Семен Резник - Владимир Ковалевский: трагедия нигилиста

• Название: Владимир Ковалевский: трагедия нигилиста
• Автор: Семен Резник
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1978

Всего четыре года из своей сорокалетней жизни (1842 — 1883) отдал Владимир Ковалевский своим научным исследованиям, но этого оказалось достаточно, чтобы его имя навечно осталось в памяти человечества. Выдающийся ученый-дарвинист, он положил эволюционную теорию в основу науки об ископаемых организмах. Благодаря его открытиям исчезнувшее миллионы лет назад население земли «заговорило». Со времени открытий В.Ковалевского прошло уже около века. За это время палеонтология накопила огромный новый материал, однако и до сих пор работы В.Ковалевского не устарели. Они служат базой для всех современных исследований. Ковалевский был не только ученым, но и крупным издателем-просветителем.

---

Конечно, всему виноват я сам; неустойчивость характера, которая не дала мне тотчас по возвращении из-за границы в 1875 году, несмотря на отсутствие места, все-таки неуклонно сидеть над научными занятиями, а побудила завести разные дела для материального обеспечения в будущем, — вот главная причина, приведшая меня к такому концу.

Напиши Софе, что моя всегдашняя мысль была о ней, и о том, как я много виноват перед нею, и как я испортил ее жизнь, которая, не будь меня, была бы светлою и счастливою. Последняя моя просьба к Анюте позаботиться о ней и о маленькой Фуфе, она одна теперь в состоянии сделать это, и я умоляю ее об этом.

Прошу прощения у твоей милой жены Тани за горе, которое наношу, но я опасаюсь, что, оставайся я среди вас, я причинил бы еще больше горя; целую всех детей — Веру, Володю и Лиду и тысячу раз прижимаю к сердцу мою бедную Фуфу. Обнимаю тебя, дорогой, бесценный друг Саша.

Твой Владимир».

11

Владимир Онуфриевич Ковалевский не оставил воспоминаний о своей короткой, безжалостно растраченной жизни.

Единственная дочь, прожившая свою непростую и не очень счастливую жизнь... Двенадцать научных работ, значения которых ни сам Владимир Онуфриевич и никто из близких ему людей не сумели оценить по достоинству... Да неоплатный долг Акционерному обществу по производству нефтяных минеральных масел... Вот, пожалуй, и все наследство Владимира Ковалевского.

Еще осталась уникальная коллекция ископаемых костей да множество писем, которые он писал друзьям, жене, коллегам, а больше всего и подробнее всего «милому другу Саше», то есть брату своему Александру Онуфриевичу.

И осталась жизнь — единственная и неповторимая, необычайно запутанная, прожитая безалаберно и безоглядно.

Имя Владимира Ковалевского навечно внесено в пантеон мировой науки. «Те пятьдесят лет, которые отделяют нас от работ Ковалевского, ознаменовались колоссальными успехами палеонтологии на ее новом пути. Огромные вновь собранные материалы значительно пополнили [...] пробелы палеонтологической летописи; в области палеонтологической мысли они вызвали новые течения и направления. Основы этих успехов заложены в классических работах Ковалевского, и его метод исследования и посейчас остается нашим руководящим методом». Так писал в 1928 году крупнейший советский палеонтолог академик А.А.Борисяк. С тех пор прошло еще полстолетия бурного развития палеонтологии. Но высказывание Борисяка можно без всяких изменений повторить и сегодня. Над подлинно великими завоеваниями науки не властно даже время.

12

Еще современники Владимира Онуфриевича подчеркивали основополагающее значение работ «профессора Ковалевского». Однако он так и не стал профессором. Не удостоился. Счеты с жизнью он покончил, будучи всего лишь доцентом.

«Гениальный и несчастный Владимир Ковалевский» — так охарактеризовал его Луи Долло — бельгиец, один из крупнейших палеонтологов двадцатого века.

Луи Долло выделял три этапа в развитии палеонтологии.

Первый, «баснословный», он связывал с именами таких ученых, как, например, Иоганн Якоб Шейхцер, живший на рубеже семнадцатого и восемнадцатого веков. Крупную ископаемую саламандру он принял за человека, погибшего во время всемирного потопа.

Второй этап, «рациональный», Долло связывал с именем основателя научной палеонтологии французского естествоиспытателя Жоржа Кювье.

Третий, «трансформистский», или «эволюционистский», этап — с именем Владимира Ковалевского.

«С тех пор, как появились его работы, палеонтологи никогда не обнаруживали такого тонкого знания детали, соединенного с такой широтой взглядов, — писал Долло. — Труд Владимира Ковалевского есть истинный трактат о методе в палеонтологии. И пусть никто не думает, что, выражаясь так, я являюсь жертвой страстного преклонения перед естествоиспытателем, который был моим настоящим учителем в области палеонтологии».

