Андрей Щупов - Сонник Инверсанта

• Название: Сонник Инверсанта
• Автор: Андрей Щупов
• Жанр: Социально-психологическая фантастика

Повествует о путешествии героя по мирам, которые в равной степени можно называть параллельными и виртуальными. То есть поначалу герой полагает, что его перебрасывает в сопредельный мир, но, в конце концов, начинает подозревать, что это его собственные ужасы и кошмары, а первопричина необычного перемещения кроется в его собственных застарелых комплексах. Из объекта охоты он превращается в гостя, из гостя — в узника психической клиники, из пациента — в полномочного властителя неведомой страны. Он хочет мира и процветания, но сеет рознь и развязывает войну. Этому и посвящен роман — вещам, которые мы творим, сами того не желая, и тем людям, которых мы любим и предаем.

---

Оглядевшись, я осторожно погладил ссадину на подбородке, сменил лист подорожника и наскоро перевязал саднящую ладонь бинтом. В принципе можно было использовать и стрептоцид с йодом, благо путешественником я был запасливым. Это специалистов с именем приглашали в столицы и за кордон, — нашего же скромного брата готовы были принимать исключительно в кулацкой глуши — где-нибудь на убыточных фабриках и сельских, одуревших от мошкары коллективах. А потому помимо обязательных причиндалов психотерапевта, вроде картинок Роршаха и индийского целителя Гулиньша, иридодиагностических таблиц и толстенной рукописи с шариковой ручкой, я возил с собой спички и кипятильник, упакованные в полиэтилен таблетки сухого горючего и миниатюрную на все случаи жизни аптечку. Сейчас, кстати, не помешал бы и компас. Шагать-то приходилось по лесу! Ориентироваться же вне городских улиц я был не мастер. В особенности, когда обстоятельства выбрасывали из мчащегося на скорости вагона черт знает где и черт знает как. Впрочем, кое-что я все-таки был состоянии определить…

Челябинск мы проезжали ночью, и до Ярового, судя по всему, не доехали совсем немного — станции две или три. По времени это около сорока минут, а, учитывая черепашью скорость нынешних пассажирских составов, это пять или шесть часов пехом. То есть, если шагать вдоль железной дороги. Но, если добраться, скажем, до шоссе и проголосовать купюрой, это будет гораздо ближе. Час-полтора, и я снова окажусь в окружении глаженых пиджаков и работающих телефонов. До дороги же тут, судя по специфическим шумам, всего-то километр или два. Даже для толстых ножек неспортивной Маши — дистанция не слишком серьезная, а уж для меня и вовсе форменный пустяк! Вынеся такой вердикт, я тут же воспрянул духом и решительно углубился в лес.

Тропка петляла, как молодой зайчонок, и приближающегося путника я услышал прежде, чем разглядел. Гулкий топот коснулся слуха, заставив разом позабыть о синяках и шишках. Дело в том, что топот был слишком гулок и тяжел для человека. Скорее уж это бежал гиппопотам или средних размеров бык…

Порция адреналина вновь заставила меня стать проворным и гибким. Юркнув в еловые заросли, я скорчился возле куста неприметным боровичком — и сделал это очень вовремя. Буквально через три-четыре секунды на тропку выехал всадник. Каурый жеребец играл мускулистыми ногами, явно тяготясь навязанным темпом, но всадник поводья держал крепко и слабины не давал. Выглядел наездник не менее бедово, чем мой недавний матросик из вагона. Во всяком случае, шмотки на нем были вполне кавалерийские: шпоры на кожаных сапогах, папаха на голове плюс витой ус, короткий кавалерийский карабин и узорчатая шашка на боку.

Я прикрыл глаза, пропуская видение мимо.

Вот так, дорогие мои! Поезд скрылся вдали, растворился и уплыл, а бред исчезать, кажется, и не думал. Более того — ни артистов, никого другого в сценических перехлестах теперь уже не обвинишь. Думай, Петруша, напрягай извилины, делай выводы! Решай, как выкарабкиваться из этой ловушки.

Дробный бой копыт стих между деревьев, и, выбравшись на открытое место, я присел на подсохшем пне. Призадуматься было над чем, но, увы, в голову лезло только самое заурядное — вроде того, что надо бы заскочить в милицию, пожаловаться на мужчину в плаще и девочку златовласку. Подробно описать в заявлении, как все обстояло в действительности, дать полный набор особых примет и обязательно упомянуть о том, что был трезв, в сознании и даже не курил. А потом… Потом тот, кому положено, внимательно перечтет заявление дважды и трижды, после чего вызовет для душевной беседы в кабинет с прочной дверью. Ну, а за беседой последует поездка в сумасшедший дом, в лучшем случае — в вытрезвитель. Куда еще, прикажете, везти человечка, не способного связно писать и говорить?

