Ежи Косинский - По поводу «Раскрашенной птицы»

• Название: По поводу «Раскрашенной птицы»
• Автор: Ежи Косинский
• Жанр: Публицистика

---

Когда Мальчик онемел, в его распоряжении осталось исключительно действие. В то время как речь может прямо или косвенно подменить собой действие, последнее говорит само за себя.

В современной литературе речь используется для того, чтобы показать, какая пропасть лежит между словом и делом, подчеркнуть обширный разрыв между ними. Можно сказать, что этот разрыв является ключевой темой современного искусства. Но в «Раскрашенной птице» конфликт еще более обострен: в попытке воссоздать первобытное мышление прямое обращение к символам нагляднее и непосредственнее, чем поверхностное содержание речи или диалога. Кроме того, чувство отчуждения усиливается невозможностью для персонажей свободно общаться между собой. Наблюдение молчаливо: молчащий не может участвовать, он может только наблюдать. Вероятно и то, что немота — это метафора отлучения от общества и даже от чего-то большего, чем общество. Чувство отчуждения лежит на поверхности произведения и выражает понимание автором, пусть даже бессознательное, трещин в целостности его личности.

В «Раскрашенной птице» часто используется такой прием повествования, при котором сюжет повторяется на уровне мира природы. Действиям людей или предшествуют соответствующие сцены в животном мире или подобная параллель проводится позже. В качестве убедительного примера можно привести сцену обеда у мельника, когда происходящее между кошками служит для того, чтобы подчеркнуть атмосферу сексуального напряжения, которую внешнее содержание событий скрывает, словно водная гладь — глубинное течение. На самом деле этот прием используется сразу в двух плоскостях, поскольку он применяется не только автором, чтобы произвести впечатление на читателя, но и самим мельником, чтобы произвести такое же впечатление на присутствующих. Такое двойное использование образа и подтекста обогащает повествование и делает его более содержательным. Автор пользуется подобным приемом неоднократно, в особенно развернутом виде там, где история с совокупляющимися собаками служит параллелью к истории с Радугой и еврейской девушкой. Еще одним следствием этого приема при частом к нему обращении является превращение образа в символ. Речь идет, в первую очередь, о самом образе «раскрашенной птицы». И наконец, в тексте присутствуют выраженные неявно поведенческие и психологические аналогии между персонажами и животными: евреи в поезде смерти, девушка, которую насилует Радуга, мальчик, погибший под колесами, младенцы, которых выкидывают из вагонов, — все они представляют собой очевидную параллель к образу освежеванного кролика, мечущегося по двору. Нападение крыс на плотника в подвале образует параллель с налетом калмыцкой конницы на деревню. Практически каждый персонаж соотносится с каким-нибудь животным: Гарбуз — с овчаркой, Лех — с раскрашенными птицами. Животные постоянно ассоциируются с изгоями общества — таковы голубь в избушке Марты, раскрашенные птицы в хижине Леха. Все эти образы привязаны, в свою очередь, к доминирующему образу Мальчика. Другой пример использования аналогий с природой — противопоставление жизни и смерти: поезда, следующие в лагерь смерти, проходят мимо деревни чаще всего во время сезона сбора грибов; наибольшая жестокость, совершенная общиной в отношении Мальчика, приходится на праздник Тела Христова и (что особенно знаменательно) случается на церковном дворе; убийство совершается во время свадебного пира, который превращается в похороны. Крестьяне, подобно злым духам, мародерствуют и глумятся над телами погибших евреев; они с триумфом приносят домой различные сувениры: фотография убитого вешается рядом с образком. Подобные повествовательные структуры повторяются в различных модификациях: странствия Молчуна и Мальчика символизируют идиллию детства, полностью омраченную трагичностью положения героев. Сцена примирения с родителями тоже имеет свою изнанку — вместо радости возникает безразличие. Лех и Людмила, один — сумасшедший, другая — умственно отсталая, становятся innamorati в истории, где главной эмоцией является ненависть.

Таким образом, «Раскрашенная птица» сводит действительность к натуральным законам, давая тем самым ключ к ее метафизической подоплеке и позволяя вывести мораль. Книга представляет собой попытку сорвать с мира его позолоту, посмотреть на жизнь, не прибегая к удобным представлениям, позволяющим нам приукрасить воспринимаемую действительность. Анализ текста приводит нас обратно к метафоре детства со свойственным ей преобладанием натуралистических образов и мотивов — снов, фаллических символов, всего того, что мы привыкли относить к области волшебных сказок. Когда багрянец и золото осыпаются с фасада, обнажаются темные корни сказки. К «Раскрашенной птице» можно отнестись как к волшебной сказке, пережитой ребенком, а не рассказанной ему: тогда эсэсовцы предстают как те почти сверхчеловеческие герои, которые совершают невероятные подвиги с невиданной легкостью, Людмила — как девушка-лесовичка; комета, винтовка и «мыло» выполняют роль волшебного оружия. Можно отыскать в книге и своих ведьм, троллей, непроходимые чащобы и великие походы. При помощи всех этих приемов мы продвигаемся по пути к первобытному, прикасаемся к корням подсознания. Во всех нас протекают сходные психологические процессы, и они не могут не привести к сходным результатам. Они воздействуют на нас с непреодолимой силой, и шок, испытываемый нами при встрече с событиями, описанными в «Раскрашенной птице», есть шок узнавания собственного «я», того «я», о существовании которого мы прежде или вообще не подозревали или только смутно догадывались, встречаясь с ним в снах или фантазиях. «Символические представления о себе, — утверждает Юнг, — зарождаются в глубине тела и проявляют свою материальность в не меньшей степени, чем структура воспринимающего сознания. В каком-то смысле символ и есть само живущее тело, Corpus et Anima, «дитя» же — первое приходящее в голову обозначение для него».

Мир, изображенный в «Раскрашенной птице», можно рассматривать как мир отчетливых элементарных символов, как набор немудреных ключей к европейской культуре. И сегодня, через двадцать лет, многие из этих символов все еще не до конца поняты. Подобно крестьянам, собирающим фотографии, выброшенные из «поездов смерти», мы ежедневно находим в свежих газетах бесконечные описания и фотографии злодейств, совершенных незнакомыми людьми в далеких от нас местах. И, словно крестьяне в «Раскрашенной птице», мы пассивные зрители гигантского спектакля насилия и разрушения, прячемся за стенами наших уютных домов и смотрим на телеэкран. День за днем, каждый вечер, изображения человеческих трагедий, происходящих не здесь, мелькают на этих экранах: падают бомбы, рушатся дома, людей убивают и пытают за их национальность, за их веру, убеждения, цвет кожи. Ни одно бедствие не проходит незамеченным. На наших глазах гибнут невинные жертвы точно так же, как на глазах у птицелова Леха гибли раскрашенные птицы, которых сородичи убивали исключительно за иную окраску оперения. И мы смотрим на это со спокойным убеждением, что все эти ужасы, все эти преступления совершаются не здесь, где-то далеко от нас, и совершают их другие, у которых на то есть какие-то свои причины, а мы, хоть нам это и неприятно, ничего не можем поделать, поскольку не имеем с этими вещами ничего общего. Мы не лжем, мы действительно не хотели бы иметь с ними ничего общего…

[1] В оригинале «the collective» (прим. перев.)