Семен Резник - Владимир Ковалевский: трагедия нигилиста

• Название: Владимир Ковалевский: трагедия нигилиста
• Автор: Семен Резник
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1978

Всего четыре года из своей сорокалетней жизни (1842 — 1883) отдал Владимир Ковалевский своим научным исследованиям, но этого оказалось достаточно, чтобы его имя навечно осталось в памяти человечества. Выдающийся ученый-дарвинист, он положил эволюционную теорию в основу науки об ископаемых организмах. Благодаря его открытиям исчезнувшее миллионы лет назад население земли «заговорило». Со времени открытий В.Ковалевского прошло уже около века. За это время палеонтология накопила огромный новый материал, однако и до сих пор работы В.Ковалевского не устарели. Они служат базой для всех современных исследований. Ковалевский был не только ученым, но и крупным издателем-просветителем.

---

Вместе с Алексеем Сергеевичем Сувориным Лихачев хотел основать книжный магазин, и Ковалевский убеждал компаньонов купить таковой у Черкесова и даже сам хотел войти с ними в долю, чтобы причитающийся ему долг был засчитан как его паевой взнос.

Александр заклинал брата не ввязываться в такое скользкое предприятие: «Смотри, дружок, будь осторожен, я тебе писал раньше и опять повторяю, что на тебя, как на более деятельного, свалят всю работу и заботы — смотри опасайся этого и отстаивай свободу своих научных занятий».

Суворин и Лихачев покупать магазин не стали, а вместо этого приобрели малозаметную газетку «Новое время». Ковалевский тоже внес небольшой пай — три тысячи рублей, видимо, только что вырученные за книжные издания. И с того момента, как газета перешла к новым владельцам, Владимир Онуфриевич стал ее сотрудником.

Литературную деятельность Суворин начал как представитель революционно-демократического лагеря. Он печатался в «Современнике», в «Отечественных записках», работал в либеральных «Санкт-Петербургских ведомостях». В 1866 году, когда реакция особенно лютовала после выстрела Каракозова, Суворин выпустил книгу «Всякие», в которой поместил рассказ о том, как Третье отделение, прибегнув к подлогу и провокации, сфабриковало обвинение против неугодного писателя. В описанной истории легко угадывалась судьба Чернышевского. Книга подверглась преследованию и по приговору суда была уничтожена. Некрасов посвятил этому событию стихотворение «Пропала книга».

Некрасов вообще благоволил к Суворину, давал ему стихи для «Нового времени». Газету поддержали Салтыков-Щедрин, Михайловский да и другие писатели и публицисты прогрессивного лагеря.

В 1876 году в Сербии вспыхнуло восстание против турецкого владычества. Следом за тем волнения начались в других славянских провинциях Османской империи. Сочувствие к порабощенным славянам на некоторое время объединило враждебные друг другу общественные силы России. Революционеры считали нужным поддерживать всех угнетенных; они надеялись, что освободительное движение на Балканах даст новый толчок революционной борьбе в самой России. Последователи славянофилов считали, что освобождение балканских народов от турецкого владычества станет началом объединения всех славян. Правительство в событиях на Балканах увидело возможность вернуть позиции в Черном и Средиземном морях, утраченные после Крымской войны.

Суворин точно уловил настроение общества, и, пока официальные органы по инерции осуждали борьбу против «законных властей», «Новое время» выступило за солидарность с славянскими народами. Тираж газеты подскочил до шести, а затем и до двенадцати тысяч экземпляров.

Ковалевский, как и все в России, глубоко сочувствовал делу освобождения славян — это видно и из его писем к брату, и из статьи о сборе пожертвований в пользу повстанцев, с которой он выступил в «Новом времени». Против того неопределенно-либерального направления, какое придал первоначально газете Суворин по основным внутренним вопросам, Ковалевский тоже ничего не имел. Он теперь настроен был далеко не так радикально, как в молодости.

В тех идеях и идеалах, которые когда-то Владимир Онуфриевич считал незыблемыми, он видел теперь не некий реестр обязательных правил, а скорее материал для серьезных раздумий. За подписью В.К. он опубликовал в «Новом времени» статью «Искание идеалов», которая, хотя и носила подзаголовок «Случайные заметки», содержала в себе отнюдь не случайные размышления о том, что составляет основу жизни мыслящего человека.

Ковалевский сравнивал идеал с научной гипотезой, которая, по его словам, «служит маяком», освещающим «путь научного исследования». Однако гипотеза может войти в противоречие с научными фактами. В этом случае ученый вынужден отбросить ее или видоизменить. Жизненный идеал тоже «может изменяться с накоплением новых фактов». Важно лишь, чтобы свой идеал человек носил в себе, а не брал его напрокат со стороны. Такова основная мысль Ковалевского.

В качестве примера он приводил Белинского и утверждал, что «вся сила обаяния воззрений» его «заключалась в стремлениях, глубоко проникнутых нравственным элементом». Белинский «носил основу нравственности в своем мозгу и в своей груди». Всем своим поведением и своей деятельностью он доказал верность нравственному идеалу, но идеал не был у него раз навсегда данным, застывшим. Белинский, писал Ковалевский, считал возможным менять свои принципы по мере того, как сам развивался и «переменялся».

