Аркадий Ипполитов - Эссе 1994-2008

• Название: Эссе 1994-2008
• Автор: Аркадий Ипполитов
• Жанр: Книги

---

Вкусовая реабилитация пражской школы определила и то, что образ Рудольфа стал меняться. Эгоистический самодур превратился в обаятельного меланхолика, убегающего от жестокой и кровавой действительности в мир грез о прекрасном.

Вялость оказалась мягкостью, апатия - склонностью к рефлексии, чувственность - чувствительностью. Все большее внимание стал привлекать феномен собирательства Рудольфа II, раньше трактовавшийся как причуда деспота.

Карель ван Мандер, нидерландский Вазари, в своей книге жизнеописаний северных художников утверждает, что тот, кто хочет насладиться самыми знаменитыми произведениями искусства, должен ехать не в Рим, а в Прагу. Действительно, в начале XVII века в Праге стараниями Рудольфа II была собрана колоссальная коллекция картин, скульптур, книг, рукописей, рисунков, монет и разных других редкостей. Любимыми художниками Рудольфа были живописцы Брейгель, Дюрер, Пармиджанино, Тициан и скульптор Джованни да Болонья. За их произведения, разыскиваемые на рынках Европы, Рудольф платил любые деньги. В XVII веке эти огромные коллекции были частично увезены эрцгерцогами в Вену и частично разграблены шведами, но достаточно сказать, что большинство шедевров Венского художественно-исторического музея происходит из коллекции Рудольфа.

Возвращение чехов ко временам Рудольфа вполне закономерно. Прага, желающая снова стать частью Европы, готова, поправ свою национальную гордыню, забыть немецкое происхождение Рудольфа и не прочь вернуться в Священную Римскую империю, пусть и называемую отныне шенгенской зоной.

Стриптизерши из Мадрида

Две махи Франсиско Гойи в Эрмитаже

Алексей ИВАНОВ © "Русский Телеграф", 5 сентября 1998 года В последнем фильме Луиса Бунюэля под названием "Смутный объект желаний", повествующем о неизбывной страсти пожилого интеллигентного господина к юной красавице, есть следующая сцена. Красавица, занимающаяся фламенко и все время выпрашивающая у идальго деньги на учителей и занятия, танцует в одном клубе.

Престарелый воздыхатель с упоением следит за искусством своей подопечной, к которой испытывает чуть ли не платонические чувства. В какой-то момент ее вызывают за кулисы, и истомленный ее долгим отсутствием поклонник устремляется на розыски. Наконец он набредает на потайную комнату и видит, как его чистейшей прелести чистейший образец танцует в чем мать родила перед группой японских туристов, вооруженных фотокамерами. Разъяренный, он разгоняет японцев, круша их камеры, туристы верещат, дева вопит об искусстве и карьере, шум, гам и полный скандал.

Как всегда, у Бунюэля все очень смешно и в то же время очень серьезно. "Смутный объект желаний" повествует не о старческих воздыханиях (хотя и о них тоже), но о вечной тяге изощренного культурного сознания к юности и чистоте. О том, что эта тяга столь же обманчива, сколь и неизлечима, что в своей глупости она величественна, и о том, что культурная дряхлость гораздо более стерильна и гигиенична, чем юношеская непосредственность. Комедия Бунюэля - это размышление на вечную тему в одном ряду с "Пиковой дамой", "Лоттой в Веймаре" и "Лолитой".

Одно из специфических отличий бунюэлевского фильма - его испанский дух.

Рассуждения на общечеловеческие темы - это рассуждения о взаимоотношениях старой аристократической Испании и современности. "Смутный объект желаний" - в какой-то мере продолжение "Дон Кихота", и трагически смехотворная нелепость многих ситуаций в фильме Бунюэля продолжает странствие пожилого идеалиста из века шестнадцатого в век двадцатый. Сцена в ночном клубе не только издевательство над современным увлечением фламенко, что захватило весь мир от Сан-Франциско до Токио. Она пародирует моду на испанскую аутентичность, превратившую эту аутентичность в экзотику, распродаваемую направо и налево, в интеллектуализированной форме Карлоса Сауры и в оптовой торговле курортными открытками.

Вся эффектность фильма Сауры "Фламенко" построена на спекуляции аутентичностью.

Некрасивые, но выразительные лица, хриплые голоса и ощущение самодеятельной увлеченности абстрактной красотой танца говорят нам: да, это подлинная Испания.

