Морье Дю - Козел отпущения

• Название: Козел отпущения
• Автор: Морье Дю
• Жанр: Детектив

---

Если он действительно хотел сбежать и сделать меня козлом отпущения, это доказывает, что ему не дорог никто в замке. Мать и жена, нежно его любящие, ничего для него не значат. Ему безразлично, что с ними станет, да и с остальными тоже; я могу делать с ними все, что захочу. Если учесть все обстоятельства, маскарад был мало сказать жестоким -- бесчеловечным.

Я закрыл капающий кран и перешел в гардеробную. На смену душевному подъему, внутренней свободе, которые я испытывал во время обеда с графиней, пришло уныние, как только у нее изменилось настроение. Я мог бы выкинуть из мыслей ее искаженное страданием лицо -- еще одно звено в цепи событий этого фантастического вечера, -- а я поспешил утешить ее, побыстрей найти пакет и передать его Шарлотте. Сейчас, догадавшись, что плачущая Франсуаза -- жена де Ге, я ее тоже хотел утешить: ее слезы огорчили меня. Внизу, в гостиной, эти люди казались мне нереальными, но здесь, каждая в отдельности, они были беззащитны и возбуждали во мне жалость. Тот факт, что, сами не сознавая того, они были невинными жертвами легкомысленной шутки, больше не казался мне смешным. К тому же я не был до конца уверен, что это шутка. Скорее своего рода проверка моих сил, испытание стойкости и долготерпения, точно Жан де Ге сказал мне: .

Я подошел к столу и взял пакет с буквой . Маленький, твердый, он был в нарядной оберточной бумаге. С минуту я стоял, взвешивая его в руке, затем неторопливо прошел через ванную и подошел к двери. В спальне было темно.

-- Ты не спишь? -- спросил я.

С постели донесся шорох, затем зажегся свет: Франсуаза сидела на кровати, глядя на меня. Папильотки скрывал ночной чепчик из тюля, завязанный под подбородком розовым бантом, вместо ночной кофточки на плечах была шаль. Наряд этот плохо сочетался с ее бледным усталым лицом. Она зевнула и посмотрела на меня из-под полуопущенных ресниц.

-- А что? -- спросила она.

Я подошел к ней.

-- Послушай, -- сказал я, -- прости, если я был сейчас груб. Маман вдруг стало плохо, и я встревожился. Я бы раньше спустился, но ты сама знаешь, как с ней трудно. Погляди, что я купил тебе в Париже.

Она недоверчиво взглянула на пакетик, который я сунул ей в руку, затем уронила его на одеяло, вздохнула.

-- Пусть бы это случалось время от времени, -- сказала она, -- тогда ладно, но это бывает так часто, каждый день, всегда. Порой мне кажется, что маман меня ненавидит, и не только маман, все вы -- Поль, Рене, Бланш. Даже Мари-Ноэль не питает ко мне никаких нежных чувств.

Видно было, что она не ждет ответа, и слава Богу, потому что у меня не было слов.

-- Вначале, когда мы только поженились, все было иначе, -- продолжала она. -- Мы были моложе, страна освободилась после оккупации, жизнь сулила нам так много. Я чувствовала себя такой счастливой. А затем, мало-помалу, это чувство ушло. Я не знаю, чья это вина -- моя или твоя.

Измученное лицо под уродливым тюлевым чепцом, в упор смотрящие на меня глаза, в которых потухла надежда.

-- Рано или поздно это происходит со всеми, -- медленно сказал я. -Муж и жена привыкают друг к другу, принимают друг друга как должное. Это неизбежно, у тебя нет никаких оснований чувствовать себя несчастной.

-- О, я говорю не о том, -- прервала она. -- Я знаю, что мы принимаем друг друга как должное. Меня бы все это не трогало, если бы ты был моим. Но здесь все важней, чем мы. Я делю тебя со множеством людей, и -- что самое ужасное -- ты даже не замечаешь этого, тебе все равно.

Обед с графиней не представлял трудностей, но сейчас... Я не знал, что сказать.

-- Здесь все давит на меня, -- продолжала Франсуаза, -- замок, семья, даже природа. Мне кажется, меня душат. Я уже давно бросила попытки вмешиваться во что-нибудь: отдавать приказания по хозяйству, менять здесь что-то -- твои родственники ясно дали мне понять, что это не мое дело. В замке все должно идти своим чередом. Единственное, на что я отважилась за последние месяцы, это заказать материю на новые занавески в спальне и рюш для туалетного столика, и даже их сочли слишком экстравагантными. Но тебе этого не понять.

Она продолжала сидеть, подняв на меня глаза, и я догадался, что от меня ждут хоть какого-то извинения.

-- Мне очень жаль, -- сказал я, -- но ты и сама знаешь, как это получается. Здесь, в провинции, мы живем по старинке, поступаем, как заведено.

