Алексей Чапыгин - Гулящие люди

• Название: Гулящие люди
• Автор: Алексей Чапыгин
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1984

А. П. Чапыгин (1870—1937) – один из основоположников советского исторического романа.

В романе «Гулящие люди» отражены события, предшествовавшие крестьянскому восстанию под руководством Степана Разина. Заканчивается книга эпизодами разгрома восстания после гибели Разина. В центре романа судьба Сеньки, стрелецкого сына, бунтаря и народного «водителя». Главный объект изображения – народ, поднявшийся на борьбу за волю, могучая сила освободительной народной стихии.

Писатель точно, с большим знанием дела описал Москву последних допетровских десятилетий.

Прочитав в 1934 году рукопись романа «Гулящие люди», А. М. Горький сказал: «Книга будет хорошая и – надолго». Время подтвердило справедливость этих слов. Роман близок нам своим народным содержанием, гуманистической направленностью. Непреходяще художественное обаяние книги.

---

– За местничество в войну тюрьмой казнить.

– Так, Григорий-князь! И мы Украину Григориями подопрем: ты – Григорий, Григорий-князь Куракин, Козловский– Григорий, ну вот Андреям у нас каково?

Ромодановский опустил голову:

– Андрюшку, великий государь, надо выкупить, а хватит ли на то моего кошта, не ведаю».

– Скоро надо выкупить. Слышал я, да и ты знаешь, – у поганых в Бакчи-Сарае есть каменной город на горе-всех полонянников туда отводят… держат в каменной тюрьме, и чуть удумают лихо, то свергают вниз… Гора, на коей город стоит, сказали мне, высотой полтораста саженей…

– За Андрюшку душой болею, великий государь! Горяч, споровать любит… от горячки в полон сел – рубился в первых рядах.

– С Путивля туда, не мешкав, оборотишь – шли в Орду. Торгуйся не гораздо… надо князенька твоего у поганых купить, деньги дам.

Ромодановский встал и низко поклонился:

– Благодарствую, великий государь!

– Тебе, князь Григорий, я несказанно благодарен, что довел о делах – и ворога убрали, и то, что за веру Украина изгонит врагов, будет наша… Эх, выпить бы нам по-старому, только дохтур Коллинс упрямо велит отдохнуть…

От хороших вестей царь почувствовал, что ожил, он задвигался на постели, спустил вниз отечные ноги. Боярин, кряхтя, нагнулся, помог царю надеть меховые чедыги.

– Дела наши больших сил и рук просят! В Ярославле воевода сгинул… Старик своевольной, но старика любил я, жаловал золотной шубой, кубком и соболями, как из Запорог вернулся… Сгинул, а о том молчать! Баклановскому[330] и тому не укажу писать в дворцовых сказках. Пошлю на воеводство сына… Был Бутурлин и стал Бутурлин, пущай отцову неразбериху и своевольство крепкой управой покроет… Унковской с Царицына давно доводил, что-де «многи воры со Стенькой Разиным мимо Царицына прошли и мы по ним из пушек били», а воры целехоньки в Царицын вошли. Пошто воеводу не увели с собой – не пойму?… Шарпали хлеб, забрали оружие, снасть кузнечную и ту взяли… Из Астрахани вышел воевода Беклемишев воров перенять– стрельцы ворам струги отдали, сами перешли к ворам и воеводу плетьми секли. «Куда пошли?» – пишем мы, а нам Унковской ответно пишет: «Должно, на Яик! Яицкие-де их ждали…»

– Смирим Украину, великий государь, волжских воров – глазом моргнуть – кончим!

– Когда еще, князь Григорий, смирим! Пожар идет вширь… Далеко пошто ходить – под боком у меня делается такое: царица Марья Морозову Федоску стеной ограждает… раскольница упорна, умом тронулась с Аввакумовых писем… баба дикая, плетей ждет, и без плетей, дыбы с ней не кончится… Аввакумко в ереси своей окоростовел – письма шлет с Пустозерска… Его письмоношей я указал имать, пытать, и в том мало успели…

– Большая доглядка потребна, великий государь! Зло великое– искаженная вера, за нее люди в огонь идут…

– Знаю, князь Григорий! За Морозовой в доглядчиках стоит Троекуров стольник…

Ромодановский хотел говорить и замялся: Троекурова он считал дураком. Припустив на прощанье Ромодановекого к руке, царь поцеловал его в голову, прибавил:

– Ну, князь, поезжай с богом!

С Красного крыльца дьяк Дементий Башмаков, поджимая злые, тонкие губы на худощавом лице, скрипучим голосом говорил государеву сказку окольничему Бутурлину:

– По указу великого государя Алексея Михайловича всея Великия и Малыя Русин Самодержца указано тебе, окольничему Федору Васильевичу Бутурлину, неотложно ехать и перенять наместничество и воеводство Ярославское, которое за отцом твоим, боярином Васильем, было. А приехав на Ярославль, в скорости собрать тебе и пересмотреть всех воинских людей и стрельцов городовых и опросить, кто и какое оружие при себе имеет, и составить в том «городовую смету». Поднять стены, починить башни стенные и пушки, кои есть затинного ли[331], альбо картаульного[332] боя и их укрепить и о том составить «перечневую роспись». И оные росписи послать без замотчанья в Пушкарский приказ. Дьяка тебе, Федору, нет. Указано тебе великим государем взять из приказа тайных дел подьячего Томилку Уткина в писчики. На отпуске у великого государя быть тебе, Федору, два дни помешкав, а идти к государю постельным крыльцом и на отпуске же принять грамоты от великого государя – воеводскую рядную и таможную кормовую.

