Геннадий Андреев - Белый Бурхан

• Название: Белый Бурхан
• Автор: Геннадий Андреев
• Жанр: Исторические приключения

Приключенческий роман, написанный со значительной долей фантастики и авторского вымысла, история здесь — лишь канва, по которой проходит его прихотливая вязь. Автор очарован красивыми и страшными центральноазиатскими и тибетскими легендами, мудрыми аллегориями и философскими раздумьями Н. К. Рериха, иногда понимаемыми буквально.

---

— Я… Я к русским еду! К Лапердину!

— Кто послал? Зачем?

— Сам еду! — Торкош поник головой. — Всех похоронил, один остался… Скот потерял… Помирать еду! Отпусти меня, Техтиек.

Техтиек хмыкнул. Такой бродяга вполне мог бы заменить ему Козуйта. Но у Лапердина — кони, а где он их пасет — тайна. Этот к Лапердину в работники идет. Может, пусть узнает все?

— Я покупаю твою смерть! Назови свое имя.

— Торкош. Сколько денег дашь?

— На первое время тебе хватит! — Техтиек повернул брелок на кармане кожаной куртки, достал стопку красных бумажек, сунул Торкошу. — Бери! У Лапердина увидимся.

Не успел Торкош закрыть распахнувшийся от изумления рот, как его сбили с ног, распахнули шубу и будто тысяча пчел впилась ему в левое плечо. Он закричал по-заячьи, рванулся из цепких рук парней, но те сами отпустили его. Торкош покосился на плечо, увидел кроваво-красное пятно, расползающееся по лохмотьям рубахи, скорчился от отвращения к самому себе. Вскочил, но фигуры верховых уже были далеко, мелькали за редкими деревьями опушки. Торкош кинулся к коню, но запутался в распахнутой шубе и упал. Увидев рассыпавшиеся по траве красные десятки, поспешно начал собирать их, загребая с кусочками мокрой земли и выдирая вместе с травой.

— Теперь я богатый! Теперь я — бай! — бормотал он.

Уже к вечеру Торкош вышел к табунам Лапердина. Купил у пастухов мяса, теертпеков, курута, араки, наспех соорудил себе маленький аил, прикрыв связанные пучком жерди еловыми лапами, и дал волю своему вечно жадному до пищи желудку…

А потом пастухи слышали смех и вопли, крики и стоны, похожие на пение и плач, а в той стороне, куда ушел Торкош, ночи напролет то разгорались, то гасли огни его костра…

— Вот как мается, бедняга! — вздыхали жены пастухов.

— Кама бы к нему позвать! — предлагали старики.

— Что — кам? — возражали молодые парни и мужчины. — Араки надо бедняге побольше! Пусть заливает свое горе! Скот потерял, детей и стариков похоронил, а недавно и жену отправил за горькой солью… Чем ему кам поможет?

— Да-да, — соглашались все, — костра аракой не зальешь, только душу! Все она лечит одинаково, давая покой и радость…

И украдкой друг от друга носили несчастному араку, еду, курево.

Просыпаясь, Торкош с удивлением обнаруживал подарки пастухов; потом уже их ждал, не удивляясь; скоро, пожалуй, начал бы и требовать их, как дани…

Но однажды, проснувшись он ничего не нашел. Спустился вниз к пастухам, но на поляне больше никого уже не было: лишь сиротливо стояли брошенные строения да чернел круг жженой земли, где еще вчера стояла тулга с котлом. Он жил в своем закутке и на брошенном пастухами стойбище еще три дня, подбирая старые припасы. Жил бы и еще, да поползли по утрам холодные туманы и, проснувшись однажды от холода, Торкош увидел, что лес стал белым от снега.

Спустившись в долину, он набрел с конем на косарей Лапердина. Почти все они были телесы, хотя встречались и русские чубатые парни и бронзовые от загара казахи. Стогов было уже много — они стояли желтыми и зелеными горами, были заботливо огорожены кольями с привязанными к ним жердями.

Торкош знал эту работу. Еще в молодости он часто батрачил в кержацких хозяйствах и научился заготавливать мертвую траву на зиму, чтобы не гонять скот по снегу, лопатой разгребая сугробы в низинах, где особенно сильны заносы даже в спокойную невьюжную погоду. Русские не боялись джута — их овцы не пробивали ногами снег, чтобы добраться до травы, они всегда были у них сыты в теплых кошарах, как и коровы, козы, кони. Еще русские держали свиней, которых кормили тем, что оставалось от обеда или ужина батраков. Животные эти были голые, без шерсти, удивительно ленивые и прожорливые. Их Торкош не любил и боялся: если им приделать рога, то они походили бы на самого Эрлика!

Торкош подошел к косарям, взял у одного из них литовку, пощупал ногтем острие, отдал повод:

— Попробую. Когда-то косил!

Литовка привычно легла в ладони, хорошо пошла по траве и даже самому Торкошу не верилось, что всего минуту назад он со страхом смотрел на парня, неловко ковыряющего косой по собственным ногам. Теперь тот парень с удивлением смотрел на Торкоша — ему совсем не подчинялся этот длинный нож на палке, которую он уже хотел обломать через колено и сделать привычную для работы чилгы, похожую на русский серп…

Торкош прошел поляну до конца, начал второй ряд. Добрался до парня, выпрямился, смахнул ладонью пот с лица:

— Видел, как надо работать?

