговорила, что на душе накопилось. Я за ней пойду, велю ей вам в ноги поклониться и прощения попросить. Пока здесь невестушка, вы и помиритесь. А так-то вы и хозяина в затруднение поставите. Как ему быть, сами посудите. Пойдет к ней – от вас неприятности, а иначе – она не выйдет. А с какой она стати будет отсиживаться?! Нынче вон прием какой. Нам без нее не управиться. Мы ей такого не простим. – Юйлоу обернулась к сударыне У Старшей. – Разве я не права, тетушка?

– Сестрица Мэн тоже права, золовушка, – поддержала ее старшая невестка У.

– Мало того что вы серчаете, друг на дружку смотреть не хотите, вы и зятюшку в неловкое положение ставите. Ему ни туда ни сюда не пойди.

Юэнян ни слова не проронила. Воспользовавшись этим, Мэн Юйлоу поспешила было в передние покои.

– Не зови, не надо, – сказала Юэнян. – Пусть поступает как знает.

– Не посмеет она не пойти, – заметила Юйлоу. – А не пойдет, я ее на цепи приволоку.

И она ушла к Пань Цзиньлянь.

Цзиньлянь сидела на кане, бледная, непричесанная.

– Чего это ты, сестрица, сидишь как неприкаянная, а? – спросила ее Юйлоу. – А ну-ка, причесывайся. Хозяин большой пир устраивает, всех на ноги поднял. В дальних покоях суматоха. Нечего тебе дуться. Пойдем! С хозяйкой я только что толковала. Уговаривала. Ты уж зло-то свое про себя держи, а будь поласковей, слышишь? Поклонись ей да прощения попроси. Раз мы с тобой ниже рангом, нам с поникшей головой ходить надлежит. Как говорится: ласковое слово и средь зимы согреет, а злые речи бросят в озноб и в летний зной. Что было на сердце, все уж, небось, высказали. И долго вы дуться собираетесь? Ведь человеку польстить, что Будде свечку поставить. Идем, попроси у нее прощения – и все как рукой снимет. А то вы и самого в неловкое положение ставите. К тебе пойдет – она будет злиться.

– Того и гляди! – заговорила Цзиньлянь. – Где мне с ней равняться! Вон она что заявляет: я порядочная, я настоящая жена. А мы с тобой кто? Да никто! За чужим мужем увивались. Мы так себе – утренняя роса. Что с нас проку! Мы ведь ее мизинца на ноге не стоим.

– Ну, ты опять пошла ее ругать, – оборвала Мэн Юйлоу. – Я еще вчера говорила: она одной розгой сразу по всем нам прошлась. Ну, и как мы замуж выходили? Мы твоего мужа не захватывали. У нас тоже все честь по чести происходило. И свахи были, и свидетели. Нас не черным ходом в этот дом вводили. Сучок отрубят – все дерево ранят. Убьют зайца – и лиса опечалится. Всяк ближнего жалеет. Ну, Пятая с тобой поругалась, а другие при чем? К чему страсти-то разжигать, других задевать? Прежде чем говорить, подумать надо, кое-что и про себя оставить. Зачем всех-то перебирать, да еще при монахинях и барышне Юй?! Как у дерева кора, так у человека лицо. К чему при посторонних порочить? Так-то нас никто и навестить не захочет. А ты, сестрица, должна выйти, как же иначе? Мы, как губы и щеки, все вместе быть должны. Давай, причесывайся быстрее. Пойдем вместе.

Цзиньлянь после долгого раздумья, превозмогая гнев, взяла, наконец, головную щетку и села к туалетному столику. Причесавшись, она прикрепила головную сетку и оделась. Вместе с Юйлоу они направились в дальние покои. Юйлоу отдернула дверную занавеску и вошла первой.

– Вот, матушка, и привела ее, а вы говорили, – заявила она. – Что ж ты стоишь, дочка? Ступай земно поклонись матушке. Дочка у меня по молодости лет что к чему не ведает. Вы уж не взыщите, сватьюшка, простите на сей случай. А ежели и впредь почтения не выкажет, не спускайте – как подобает накажите. Я хоть и мать ей родная, заступаться не стану.