Обнажив голову и поглаживая черную длинную бороду, окольничий Бутурлин слушал государеву сказку потупясь. Когда тайных дел дьяк кончил говорить, передернул широкими плечами, поклонился не низко и шапку надел. Повернулся – ему конюх подвел коня.

Не хотелось окольничему оставлять царский двор, тащить семью на берег разбойничьей реки Волги, откуда, слышно ему, иные воеводы уж бегут. «Натворил дел, старый пес! Подымай теперь стены, гляди людей, лайся с помещиками, чтоб гнать их в Москву на государеву службу…» – подумал он про отца, об исчезновении которого Федор Васильевич уж знал.

Злился и на то окольничий Бутурлин, что дьяк два раза пропустил величать его по отечеству и всю сказку государеву сказал, будто подьячего куда переводили…

В передней царской – царское место в углу, на возвышении малом, чтоб не мешать проходу в тронную залу, где принимают иностранных послов. Трон в передней был для тех, кто отъезжал на воеводство, а также для послов крымского хана и иных мало чтимых царьков. Царь в аксамитном охабне, подбитом соболями, сидел, ежился, он все еще чувствовал озноб после болезни. Дышал тяжело и старательно кутал полный живот в собольи меха. Сегодня стоял у него на отпуске окольничий Федор Васильевич Бутурлин. Избранный воевода стоял перед царем, склонив голову, глядел без мысли на носки рыжих сафьянных сапог и привычно левой рукой поглаживал и без того гладкую черную бороду.

– Едешь ты, Федор Васильевич, за отца твоего место, за отца и нелюбье мое несешь… Сказку ту, что говорил тебе дьяк на проводы, не обидься! Сказка прямая и неласковая…

– Чем прогневил великого государя, не ведаю… до сей поры был справен… – Бутурлин, подняв голову, поклонился.

– Не прогневил ты… был и есть справен… но отца твоего, – царь перекрестился, – ныне, может быть, покойного, память не чту! Богатой город раскопал… стены городовые уронил, не починивал, тюрьма сгнила – не то люди, из нее и тараканы ушли бы! Сидельцев, не вем пошто, кормил хлебом с водой, не пущал по городу побираться, рвы круг тюрьмы заросли тиной… своеволил, грабил помещиков… Правда, ярославские помещики столь же своевольны… сколь пишу, на службу ко мне ни един не бывал…

– Писал покойный родитель о своевольстве дворян…

– Писал? А пошто, Федор Васильевич, ты не писал старику, чтоб порядок вел и тоже не своеволил, имени моего не ронил? Четырнадцать лет прошло, как стоял воеводой в ляцкой войне, и воевода был старательной на воинские хитрости и на дело скор… затем посылан в Запороги, вольных разбойных черкас смирил и ко кресту на наше имя государево привел, а за то дарен шубой и соболями. Правда, те разбойники опять забунтовали, но они без того не живут… у них он, видно, и разбою обыкнул. А пуще вы, сыны, хороши! Кинули старика единого, он в одиночестве затосковал, забражничал… Пьяному же человеку море мерить просто – подтянул портки, и бреди, везде луды[333]…

– Дела, великий государь, мешали навещать его и мне, и брату Василью…

– Может быть, и дела, верю…

– Угрозно писал я ему не раз, чтобы не ширился много: «а то-де великий государь призовет тебя и судить будет!»

– И тому верю, Федор Васильевич! Так вот, поезжай, поставь город на ноги… Кирпичников и кирпичу проси у наместника костромского Якова Никитича Одоевского. Место тут не дально, а проси моим именем – даст!

– Благодарствую, великий государь!

– Дам тебе пятьдесят стрельцов с собой, да исписали дьяки в писчики тебе подьячишку Тайного приказа Томилку, а за того Томилку Уткина Баклановской думной челом бил – оставить просит… и ты бери иного, кого любо. Стены городовые подыми неотложно-опас противу воров держи… ушли далеко, но не ровен час и оборотят. Пушки поставь… Исполнишь с этим, другое помаленьку справишь, людей огляди, кое оружье впусте лежит, раздай безоружным и в «городовую смету» впиши.

– Исполню, великий государь!

– Дворянишек погони на службу ко мне, а то гузно опарили сидевши да спились… Иностранцев пуще наших купцов устрой, у них серебро, ефимки… Нынче я послал Афанасия Ордын-Нащокина да дворянина Желябужского с послами в Курляндию договорить. С поляками мир, а кончено ли скоро с другими будет? И на все деньги дай! Иностранцы на серебро товар, а наши купцы норовят медью обернуть, то и товар на товар – меной…

– Все исправлю, сколь сил хватит, великий государь!

– Не сердись, что от лица своего изгоняю тебя! Подойди к руке… Поезжай!

Бутурлин, почтительно склонив колено, поцеловал царскую руку.

– Я чай, ты не в отца и своеволить не будешь? – улыбнулся царь. Вставая со своего места, договорил: – Грамоты на воеводство у дьяка Дементия.