Эти лица не изменились со времен Хуаны Безумной, и главная загадка красоты испанского жеста и испанской страсти в их подлинности. Эта подлинность, растиражированная и выставленная на всеобщее обозрение, с тем чтобы привлечь массу зрителей, становится чистым надувательством. Сауровское фламенко и искусство для японских туристов полностью уравниваются, но Бунюэль прекрасно понимает, что врываться в искусственно нагнетенное пространство Сауры и крушить его камеры - значит попасть в положение Дон Кихота среди стада овец и своего собственного героя, изгоняющего японцев из храма чистой любви.

В XVIII веке испанских аристократов охватила подобная страсть к аутентичности.

Испания этого времени представляет собой парадокс: также страстно, как в других культурах нижний класс подражал высшему, испанские аристократы во всем старались походить на простонародье. Нечто подобное происходило по всей Европе, но испанская страстность придавала игре в барышню-крестьянку невиданный размах, делая эту игру смыслом существования. В Испании подобное переодевание превратилось в подлинность жизни, стало главной двигательной силой всего общества и получило название махизма, так как махо и маха (русский эквивалент - парень и девка), как называли в Испании простонародную молодежь, стали не обозначениями, а понятиями, включавшими в себя стиль поведения, кодекс чести, круг интересов, манеру одеваться и собственный язык.

Франсиско Гойя, родившийся в арагонской деревне, по своему происхождению был даже ниже махо, жителя большого города. Первые его произведения, выполненные им для Королевской мануфактуры, представляли собой изящные сцены в стиле рококо, ориентированные на французское изящество, а не на ту мрачную подлинность, что больше всего ценится в Гойе его многочисленными обожателями. Ранний Гойя на первый взгляд даже удивляет - миловидность вместо гротеска, кокетливость вместо страстности, изящество вместо глубины. Именно в этом несоответствии выразилась гойевская одаренность - желание лепить грубыми руками хрупкий кукольный мир свидетельствует о желании завоевать нечто чуждое, для того чтобы осознать свое и быть способным это свое выразить с полной свободой.

Быстро добившись признания, Гойя входит в круг, ему изначально совершенно чуждый.

Его заказчиками становятся аристократы и интеллектуалы, многие из которых будут впоследствии его друзьями и покровителями. Экстравагантная герцогиня Альба даже приглашает пожить его в своем поместье, где она уединяется на время траура после внезапной смерти мужа. В то время когда сама королевская чета позирует ему для портрета, Гойя начинает писать тореадоров и актрис вместо сельских изящных пасторалей, привлекательных своей надуманной грацией. Манера письма его становится проще, краски глуше, мазки живописнее. Во всем стиле появляется размашистая подлинность, пленявшая герцогов и герцогинь, сходивших с ума по махизму. По выражению Ортеги-и-Гассета, Гойя «начинает писать то, что зовется "простым", потому что склонность его к "простому", и прежде весьма слабая, начисто исчезает».

Невероятная привлекательность махизма имеет и другую сторону. Потомки высокоодухотворенных грандов Эль Греко, захлебывающиеся от восторга на боях быков и рядящиеся в вышитые жилеты, смешны. Поиск подлинности в народной декоративности свидетельствовал о полной умственной и физической импотенции испанской аристократии, полной ее неспособности произвести что-либо оригинальное.

Гойя стал художником аристократов, и, как это часто случается в искусстве, его живопись, отразив полную деградацию испанского высшего общества, наделила ее трагической красотой, так что водопад его мазков превращает высокородных дебилов и потаскух в чудные магические видения фантастической красоты, манящие, пьянящие и будоражащие. Европейские романтики, открывшие для себя Гойю в середине прошлого века, задыхались от спазмов восторга перед его живописностью, передавшей гниение Испании накануне наполеоновского нашествия.

Тогда и родилась легенда о Гойе-романтике, о его бурной молодости, о его светских приключениях, столкновении с обществом a la ван Гог и пылком романе с герцогиней Альбой. Тогда вошли в моду две его картины, ставшие самыми известными его произведениями: "Маха одетая" и "Маха обнаженная". Теперь их знает весь мир и почти весь мир верит в то, что это изображения герцогини Альбы, созданные чуть ли не для нее самой страстно влюбленным гениальным художником, чья великая любовь была осмеяна и растоптана взбалмошной и развратной аристократкой. Эти сплетни, поддерживая репутацию и популярность картин, весьма вредили репутации герцогини, так что в 1945 году один из потомков Альбы добился даже эксгумации тела своей прапрабабушки, чтобы доказать всю абсурдность этой теории. Но легенда на то и легенда, чтобы быть неправомерной, и сегодня любой историк, пишущий о "Махах", вынужден упомянуть, что на этих картинах не Альба, и так или иначе имя герцогини выплывает из темного фона спальни, окружающего светящееся обнаженное тело.