Семен Резник - Владимир Ковалевский: трагедия нигилиста

• Название: Владимир Ковалевский: трагедия нигилиста
• Автор: Семен Резник
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1978

Всего четыре года из своей сорокалетней жизни (1842 — 1883) отдал Владимир Ковалевский своим научным исследованиям, но этого оказалось достаточно, чтобы его имя навечно осталось в памяти человечества. Выдающийся ученый-дарвинист, он положил эволюционную теорию в основу науки об ископаемых организмах. Благодаря его открытиям исчезнувшее миллионы лет назад население земли «заговорило». Со времени открытий В.Ковалевского прошло уже около века. За это время палеонтология накопила огромный новый материал, однако и до сих пор работы В.Ковалевского не устарели. Они служат базой для всех современных исследований. Ковалевский был не только ученым, но и крупным издателем-просветителем.

---

Удивительно, как это все раскрывается, когда пошевелишь мозгами».

Затем Владимир Онуфриевич пришел к мысли не возбуждать скандала, а продать свои паи, заключить контракт на производство сфероидных бочек и тихо удалиться, предоставив расхлебывать кашу тем, кто ее заварил.

Но в конце концов он решил «товарищество» не покидать, так как, «несмотря на все, это дело золотое».

Что же тогда оставалось? Промолчать? Сделать вид, что по-прежнему ни о чем не догадывается? Но это было бы бесчестным! «Пока не видел мертвого тела, — писал он Софье Васильевне, — можно жить, но если, приподняв половицы, нашел его, то молчать невозможно, не становясь сообщником».

Итак, он должен был действовать. Но против кого? Того, кто спас его в самую трудную минуту жизни?

Не принадлежа к людям, платящим злом за добро, Ковалевский решил предоставить Виктору Ивановичу «все шансы» найти мирный выход из положения. В результате появилось письмо, в котором Владимир Онуфриевич писал:

«У меня есть на душе затаенный вопрос к Вам, с которым я уже не раз обращался к Вам и повторяю это теперь.

Как мое доброе имя, так и часть моего состояния заложены в дело товарищества; продавая паи, я привлекаю к делу приятелей и беру, так сказать, на себя нравственную гарантию всего хода прошлых и настоящих дел; между тем мне многое еще в нем неясно, и я никоим образом не могу вбить себе в голову, как дело, дававшее такие безумные дивиденды — 50%, 70%, 67%, может быть в таком трудном положении, так нуждаться и пользоваться таким малым доверием и кредитом у денежных и банковых людей?

Выход Леонида Ивановича62 тоже пугает меня и указывает на что[-то] ненормальное.

Ввиду этих моих тревог и еще неясного понимания состояния дела из его отчетов я просто обращаюсь к Вам, как к хорошему другу, и прошу по совести, положа руку на сердце, сказать мне, нет ли в деле каких-либо старых или новых крупных грехов, от которых и происходит такое положение дел.

Прошу Вас сделать это, подумавши серьезно, что мое доброе имя и средства моей семьи связаны с этим делом, и дать мне короткий, но правдивый и категорический ответ; если есть старые ошибки, грехи, лучше сообща исправить их, чем нести их тяжесть.

Ожидая Вашего ответа, останусь Вашим покорным слугою

В.Ковалевский».

Публикуя это письмо, С.Я.Штрайх сделал примечание, в котором говорится, что Л.И.Рагозин фиктивно вышел из правления и что в этом была «одна из мер к устранению от дела В.О. после того, как он потребовал прекращения афер с дутыми паями и огромными нереальными прибылями на них, забиравшимися главным образом В.И.Рагозиным».

Однако из содержания письма видно, что Ковалевский вовсе не требовал «прекращения афер», и избавляться от него не было никакой надобности. Выход Леонида (истинный, а не фиктивный) вызывался, по-видимому, какой-то ссорой между братьями.

А кроме того, действительно ли Виктор Рагозин был аферистом, грабившим общественную кассу? И как он мог прикарманивать «нереальные прибыли», если их не было? Конечно, коль скоро начислялись высокие дивиденды, то ему перепадало немало. Но ведь оплата велась не наличными, а новыми паями; реальная ценность их зависела от общего состояния дел в «товариществе». Виктор Иванович не только как учредитель фирмы, но и как самый крупный пайщик больше, чем кто-либо другой, был заинтересован в ее процветании.

«Не имея двух способов ответа», Рагозин ответил Ковалевскому «единственным, искренним», как не без обиды писал, способом — «в силу моего понимания»:

«Дело имеет капитала 3760 тысяч, не внесено и не разобрано паев на 240 тысяч; значит, остается 3520. Дело имеет заводов на 2000 тысяч и товара на 1800 тысяч; значит, все материалы и содержание идет в кредит.

Вот источник затруднений и безденежья. Имей мы паи проданными и керосинный завод в ходу месяцем вперед, ничего бы и не было [...]. Грехов нет, ни старых, ни новых, по крайней мере я их не знаю», — уверял он и, думается, был вполне искренен.

«Я кладу в дело всю свою душу и силы, но против нас равнодушие участников, тупоумие тех, кому надо быть умным, и организованная травля конкурентов, не умеющих создать товар, но умеющих делать пакости».

