Самуэлла Фингарет - Дёмка – камнерез владимирский

• Название: Дёмка – камнерез владимирский
• Автор: Самуэлла Фингарет
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1985

---

– Всем загадкам загадка, как знаешь, так и разгадывай, – сказал Дёмка Апре.

Волк поднял остроносую морду, поймал принесённую ветром пахучую струйку воздуха и потрусил по склону наверх. На гребне небольшого овражца чернели холмики свежевыброшенной земли. Подоспевший Дёмка увидел яму шире и глубже всех остальных. На дне, присыпанном густо углем, словно на чёрной подстилке, головой к закату лежал скелет.

«Правду отец говорил, что люди здесь жили. Жилища, верно, на берегу стояли, могильные холмы поверху располагались, где суше земля. А уголь – это от пищи, которую сжигали во время похорон». Дёмка присел над краем разрытой могилы и стал разглядывать истоптанное дно. Пожелтевшие кости страха не вызывали. Они были, как камни, как корни, твердью земли. Запах тления выветрился давным-давно. Чуткие ноздри волка уловили совсем иной дух – запах, оставленный могильными ворами.

Их было двое: две пары ног истоптали уголь. Один был обут в сапоги, разорванные по шву у пяток, обувкой другому служили лапти. Неказисты были грабители и не слишком удачливы. Много пришлось им принять труда, двадцать семь ям накопали впустую. Верно, только и знали, что могила находится под молодой ивой, а других примет не добыли. Богатство взяли большое ли? В стародавние времена знатных покойников обряжали в золото, самоцветы. С собой в могилу давали золотые и серебряные чаши с едой, кубки с питьём.

Дёмка подумал, что надо засыпать кости и уйти подальше от места, где сделано зло, – и вдруг вместо этого спрыгнул в могилу сам. Невнимательным ли был его взгляд вначале, когда разглядывал он скелет, или солнце, бившее сквозь ветви развороченного куста, повернуло по-иному, только Дёмка увидел то, чего не приметил раньше. Под костяшками жёлтых пальцев отброшенной в сторону мёртвой руки сиял финифтяной рукоятью оброненный ворами нож.

…В шалаше, прислонённом к двум соснам, поверх грязной тряпицы высилась груда необыкновенных вещей: чаши из серебра с желобками, похожие на рассечённую тыкву, серебряные тиснёные ленты, бусы из сердолика, бусы из серебряных бубенцов с узорными прорезями, витые в косицу браслеты с конниками на концах, шейные гривны, бляшки, очелья. Поверх возвышались золотые византийские кубки на тонких ножках. Свет вспыхивал, бежал, разливался, пропадал в комочках присохшей земли и угля, вспыхивал вновь. Солнцем горело жаркое золото, луной отливало бледное серебро. Мелкие бляшки сверкали каплями на свету, словно сквозь крытую ветками крышу пролился сказочный дождь.

По обе стороны тряпицы, поджав ноги, сидели двое. Один, одетый в потёртый кафтан из грубого домашнего сукна, склонился над самой грудой. Другой, в холщовой рубахе с бубенчиком у круглого ворота, забился подальше, в угол. Но и оттуда, подобно своему товарищу, он не сводил с груды глаз.

– Ладно потрудились, теперь без печали можно пожить, – проговорил сидевший возле тряпицы.

– Дели поскорее, брат, и давай спасать ноги, не то пропадём, – донеслось из угла.

– Ишь, заторопился. Успеем. Наше при нас останется, на двоих – маловато, на одного – в самый раз.

– Чего там – на одного, на двоих. Целому селению хватит в довольстве лет пять прожить, а то и поболе. Поспеши, сделай милость, с делёжкой, брат.

– Сколько дней в лесу прожили. Заторопился вдруг.

– Клад ведь искали, не могилу. Против покойника я бы не пошёл. Ну как он хватится утвари: где да где?

– Боишься, так мне свою долю отдай.

– Нет уж, брат, раздели по совести – и бегом отсюда.

– Заяц ты трусливый. Покойник лет двести на небе живёт, он о земном и думать забыл, а чтобы избавиться от боязни, имеется у меня надёжное средство.

Одетый в кафтан выбрал из груды два золотых кубка, отвязал от пояса глиняную сулею[8] с притёртой пробкой.

– Погоди, сделай милость, не могу я из этого кубка пить, с души воротит. Дай из сулеи хлебнуть.

– На, держи.

В углу раздалось бульканье.

– Пей, заяц, да слушай, как золото нам досталось.

– Не время сейчас, в пути расскажешь.

