Даниэль Клугер - Двадцатая рапсодия Листа

• Название: Двадцатая рапсодия Листа
• Автор: Даниэль Клугер
• Издательство: нижный клуб «36.6»
• Жанр: Детектив
• Год: 2006
• ISBN: 5-98697-047-0

Главный герой этой книги знаком абсолютно всем. Это фигура историческая. Однако многие события и эпизоды жизни главного героя остались незамеченными даже самыми рьяными и пытливыми исследователями. Николай Афанасьевич Ильин (1835 – ?) – тоже лицо историческое. На протяжении длительного периода, вместившего в себя финал девятнадцатого века и первые годы века двадцатого, Н. А. Ильин вел записи, относящиеся как к собственной жизни, так и к жизни главного героя. Они и послужили основой для целой серии книг, которая начинается «Двадцатой рапсодией Листа». Поскольку события, описанные Н. А. Ильиным, чаще всего носят криминальный характер, то не удивительно, что серия получила название «Кто виноват?».

---

Лицо Петракова не разгладилось. Мне захотелось его хоть немного утешить, и я сказал:

– Артемий Васильевич, напротив, те шестнадцать дней, которые Луиза Вайсциммер провела в вашем доме, возможно, скрасили ее последние дни. Женщине приятно чувствовать себя любимой.

– Мужчине тоже, – ответил он с невеселой улыбкой. – Что же, пора мне, господа. Спасибо, что подвезли. А вам, господин Ульянов, особенная моя благодарность за то, что очистили мое доброе имя от подозрений. Может, и на каторгу я отправился бы – не будь вас. Сам же и виноват, что говорить… Труса сыграл, да и привычка хвост распускать подвела. Урок мне будет хороший, на всю жизнь…

Судя по всему, Петраков уже не располагал приглашать нас к себе в дом. Выйдя из саней, он, с несвойственной ему сутулостью, направился было к воротам, но вдруг остановился и сказал, обращаясь к Ульянову:

– А знаете, Владимир Ильич, пожалуй, у меня есть для вас подарок. Подождите немного, не сочтите за труд. Вы же, Николай Афанасьевич, не обессудьте, это займет всего лишь несколько минут.

Петраков быстро пошел к дому, исчез за дверью и буквально через секунды показался снова. В руках у него была книга в красном сафьяновом переплете. Подойдя к саням, Артемий Васильевич протянул альбом Ульянову.

– Вы, Владимир Ильич, меня разоблачили как знатока, а вернее – как профанатора Листа, вам этот альбом отныне и хранить. Мне-то он ни к чему, а вам эти ноты наверняка сгодятся – я хорошо помню, как ваша матушка музицировала, наверное, и сестра ваша на фортепьянах играет, да и вы, возможно, тоже. Но главное – это память о событиях, разразившихся в наших захолустных палестинах, и о той роли, которую вы в них сыграли. Не отказывайтесь, пожалуйста.

Возможно, мне показалось, но в уголках глаз Владимира блеснули крохотные искорки. Не зря же говорят, что глаза человеческие на мокром месте расположены.

– Огромное вам спасибо, Артемий Васильевич, – с чувством сказал Ульянов.

– И вот что еще скажу, – добавил Петраков. – Помяните мое слово – быть вам не менее чем полицмейстером! С такой-то головой! И не где-нибудь в Казани – в Москве, а то и в самом Санкт-Петербурге! И уж коли исполнится сие мое пророчество, – Артемий Васильевич подмигнул, – так вы сделайте мне одолжение – пришлите бутылку «Вдовы Клико»!

Владимир коснулся пальцем уголка глаза, засмеялся, и мы тронулись в обратный путь – к Кокушкину.

Глава четырнадцатая,

в которой в семье нашей зарождается новая традиция

Когда мы выехали из Бутырок, облака разошлись, словно в знак действительного окончания этой ужасной истории, и впервые за этот день выглянуло зимнее солнце, холодное, но яркое. В душе моей постепенно воцарялся покой, бурные перипетии недавней, так и не состоявшейся охоты отходили в прошлое.

– А ведь теперь вам, возможно, отменят пребывание под надзором, – сказал я Ульянову. – Думаю, Егор Тимофеевич не откажется представить начальству рапорт о вашем участии в изобличении преступника. Если бы не вы, Володя, урядник наш вряд ли довел бы дело до конца.

Владимир нахмурился.

– Вот уж никак не хочу я фигурировать в рапорте господина Никифорова, – сухо сказал он. – Никто не знает, как повернут все это в полиции. Может, Егору Тимофеевичу еще и пенять будут – зачем позволил поднадзорному совать нос, куда не следует?! Нет, Николай Афанасьевич, лучше всего будет, если доблестный наш страж порядка отметит в своем рапорте, что, дескать, сосланный под негласный надзор полиции Владимир Ильин Ульянов ведет себя образцово, сидит в своем доме тихо как мышь, в шахматы играет… – Владимир засмеялся. – Что, кстати говоря, недалеко от истины.

Далее до Кокушкина мы ехали уже без всяких разговоров. Я не знал, о чем думает мой спутник, и не хотел его отвлекать. Но Владимир заговорил сам – когда мы уже проехали мост через Ушню в обратном направлении.

– А ведь жизнь деревенская очень изменилась, вы не находите, Николай Афанасьевич? – спросил вдруг Ульянов задумчиво. – Ранее я как-то не обращал на это внимания.