Или все же способного?…

Я нахмурился. В самом деле, фразы — это ведь те же мысли, а мыслю я, кажется, вполне логично. Могу, например, рассказать собственную автобиографию, вспомнить от начала и до конца таблицу умножения, даже правило Лопиталя сумею расписать, как положено. Если надо, могу и события расчленить. Очень даже осознанно. Скажем, языковую тарабарщину отнести к очевидным галлюцинациям, а ту же стрельбу — к самой наисуровейшей правде. И коли так, то в жизнь снова можно было чуточку верить. Даже вместе с солдатиками и вооруженным всадником. Потому что все в совокупности — это чистый бред, а по отдельности — бред, да не совсем. Ведь должен нормальный сумасшедший хотя бы немного подозревать, что с ним не все в порядке. А если он подозревает, то он уже вроде как не совсем сумасшедший. По крайней мере, рассуждать я, кажется, еще не разучился, да и поступки свои вполне контролировал. Спичками лес не поджигал, с перочинным ножичком на людей не бросался. Стало быть, Климов-сан, вставай и двигай дальше! Как говорится — ноженьками, «он фут», «а пье» и так далее…

Подобрав с земли сосновый шишковатый сук, я укоротил его ударом каблука и заковылял, как самый заправский странник — одной рукой неся дипломат, второй добросовестно опираясь на самодельный посох.

Удивительно, но я совершенно успокоился. Зрелые годы, увы, приносят свои дивиденды. Это в возрасте тинэйджера я бы, пожалуй, растерялся, может, даже всплакнул или напротив — преисполнился мальчишечьего восторга, а сейчас посидел, подумал и принял все случившееся, как факт. Несколько странный, не самый приятный, но все-таки факт, с которым вполне можно примириться. Наверное, с годами мы просто устаем от впечатлений, устаем удивляться и устаем пугаться. В самом деле, чем те же тучи отличаются от НЛО? Да только тем, что постоянны и привычны.

Так что — плохо это или хорошо, но мы привыкаем.

К ужасам, смерти и радостям.

К тусовкам, шуму и одиночеству.

К ссорам, крови и ненависти.

Практически ко всему…

И вся наша жизнь, по сути, одно растянутое по времени приспособление к окружающему, поиск желаемого симбиоза с реалиями. Каждый из нас живет, согласуясь с собственной энергетической синусоидой, отыскивая в жизни свою заветную лазейку, свою замочную скважину, что кратчайшим путем выводят к желанной кульминации.

Если лет в семь-восемь я слыл сорванцом-беспредельщиком, никого и ничего не боялся, дрался по десять раз на дню, дергал девчонок за косы, мастерил рогатки и запускал жутковатые ракеты, то к классу этак пятому, вся моя бодрая дурь куда-то повыветрилась, и наступила иная пора — с иными привычками и причудами. Был даже годик откровенных страхов, когда боялся всех и каждого, видел в темноте неведомых призраков, из дома выходил с непременной оглядкой. А потом вдруг снова нахлынула драчливая буза, и я начал биться за роль лидера, тут и там собирая ватаги, с удовольствием наводя ужас на мирных обывателей. Что и говорить, — пылкое было времечко. Жаль, длилось недолго. Чуть позже грянула любовная меланхолия — с обязательным диваном, тоскливым потолком и песенными стонами с магнитофонных лент. На улицах я лип глазами к женским фигурам и, скрежеща зубами, мечтал о публичных домах. Дрался уже почти по-взрослому и, мыкаясь беспризорным хунвейбином, часами простаивал под окнами «дульсинеи» из параллельного класса.

А после все снова прошло. И опять-таки — странным зигзагом. Вспышка жизнелюбия в институте, знакомство с алкоголем и запахом женских тел. Первые опыты похмелья приобщили к крепкому чаю и огуречному рассолу, а в женщинах наряду с щедростью и широкой душою неожиданно открылись коварство и абсолютно мужская похоть. Это было даже не открытием, а подобием шока.

Только к двадцати годам, предприняв судорожное усилие, сознание вырвалось на ослепительную поверхность осмысленного бытия, и мир в очередной раз преобразился. Как если бы вчерашний зомби сделал робкий шажок и вдруг превратился в человека.

Я начал осваивать устойчивую мимику, творить из ничего собственные мысли, научился презирать окружающих. Нерях я презирал за нечистоплотность, домохозяек за суету, сокурсников за нескромно растянувшуюся юность. Я и себе презирал, чем, кстати говоря, чрезвычайно гордился. Презирал за лень и скучные глаза, за отсутствие силы Дикуля и Власова, за неумение петь голосом Высоцкого или Онуфриева. К женщинам же я в очередной раз охладел. Образ первой, озолоченный юношеской памятью, заслонил все видимые горизонты. С идеалом равняться трудно, и женская выстраиваемая шеренга была на порядок ниже утвержденной ранее ватерлинии. Ниже начиналась вода, и, заставляя себя нырять, я очень скоро начинал задыхался. Друзья и приятели весело пускали пузыри, забавлялись с кем ни попадя, а у меня же ничего не получалось. За эту животную недостаточность я также себя слегка презирал, может быть, подспудно подозревая, что внутренняя трансформация еще не закончена, и презрению суждено перейти в понимание, а пониманию — во что-то доброе и всепрощающее.