А ведь Луи Долло ни разу не встречался с Владимиром Онуфриевичем и лишь однажды послал ему письмо. Горный инженер по образованию, Долло уже в зрелые годы познакомился с научным творчеством русского ученого. И вынес столь сильное впечатление, что изменил профессию, дабы посвятить себя разработке учения об эволюционном развитии ископаемых организмов. Таково воздействие на умы глубоко оригинальных исследований и идей Владимира Ковалевского.

Однако самое поразительное в его биографии — это то, что всего лишь четыре года из своей недолгой, но все-таки сорокалетней жизни он отдал научным исследованиям. Четырех лет Ковалевскому оказалось достаточно, чтобы произвести переворот в одной из самых сложных областей естествознания.

Пришел. Увидел. Победил.

К сожалению, жизнью своей он не умел распоряжаться столь же решительно.

Между тем четыре года, отданные науке, — это всего лишь десятая часть прожитых им лет, и остальные девять десятых биограф не может обойти своим вниманием. Тем более что они насыщены бурной и плодотворной, хотя в высшей степени беспорядочной, деятельностью; с ними связаны острые конфликты, страстные душевные порывы, взлеты и падения — словом, все то, что позволяет воссоздать образ давно ушедшего человека с возможной полнотой и в его индивидуальном своеобразии.

Часть первая Шестидесятые годы

Глава вторая В Училище правоведения

1

От Севастополя до Петербурга тысячи верст, но Петербург живет Севастополем. Эхо бомбовых разрывов, неразберихи, интриг, эхо народного геройства докатывается до столицы списками убитых и раненых, гневными письмами Пирогова, возмутительно безразличными остротами главнокомандующего князя Меншикова.

Скачут через всю страну фельдъегеря из столицы. Скачут, загоняя лошадей, фельдъегеря в столицу. Мчатся сани по заснеженным улицам столицы — по Лиговке, по Невскому, по набережной Фонтанки, несутся во весь опор — поберегись!

Шарахаются прохожие. И тут же, отгибая воротники, норовят заглянуть в лицо богатырю-седоку в простой солдатской шинели. Седок величественно-прям, могуч, скорбно-бледен. Большая печаль залегла в складках мраморного лба, очеловечила ледяные глаза. Государь без охраны проносится по Петербургу.

А по великосветским гостиным порхают испуганные шепотки.

В столице теперь не в моде квадратные ломберные столы. Теперь ставят круглые. В гостиных гасят свечи, зашторивают окна, таинственно перешептываясь, усаживаются вокруг круглых столов. Ибо только души усопших не опасаются говорить в полный голос. Общество занято столоверчением.

...Девушка-медиум виртуозно владеет бильярдным кием. Нет, она не посылает в лузы гладкие костяные шары. Но стоит ей взять кий в нежные белые ручки и, закрыв глаза, задать мысленный вопрос, как кий оживает. Кий рвется из ручек, тянет, тянет девушку за собой. Кий добирается до книжного шкафа, тыкается тонким концом в сафьяновый переплет. Девушка снимает с полки книгу, ставит на зеленое сукно бильярдного стола. Кий рвется к книге, опрокидывает ее... На открытой странице девушка прочитывает ответ на мысленный свой вопрос!.. Кий безошибочно предсказывает будущее.

Вот о чем шепчутся в великосветских гостиных...

И совсем тихо добавляют, что однажды кий с такой силой забился в руках девушки, что она не смогла его удержать. Кий вырвался и, точно пущенное искусным метателем копье, перелетев комнату, врезался в висевший высоко на стене портрет государя. Портрет качнулся, скользнул вдоль стены и разбился вдребезги. Мать девушки, наблюдавшая сцену, прошептала в ужасе:

— Быть несчастью!..

Кончине императора Николая Павловича предшествовали и другие знамения. Шептали, что за несколько дней до скорбного события певчие в Казанском соборе по чисто случайной ошибке завершили службу не «долгими летами», а «вечной памятью» императору. И еще шептали, что на спице бельведера на Зимнем дворце, как раз над опочивальней его величества, уселась большая черная птица и истошно кричала три последние дня тридцатилетнего царствования...

И вот уже фельдъегеря несут скорбную весть во все уголки необъятной матушки России. А по петербургским гостиным порхают испуганные шепотки.

Шепчут, что во всем виноват доктор Мандт, который плохо царя лечил. Уверяют, что он просто дал яд императору. Уточняют, однако, что такова была воля самого государя, не желавшего нести позор севастопольского поражения...

Что-то будет, что-то будет теперь?!

Шепчут, что молодой государь слишком мягок и слабохарактерен, что он уже не внушит каждому благоговейного трепета... Оно бы и неплохо — сбросить оцепенение давящего страха, но ведь к страху уже притерпелись, он стал привычным, необходимым, на нем покоился громоздкий, но твердый порядок великой империи. Без страха еще страшнее. Особенно теперь, когда идет эта ужасная война...