Аркадий Ипполитов - Эссе 1994-2008

• Название: Эссе 1994-2008
• Автор: Аркадий Ипполитов
• Жанр: Книги

---

Последний человек Cеребряного века

Освобождение Аверинцева

Нет человека вне истории, но история реальна только в человеке - эта мысль, протестующая против грубого позитивизма обыденности, служит своего рода колыбельной, успокаивающей сознание, доведенное глупым имиджмейкерством до предела нервного истощения. Нагло и требовательно со всех сторон лезут лозунги и факты, лозунги и факты, разница между ними сведена к нулю, они замусорили все вокруг, как пластиковые бутылки и липкая пережеванная жвачка, и гнусная в своей унылости помойка, бескрайняя и безначальная, именуется информационным полем. Мы здесь живем, мы сотворили ее, мы от нее питаемся и сами ее питаем. Эта помойка называется современной интеллектуальной жизнью.

Усталость, похожая на столбняк, разлита во всем. Ею пропитан и кондовый консерватизм, все время намеревающийся соскользнуть в откровенное черносотенство, и оголтелый радикализм со своей смехотворной революционностью, готовой продаться за три копейки на первом же базаре. Все полиняло в непереносимом шарлатанстве, напускающем на себя величественность, и иеремиады по поводу испорченности и отравленности нашего времени столь же ублюдочны, как и восторг по поводу его, времени, качественного сдвига. Напоминает ли этот вой начала двадцать первого века что-либо? Конечно же, он совершенно созвучен тому, что звучало в начале двадцатого. Все повторяется.

История - удивительная гнусность. Равно отвратительны и власть, и анархия. Прогресс - идол для быдла, и нет необходимости доказывать, что все повторяется с навязчивостью дурной бесконечности, это и так ясно любому мыслящему человеку. Не повторяется только сам человек, эта единственная подлинная ценность истории. История безжалостна, она давит, корежит, норовит навязать человеку свою ложь, засунуть его в рамки своих запрещений, норм и нужд, и чаще всего ей это удается. Единственное спасение от этого диктата - полное игнорирование его. Всегда блажен тот, кто находится вне истории - в пустыне, в келье, в кабинете. Только тот, кто противодействует истории, способен ее творить. Ведь история реальна только в человеке.

Способность не осознать, но ощутить, что разница между концом первого тысячелетия и концом тысячелетия второго всего лишь условность, есть непременное условие свободы духа. Это единственное, что помогает сохранить сухие глаза и ясную голову в оценке современности, что намного достойнее любого слезливого бреда. Именно это чувство человечности времени наполняло творчество Сергея Сергеевича Аверинцева.

В эпоху развитого социализма, когда со всех сторон, и с земли, и с неба, чавкало разжиженное маразмом чело генсека, и для того, чтобы жить, было необходимо заучивать имена членов политбюро, книга о византийской литературе звучала как подвиг протеста. Глупая история с рылом миргородского хряка была обманута, и нежнейшие слова Романа Сладкопевца вливали в душу уверенность, что ничто не потеряно, и что ни осквернение храмов, ни сожжение библиотек, ни кровь, ни грязь, ни гибель Константинополя, ни переименование Петербурга, ни замена крестов звездами, ничто не способно истребить человека. Преданная и поруганная Византия, которую все винили в собственной гибели, называя ее порочной, продажной, обреченной и виновной во всех грехах, неспособной к развитию и жизни, сверкала удивительно чистой лазурью, и становилось предельно ясно, что нет провалов в истории человечества. Сквозь полуторатысячелетнюю муть времен Византия улыбалась тому, что тогда считалось современностью, и жить хоть на минуту становилось легче. А это уже немало, так как все внешние формы непрозрачности и несвободы суть знаки внутренней несвободы человека.

История умирает в каждом человеке. Вместе с Сергеем Сергеевичем ушел из современности Серебряный век, и что же плакать, зачем томиться - Серебряному веку нечего делать среди пластикового хлама, и смерть не есть конец, а лишь освобождение. 27.02.2004

Подвиг пассеизма

Аглицкая Меря про "наше все"

В Русском музее открыта большая ретроспектива Бориса Кустодиева, огромная выставка, ставшая неожиданно актуальной. Спасибо за это нашим заграничным коллегам. Все ж таки, оказывается, умом Россию не понять, хотя давно пора, е..на мать, умом Россию понимать.