– Пути у нас надвое разойдутся. Охота приспела сейчас. Слушай, как дело вышло. Всё с того началось, что стал я призадумываться, отчего хозяин ходит за крицами либо один, либо с мальчонкой, меня не зовёт. Тайн кузнечного рукодельства никаких не скрывает, а лес под замком хранит. Каждому ясно, что неспроста. Думал я, думал, что за причина, и только слышу однажды: кузнец с мальчонкой сговариваются на Богатое болото идти. «Что за Богатое? – думаю. – Во всей округе нет такого прозвания». И вдруг словно меня из тумана кто вывел: клад на болоте зарыт, не иначе. Стал я часа своего дожидаться. Кузнец с сыном в лес – я за ними. Ничего. Крицы выплавили, домой воротились. Во второй раз – то же, и в третий раз ничего. Только в третий раз удалось мне услышать, как кузнец сынку выговаривал, что не хочет-де тот заниматься наследственным рукомеслом. Промеж них и раньше споры выходили, а тут явственно донеслось: «Клад не тебе передал – ивушке». «Ишь, – думаю, – бородатый леший, из-за кузницы сына богатства лишил». Сам-то я рад-радёхонёк! Первое дело – что не ошибся: имеется клад, второе дело – обозначилось место. Одно плохо. На болоте ивняк широко растёт, сам теперь видел. Под которой ивушкой-то искать? Слушай дальше, заяц косой. В четвёртый раз я в лес увязался, когда кузнец без мальчонки пошёл. «Один-то, – думаю, – должен он к кладу наведаться». Только тут он меня приметил, ветка под сапогом хрустнула, не остерёгся я.

– Ну?

– Вот те и «ну». Видишь, сколько я принял мук, а ты всё – дели да дели. Помял кузнец меня, силищи у него на трёх медведей достало. Швырнул на землю, словно кутёнка, потом говорит: «Чтобы духу твоего не было во Владимире. Встречу другой раз – ненароком до смерти зашибу». «Конец, – думаю, – утекло моё счастье». Я на колени встал, лбом в землю ударился. «Не кляни, – говорю, – что хотел вызнать тайны твоего рукомесла». – «Какие такие тайны?» – «Думал, у тебя на болоте другая кузня поставлена, подсмотреть хотел, чтобы полностью перенять рукодельство твоё великое». Помягчал кузнец. «Ладно, – говорит, – коли ради кузнечного рукодельства. Однако всё равно – уходи». Гордый он был, держал себя словно князь какой или боярин. «Уйду, тотчас уйду, сделай одну только милость: отхлебни вина в знак прощения, чтобы зло растворилось и не присохло к сердцу». Встал я с колен и сулею вот эту ему протягиваю. Она всегда при мне под рубахой висит. Не хотел кузнец со мной пить. Всё же взял он сулею, в руках подержал и отхлебнул три глотка. «Скажи теперь, сделай милость: ива-то, которой клад передал, где растёт, молодое ли деревцо или старое?» Это я так, на испуг спросил, на скорый хмель понадеялся. По-моему и вышло. Кузнец посмотрел на меня, словно я диво морское, и говорит: «Или вовсе ты дурень, или, не выпив, пьян. Ива рядом растёт, а что молода и пригожа, сам небось знаешь». Тут я сулею из рук его принял, поклонился как должно и, не спеша, из леса направился.

– А кузнец? – Сидевший в углу рванул бубенчик у ворота, словно ему стало трудно дышать.

– Кузнец-то? – ощерил мелкие зубы рассказчик. – Кузнец, должно быть, в лесу остался. Он ведь, как ты, вино мое тёмное выпил, а я, как и сей раз, – в рот-то не взял.

Дёмка с волком неслись по тропинке, протоптанной ворами в обход болота. Спрямляя путь, Дёмка продирался сквозь ветви и перепрыгивал через поваленные стволы. Он спешил. Он смутно чувствовал, что нож с финифтяной рукоятью мог подтвердить зародившуюся когда-то догадку. В том, что в могильной яме он поднял собственный нож, сомневаться не приходилось. Не у каждого князя найдётся клинок, сваренный из трёх полос: по бокам железо, средняя полоса стальная. Сколько бы ни стирались железные боковины, середина всегда проступит режущим остриём. Но главной приметой, что нож принадлежал Дёмке, служили финифтяные узоры на рукояти, сплетавшиеся в заглавное «Д», начальную букву имени Дементий. Отец с сестрой изготовили нож, когда Дёмке исполнилось двенадцать лет. Жаль, недолго пришлось радоваться подарку: пропал. «В лесу ты нож обронил», – говорила Иванна. «Лупан украл, он давно зарился на редкий клинок», – был уверен сам Дёмка. Он хотел призвать Лупана к ответу, но вскоре не до того стало, да и Лупан исчез.

Подлесок начал редеть. Низкорослые берёзы уступили место рвавшимся вверх соснам. Открылся притулившийся меж двух стволов ветхий шалаш. Рядом что-то белело. Апря резко остановился, присев от напряжения на задние лапы. Шерсть на спине поднялась дыбом. Дёмка на Апрю внимания не обратил, рванулся вперёд. Но до шалаша не добежал, тоже остановился. Ноги сами собой приросли к земле. В ушах пошёл гул.

Перед входом в шалаш, запрокинувшись навзничь, лежал мужичонка в разорванной по вороту белой рубахе, в перепачканных углем лаптях. Глаза мужичонки мёртво и пусто смотрели в небо. На лице и на шее под встрёпанной бородой синели неровные пятна. Дёмке пришлось однажды видеть такие.