Я мысленно усмехнулся этому «ранее» – словно спутник мой был вполне взрослым мужчиной. Между тем, «ранее» для него могло означать лишь гимназические годы – а что ж гимназисту задумываться об окружающей его жизни? Студент наш, разумеется, не заметил некоторой комичности своих слов и столь же задумчиво продолжил:

– Это я к тому, Николай Афанасьевич, что буржуазность экономических отношений все увереннее начинает вторгаться в крестьянство. Я уже об этом читал, а тут и сам наблюдаю…

– Помилуйте, Володя, – сморщился я, – тут у нас такие дела творятся, а вы мне про экономические отношения. Но уж коли о том зашла речь, прошу иметь в виду, что очень я не люблю слово «буржуазность». Как услышу – сразу какие-то буржуазные гадости мерещатся, революции всякие, «онемевшие для высокого чувства сердца буржуазной Европы». Это не я придумал, это я у Лескова вычитал, в романе «Островитяне». Есть же хорошее русское слово – «предприятие», есть слово «предприниматели», все лучше, чем «буржуазия».

– Если говорить честно, Николай Афанасьевич, мне что в лоб, что по лбу – все едино. Ну пусть будет по-вашему – «предприниматели». Я не о том. Вот скажите: разве, к примеру, мельник Яков Паклин – крестьянин? Да нет же, настоящий фабрикант, если угодно – предприниматель. С наймитами, со своей фабрикой мукомольной. И смотрите, ведь даже Феофанов, хоть и убийца, а ведь новый человек, нарождающийся тип. По складу ума, по сухости своей и энергичности, по тому значению, которое придает деньгам. Для него земля – это уже даже и не земля, а те самые пунктиры и линии на чертеже, который нарисовала убитая Луиза и который Феофанов, как ни пытался, так и не сыскал. Пунктиры и линии – а на самом деле суммы денежные. Вот он, Николай Афанасьевич, современный тип сельского жителя. И друг ваш, Артемий Васильевич, я голову готов прозакладывать, такой же. Ну, может быть, чуточку лучше – потому что не готов он ради денег на убийство пойти.

– Бог с вами, Володя… – Я почувствовал себя уязвленным. – А меня вы в этом случае каким же типом числите? Я ведь вроде бы еще не помер. И тоже сельский житель. Но спросите – да вот хотя бы у матушки вашей, Марии Александровны, – спросите у нее, был ли я хоть в чем-то нечестен? Бывали ли нарекания в мою сторону – от нее ли, от Любови Александровны, или же от Александра Дмитриевича покойного?

– Да что вы, Николай Афанасьевич, у меня и в мыслях не было вас обидеть! – воскликнул Ульянов. – Вы, конечно же, человек честный до щепетильности! Но – не обижайтесь только, хорошо? – вы, Николай Афанасьевич, уходящая натура. Исчезающий тип. Вы прошлому принадлежите, а вот Феофанов – будущему.

– Ну, знаете ли, – возмутился я, – по-моему, вы плохо читали вашего Чернышевского. Помните, в «Похвальном слове Марье Алексеевне» он укоряет мать Веры Павловны, что она делит людей только на два разряда – дураков и плутов? «Кто не дурак, тот плут… а не плутом может быть только дурак». По мысли Чернышевского, такая точка зрения принадлежит прошлому. Между тем, этой же точки зрения придерживается и господин Феофанов, а значит, и ему место – в прошлом. Но ежели вы считаете, что за ним будущее, ежели будущее, по-вашему, таким вот подлецам принадлежит, так я, ей-богу, не хочу в это будущее! Тогда, право, уж лучше в прошлом жить да с ним и уйти!

Владимир не ответил, и я почувствовал, что у него нет никакого желания продолжать разговор, тем более что я использовал в качестве артиллерийского снаряда его же любимого Чернышевского. Впрочем, я и сам не испытывал желания длить эту беседу. В конце концов, резкие слова Владимира были продиктованы, скорее всего, юношеской максималистичностью, проявления которой я то и дело наблюдал в моем молодом друге.

Я завез нашего студента в усадьбу, а уж потом отправился к себе.

Дома меня встретила Аленушка.

– Ну что, папенька? – спросила она, едва я вошел. – Затравили шатуна?

– Шатуна? – Я растерялся. Вот ведь как получилось – о медведе я и позабыл вовсе. Посмотрел в глаза дочери и вдруг ответил со всею убежденностью: – А пожалуй что затравили.

– Вот славно! – воскликнула радостно Аленушка. – А то и гулять-то боязно было!

– Гулять… – проворчал я с деланной строгостью. – Гулять вам, уважаемая Елена Николаевна, осталось всего неделю с небольшим – десятого числа извольте отправляться в гимназию…

Дочь моя отцовской строгостью нисколько не была обманута. Засмеялась, чмокнула меня в щеку и побежала к себе.

Как ни хотелось мне отдохнуть, я не провел дома и часа. Вдруг я понял, что просто не могу и не хочу сидеть на месте – слишком много событий произошло за последние дни, слишком много потрясений обрушилось на меня в последние часы и слишком много людей пострадало от этих событий и потрясений.

– Аленушка! – позвал я.

Дочь моя немедленно появилась на пороге моей комнаты.