— Видел. Мне бы так!..

— У тебя поесть ничего нет?

— В аилах, где спим, есть. Но ногами — далеко…

— Возьми моего коня!

Едва парень ускакал, как к Торкошу подошел пожилой казах со шрамом на подбородке, косивший неподалеку, протянул руку по-русски, лопатой, ладонью вверх:

— Темирхан. К нам в работники?

— Торкош. Нет, я сам по себе… Давно косите?

— С праздника Фрола и Лавра.[155]

— Эйт! Ты что, крещеный? — изумился Торкош.

— Наденешь и русский крест на шею, — кисло улыбнулся Темирхан, — когда с голода подыхать станешь! Только нас не поп крестит, а сам хозяин Лапердин…

Вернулся парень, посланный Торкошем. Не слезая с коня, он протянул глиняную кринку с молоком и кусок коричневого ноздреватого хлеба, от одного запаха которого у Торкоша закружилась голова.

— Хорошо живете! — позавидовал он.

— Хорошо трава живет, когда ее овца не ест! — туманно отозвался Темирхан и попросил закурить.

Свернул самокрутку на русский манер, сунул ее в рот, полез за кресалом, а достал спички. Снова усмехнулся:

— Хорошо еще, парень, снег в горах живет. Со стороны последнего, только что выложенного стога, послышался сердитый хриплый голос, заставивший вздрогнуть и выронить самокрутку казаха, поспешно покинуть седло мальчишку.

— Что такое? — удивился Торкош. — Кто так громко кричит?

— Винтяй, — зашептал побледневший телес, вырывая литовку из-под локтя Торкоша, — сейчас драться прибежит! Толстой палкой!

— Палкой? Кто он такой?

— Старший сын хозяина, — ответил казах, наклоняясь за оброненной самокруткой, — злой и жадный. Хозяин лучше: в бога верит.

Телес уже бежал с литовкой на другой край поляны, чтобы наверстать то, что упустил с гостем. Темирхан кив-нул и тоже взялся за вилы. К Торкошу подлетел верховой охлябью, замахнулся березовой палкой, брызгая слюной из широко распахнутого рта:

— Пришибу, узкоглазый!

Торкош поднял нагайку и пригрозил:

— Сдачу дам! Морда толстый!

Слова, сказанные по-русски, охладили гнев верхового: разглядев, наконец, что перед ним чужой, Винтяй резко осадил коня.

— Кто такой? — спросил он хмуро. — Почему работать мешаешь?

— Это — работа? — Ткнул Торкош в исковерканную землю. — Дурак! Учить надо, а не палкой драться!

Винтяй витиевато выругался, ринулся через поляну к телесу, но, увидев аккуратно уложенные валки сена, в недоумении остановился. Так алтайцы косить не умели, так мог косить только русский! Он что-то спросил у телеса, тот ответил и ткнул подбородком в сторону невозмутимо пускающего дым Торкоша. Винтяй развернулся и, спешившись, подошел.

— Ловок ты, бес! Люблю таких. Поехали?

— Куда ехать? — удивился Торкош. — Зачем? Я тут останусь!

— К отцу моему поехали! Чин тебе даст.

Игнат Лапердин любил одеваться по-купечески, хотя и не состоял в гильдии. Вот и сейчас: лиловый бархатный жилет, золотая цепь часов через тощее брюхо, плисовые штаны, заправленные в высокие самоварно сверкающие сапоги. Дополняли картину окладистая с рыжинкой борода, нос картошкой и волосы, расчесанные на косой пробор и смазанные деревянным маслом. К тому же, у Игната был ласковый убаюкивающий голос и неистребимый волжанский говорок, с круглыми, как монеты, словами.

По-алтайски Игнат говорил плохо, хотя понять его можно было. Но пользовался чужим языком редко, справедливо считая, что кому надо будет его понять, тот поймет, если даже он и заговорит по-турецки…

Выслушав доклад сына, Игнат вялым движением руки отпустил Винтяя и положил ту же руку на плечо Торкоша.

— Если ругаешься и говоришь по-нашему, значит, жил с русскими?

— Жил. Долго. Сам хозяин был!

— Ежли так чисто говоришь по-нашему, почему не стал с моим сыном обо всем на месте говорить?

— А кто он мне? — пожал Торкош плечами. — Никто. Ты — хозяин! С тобой говорить буду! Долго.

— Гордый ты, — вздохнул Игнат и убрал руку с плеча Торкоша, — а я хотел тебя к нему в помощники определить…

— Поругаемся. Худой он человек. Нехороший.

Игнат вздохнул, отвел глаза к окну, замурлыкал, как кот:

— Водится это за им. Есть грех!.. Да токмо сам посуди — хозяйство большое, за всем сам не углядишь, а людишки — лодыри и воры! Но я ему скажу, чтобы он тебя не трогал… Будешь стараться — далеко пойдешь! Давно ищу человека, чтобы и поговорить мог с нехристями по-ихнему, и русский говор знал… Ты мне можешь подойти! Как звать-то тебя?