У Бориса Кустодиева есть чудный рисунок к театральной постановке повести «Блоха» Лескова в переработке Замятина, изображающий дюжую ражую рыжеволосую девку в корсете, пышной юбке, усыпанной огромными розами, в белом боа и с гигантским лорнетом в руке. Декольте - невероятное, соски - наружу, одна рука голая, вторая - в черной перчатке до плеча, и девка отличная, с улыбкой, курносая, конопатая, славная и смешная, на сумке - тюльпан, и по всей девке понатыканы банты. Девка называется «Аглицкая Меря», и, несмотря на то, что Кустодиев нарисовал ее в 1924 году, она - вылитое творение Маккоэйна, Гальяно, или Элен Вествуд, или как там еще называются аглицкие модельеры, прославившиеся своими экстравагантностями. Видно, что у девки в башке гламурные опилки, перемешанные с Дерридой и Лаканом, девка ходит в балет, восторгается Форсайтом и без ума от концептуализма. В общем, все что надо, контемпорари на все времена.

Недавно девка эта, столь точно изображенная Кустодиевым, написала в относительно свежем номере Art news paper, газетенке весьма читаемой просвещенным художественным миром, несмотря на все презрение, что эта газетенка вызывает как премированная пелль-мелльская сплетница, статью про русские распродажи, где Аглицкая Меря вывела образ нового русского, страшно манящий западных интеллектуалов. Этот новый русский является теперь главным покупателем русского Сотби, выкладывает большие деньги за Айвазовского и яйца Фаберже, фунтов у него немерено, а вкус, соответственно, грубый, с точки зрения Аглицкой Мери, отличающейся крайней изысканностью. Так вот, среди прочего, она написала и о покупке картины Кустодиева за рекордную сумму в 845.600 фунтов стерлингов и назвала художника Boris Kostodiev (орфография Art news paper) любимым художником Сталина и типичным представителем русского кича. Аглицкую Мерю зовут в данном случае Джорджина Адам - уточним, дабы сохранить ее подлинное имя для вечности. Сумма, заплаченная за кустодиевскую «Красавицу», вызвала у Джорджины приступ сарказма, ведь за такие деньги редкий Джаспер Джонс уходит.

Есть такой чудный детский стишок: куры курили и говорили, - мы - куры, мы - дуры, мы - курим, но мальчик Толя, который в школе, который курит, умней ли куриц? - и, надо сказать, что Аглицкой Мере все это простительно, но отечественные критикессы ничуть не лучше Джорджины из Альбиона. Очень они раздумывают над кичевостью Кустодиева, смущаясь, видно тем, что он не очень «от кутюр», и дружно утверждают, что всю жизнь он рисовал город N и был певцом русского быта. И куда только глазки глядят? Где город N, где Кустодиев, и разве не понятно, что это художник абсолютно петербургский, западнический, насколько западен Петербург по отношению к остальной России, и насколько европеизирован «Мир искусства» по отношению к русскому искусству. Россия в его картинах предстает именно такой, какую ее представляет просвещенный русский европеец: красочной, кондовой и добродушной - такой, какой она не была нигде и никогда, только в голове этого просвещенного русского европейца, придумавшего себе эту Россию именно в то время, когда ничего, напоминающего о красочности и добродушии, вообще не осталось. И именно тогда, стараясь придать ослабленному голосу весь дикий романтизм полночных рек, все удальство, любовь и безнадежность, русские европейцы ударились в воспоминания о том, чего никогда не было, и как спасенье стал восприниматься гипнотизирующий перечень, похожий на чтение страниц из «Всего Петербурга». Торговые дома, кожевенные, шорные, рыбные, колбасные, мануфактуры, кондитерские, хлебопекарни, чайные, трактиры, ямщики, ярмарки, бабы в платках, какое-то библейское изобилие - где это? Ничего нет, только осклизлый туман Петрограда, очереди за хлебом, протухшая вобла и красные флаги. Мучная биржа, сало, лес, веревки, ворвань… еще, еще поддать… ярмарки… там, в Нижнем, контрасты, другие… пароходства… Волга! Подумайте, Волга! Нет ничего, растерзанные обрывки лирического быта, яблочные сады, шубка, луга, пчельник, серые широкие глаза, оттепель, санки, отцовский дом, березовые рощи, да покосы кругом, так было хорошо, но все не так, мечты бесцельны как воспоминанья, все выдумка, и не что иное живопись Кустодиева, как конгениальное изображение трагедии «Двенадцати». Аглицкой Мере этого не понять, как не понять ей прелести ампирных комодов и выпусков истории живописи Бенуа, и поповских чашек, и шаляпинских шуб, и миниатюр павловской эпохи, сожженных старых усадеб, комариного звона белых ночей и безнадежного цветенья вишен, всего того, что для нас Кустодиев, самый нежный, трагичный и ироничный русский художник двадцатого века. Оказалось, что новый русский, под влиянием чтения Акунина, выкладывающий миллион за всю эту мечту, гораздо тоньше и умнее западного интеллектуала, а заодно - и отечественного критика, старающегося ему подражать.15.03.2004