-- Как заведено? Уж кому говорить об этом, только не тебе. Ты уезжаешь когда вздумается под тем предлогом, что у тебя дела. Это ты живешь по старинке, ты сидишь изо дня в день дома, как я?! Ты ни разу не пожелал взять меня с собой. Всегда речь идет о или . Я уже привыкла к твоим отговоркам и даже не прошу. К тому же сейчас это все равно было бы невозможно, я слишком плохо себя чувствую.

Она пощупала мой подарок, так и не развязав, и я подумал, что в таких обстоятельствах муж обязательно пожалел бы ее, успокоил, утешил, но я совсем не представлял себе, что может испытывать будущая мать. Неожиданно она сказала -- просто, не жалуясь, не обвиняя:

-- Жан, я боюсь.

Я снова не знал, как ей ответить. Я взял у нее из рук пакетик и принялся его разворачивать.

-- Ведь ты слышал слова доктора Лебрена, когда я потеряла последнего. Это не так легко для меня.

Что я мог сказать, что сделать? Какой от меня толк? Я развязал ленточку, развернул бумагу, в которую была упакована коробочка, и вынул из нее небольшой бархатный футляр. Я открыл его и увидел медальон, обрамленный жемчугом; когда я нажал на пружину и крышка открылась, внутри оказался мой собственный миниатюрный портрет, вернее, портрет Жана де Ге. Носить медальон можно было и как зажим, и как брошь, так как на обратной стороне была золотая застежка. Хорошо придумано, еще лучше сработано, и стоило тому, кто купил эту безделушку, немалые деньги.

Франсуаза вскрикнула от удивления и восторга:

-- Ах, какая прелесть! Как красиво! И как мило с твоей стороны подумать об этом. Я ворчу, жалуюсь, всем недовольна... а ты привозишь мне такой чудесный подарок... Прости меня. -- Она протянула ладони к моему лицу. Я принужденно улыбнулся. -- Ты так добр, так терпелив со мной. Будем надеяться, что скоро все кончится и я снова стану похожа на себя. Когда я говорю с тобой, я слышу, как с моих губ срываются слова, которых я вовсе не хочу произносить, и мне становится стыдно, но удержаться я не могу.

Она защелкнула крышку медальона, затем снова открыла его и так несколько раз, радуясь невинному фокусу. Затем приколола медальон к шали.

-- Видишь, -- сказала она, -- я ношу своего мужа на сердце. Если теперь кто- нибудь спросит меня: , -- я просто открою медальон. Ты здесь очень похож. Миниатюра, верно, скопирована с той фотографии на старом удостоверении личности, которая так мне нравилась. Ты специально заказывал ее для меня в Париже?

-- Да, -- ответил я. Возможно, так оно и было, но для меня это звучало низкой ложью.

-- Поль страшно рассердится, когда его увидит, -- сказала Франсуаза. -Значит, все в порядке и твоя поездка в результате оказалась удачной? Как это на тебя похоже -- отпраздновать победу дорогим подарком. Знаешь, я чувствую себя так беззащитно, так беспомощно, когда Поль принимается говорить, что придется закрыть фабрику; я знаю, на что он намекает -- что мои деньги заморожены таким нелепым образом. Вот если у нас родится мальчик... -- Она откинулась назад, не переставая поглаживать приколотый к шали медальон. -Теперь я усну, -- сказала она. -- Не копайся. Если ты весь вечер проговорил с маман о делах, ты, должно быть, очень устал.

Она потушила свет, и я услышал, как она со вздохом снова умащивается на подушке.

Я вернулся в гардеробную, распахнул окно и высунулся наружу. Была светлая лунная ночь, ясная и холодная. Подо мной тянулся покрытый сорняками крепостной ров, темнели неровные, увитые плющом каменные стены, которые его обрамляли; за ними уходил вдаль запущенный парк, вернее, это раньше было парком, теперь он зарос травой, где паслись коровы, протаптывая тропинки, терявшиеся среди тенистых деревьев. Прямо перед окном стояло какое-то круглое строеньице, похожее на башню, охраняющую подъемный мост через ров. По его форме я догадался, что это colombier [Голубятня (фр.).] -- старая голубятня, рядом с ней были детские качели с лопнувшей веревкой.

Над притихшей землей нависла смутная грусть, казалось, некогда здесь звучал смех, кипела жизнь, а теперь все это ушло и тот, кто, подобно мне, смотрит в окно, испытывает лишь печаль и сожаление. Мертвая тишина нарушалась глухими прерывистыми звуками, точно откуда-то сверху редкими каплями падала в глубину вода; я высунулся из окна и вытянул шею, чтобы увидеть, откуда доносятся эти звуки, но так ничего и не увидел: изо рта ухмыляющейся горгульи, которая пялилась на меня с карниза башни, вода не текла.

В деревне за замком церковные часы пробили одиннадцать ударов -высокий, пронзительный звук, -- и хотя в нем не было той глубины, что в благовесте, доносившемся из собора в Ле-Мане, я услышал такое же предостережение, как там. Когда отзвучала последняя нота и затихла вдали, мои подавленность и тоска стали еще сильнее; голос рассудка, казалось, говорил мне: .