Но именно поэтому нравственный идеал Белинского показался «неясным и расплывчатым», когда ему захотели следовать другие. Те, кто появился на арене общественной жизни после Белинского (нетрудно понять, что Ковалевский имеет в виду Чернышевского, Добролюбова, Писарева и других «властителей дум» шестидесятых годов), поставили вопрос: «Что такое нравственный человек? Что это такое сама нравственность?» И ответили, что «каждый должен делать то, что нужно», что «полезно обществу». А «полезно все то, что прежде всего отвечает ближайшим, насущным потребностям человека и общества». В качестве первоочередных были выдвинуты экономические, политические, социальные проблемы. Утвердилось мнение, что нравственный идеал совпадает с идеалом общественным. Была выработана «готовая законченная программа разумной деятельности» и заявлено: «...кто не следует ей, тот безнравственный человек».

«Составители этой программы, — продолжал Ковалевский, — выработали целый кодекс нравственности и с замечательной добросовестностью трудились над его самыми мелкими деталями, до педантизма подробно объясняя, что должен делать нравственный человек и чего не должен». Однако основа нравственности, «найденная вне нас, именно в той пользе, которую мы обязаны приносить обществу», оказалась слишком абстрактной и метафизичной, человек же низводился к простой «математической единице». То есть человек освобождался от обязанности самостоятельно вырабатывать свой нравственный идеал. Чтобы считаться передовым, высоконравственным, он должен был лишь руководствоваться предписанными рецептами, не прислушиваясь к голосу своей совести. А это стирало грань между нравственностью истинной и ложной, между нравственным и безнравственным.

Мы не знаем, какие «факты» русской действительности вызвали у Ковалевского эти непростые мысли, но недостатка в таковых не было. Еще зимой 1868/69 года, когда Владимир Онуфриевич и Софья Васильевна занимались в Петербурге перед отъездом за границу, всколыхнулась новая волна студенческих беспорядков. Софью Васильевну тогда сильно обеспокоило, что «женщин, которых уже было совсем впустили в академию, теперь снова выгонят». Последствия, однако, оказались гораздо серьезнее, ибо на поверхность движения вынырнул Сергей Геннадьевич Нечаев — маленький тщедушный юноша с тщательно подкрученными усиками и бойко проглядывающими сквозь узкие щелки глазками. С малолетства зарабатывавший на жизнь малеванием вывесок, принужденный выносить унижения и побои и оттого до крайности озлобленный, он получил незначительное образование, которое пополнял кое-как беспорядочным чтением. На безобидных сходках по поводу закрытия студенческих касс и кухмистерских Нечаев требовал создания строго законспирированной организации для полного ниспровержения всего существующего порядка. Не найдя поддержки среди студентов, он на время скрылся, а затем объявился вновь и распустил слух, будто был арестован и бежал из Петропавловской крепости. Покрасовавшись немного в ореоле борца и мученика, он отправился за границу, чтобы привлечь на свою сторону лидеров эмиграции.

Герцен, для которого личные качества человека всегда значили гораздо больше, чем его истинные или мнимые «заслуги», почувствовал неодолимое отвращение к фанатику с аккуратными усиками, беспрестанно нагнетавшему в себе и вокруг себя нервное напряжение и до крови обгрызающему плохо вычищенные ногти. Однако Огарев и особенно Бакунин прониклись к Нечаеву безграничным доверием. Они поверили, что в России им создана огромная подпольная сеть, которая лишь ждет сигнала, чтобы начать действовать. Выманив у Бакунина особый мандат, Нечаев вновь явился в Россию и стал формировать «пятерки» существовавшей лишь в его фантазии организации с грозным названием «Народная расправа».

Над кем именно следует учинить расправу, Нечаев не объяснял. Об этом члены организации узнали только на суде, когда был обнародован расшифрованный охранкой «Катехизис революционера», который вошел в историю русской общественной мысли как самое уродливое извращение идеалов освободительного движения.

«Катехизис» требовал поголовного истребления не только власть имущих и всех, кто их поддерживает, не только полицейских и чиновников, но также и либералов, реформистов, сторонников конституции, даже революционеров, если они хоть в чем-то не согласны с программой «Народной расправы». Члены организации должны были находиться под неусыпным контролем. Взаимная слежка, провокации и доносы объявлялись нормой жизни революционера. Он лишался права на всякие личные интересы, на любовь и счастье, на собственное мнение и даже на собственное имя. Выход из организации ни под каким видом не дозволялся и карался смертью. Члену ее не возбранялось и даже вменялось в обязанность лгать и лицемерить, воровать и мошенничать, шпионить и убивать. А главное — беспрекословно подчиняться. Каждого вновь завербованного человека следовало прежде всего замарать каким-нибудь грязным преступлением, чтобы сделать его навсегда «своим».