В этом была святая правда.

Но Владимир Онуфриевич истолковал письмо иначе. Он порешил, что теперь не только имеет моральное право, но даже обязан открыть военные действия. «Я поставлю весь вопрос совсем не враждебно, — делился он с Софьей Васильевной, — а как неожиданную ошибку, которую я открыл в счетах прежнего правления, ошибку, которую надо исправить уменьшением неправильно выданных в зачет дивиденда паев. Ведь какой же другой выход возможен?»

Он считал, что Рагозину и его компаньонам по «Товариществу на вере» выдано лишних 600 — 700 или даже 1000 паев и их надо аннулировать. «Согласны — хорошо; нет — принудим». Такое сокращение основного капитала, по мнению Ковалевского, не только не повредило бы делу, но лишь упрочило бы его.

Надо было только правильно выбрать момент для удара. Ведь малейшие слухи о неблагополучии в «товариществе» насторожат кредиторов, поставщиков, потребителей... «Выпалить торпеду» можно было при уверенности, что, поразив Рагозина, она не заденет «товарищества» в целом...

7

В начале ноября по делам «товарищества», а также для патентования своих изобретений Ковалевский снова уехал за границу. О настроении, в каком он пребывал накануне отъезда, красноречиво говорит его письмо Софье Васильевне от 3 ноября 1881 года. С полной уверенностью и убежденностью писал он жене, как сильно возрастут их паи после сокращения основного капитала «товарищества» и как благодаря этому они обеспечат себя и свою дочь. «Ну а затем бочки — миллион, суда подледные — 2 миллиона и т.д.».

Конечно, Софье Васильевне его расчеты показались чересчур авантюрными, но письмо привело ее в восторг. Она «просто прыгала от удовольствия» в ожидании скорой встречи с мужем. Ее научные занятия продолжались плодотворно, и появилась реальная надежда получить место в Гельсингфорсском университете. «Принимать ли Ruf63 или нет? — спрашивала она. — Скучно постоянно жить одной, а честь между тем большая. Приезжай, дружок, скорее, обнимаю тебя и жду с нетерпением».

Однако в Берлине Владимир Онуфриевич не мог задержаться надолго. Ему надо было в Гамбург, Гарлем, Лейден, Брюссель, Лондон... А самое важное ожидало в Париже.

Ибо во Франции образовались сразу три акционерных компании для эксплуатации кавказской нефти. Рагозин понимал, что конкуренция осложнит положение «товарищества». Не лучше ли объединиться с французскими акционерами, которые, судя по их первым действиям, располагали свободными деньгами, но не имели квалифицированных консультантов? Так сказать, идеи наши, а капиталы ваши. Надо было прозондировать почву, войти в контакт с французами — эту миссию и взялся выполнить Ковалевский.

Французские дельцы быстро поняли, какие выгоды сулит им нежданное предложение. Вместо сильного конкурента рагозинское «товарищество» превращалось в составную часть большой франко-русской компании.

Пока шли переговоры, Ковалевский, естественно, ни словом и ни намеком не мог обмолвиться о каком-то неблагополучии в «товариществе». Однако он полагал, что час его приближается.

Александра Онуфриевича «коварные» замыслы брата нисколько не воодушевляли. «Одно, о чем я тебя прошу, — писал он, — это не возбуждать никаких старых, уже поконченных дел. Это поведет тебя к беде. Все дела покончены, обревизованы и до тебя не касаются; точно так же не нужно думать, что люди, любезно тебя встречающие, в тебе души не чают или вообще доверяют тебе. Какая же масса была примеров, что люди, которым ты помогал и которым ты совершенно верил, затем под действием личных интересов действовали против тебя».

Между тем переговоры подходили к концу. Французы соглашались выложить за каждый пай рагозинского «товарищества» две тысячи франков наличными и еще две тысячи паями объединенной компании. Иначе говоря, за пай, условно ценившийся в тысячу рублей, они платили 765 рублей наличными и столько же новыми паями.

Сообщая об этом под большим секретом брату, работавшему в Марселе, Владимир Онуфриевич убеждал его купить как можно больше паев, пока сделка не стала известной и они не подскочили в цене. Свободных денег у Александра Онуфриевича не имелось. Но в Одессе у него был небольшой домик, купленный еще в 1875 году. Александр Онуфриевич перед отъездом оформил документы на сдачу дома в залог, однако денег в банке не взял, а договорился с Мечниковым, что в случае нужды пришлет ему доверенность и тот получит залоговую сумму.

Теперь Владимир усилил натиск, и Александр послал доверенность Мечникову. Впрочем, просил пока что в ход ее не пускать: если надо будет, он пришлет дополнительно телеграмму. А так как Мечников не верил в «деловые качества» Владимира, то, посылая доверенность, Александр писал: «Относительно возможной операции с деньгами под залог дома позволю Вам сообщить, как предостерегавшему меня от всяких предприятий и принимающему горячее участие в моей судьбе, что я не решусь ни на что рискованное [...]. Поэтому, дорогой Илья Ильич, если я уже телеграфирую, то поступите тогда по моей просьбе, без всякой задержки».