Татьяна Сухотина-Толстая - Дневник

• Название: Дневник
• Автор: Татьяна Сухотина-Толстая
• Издательство: Современник
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1987

Старшая дочь Л. Н. Толстого начала вести дневник с четырнадцати лет и вела его всю жизнь. Своеобразная, интересная жизнь дома Толстых нашла отражение в дневнике Татьяны Львовны.

---

Красная говорит:

— Oh, please, do let's take that bundle of filth and dirt (это — Иван лакей), Герася and Илюша with a gun and do let's go and see what that is.[46]

Вот мы и собрались: Илья с ружьем, Иван с кинжалом, Федька с ножом и я с зонтиком. Лунная ночь, жутко, но мы все-таки с храбростью отправились и вместо волка увидали только тень от яблони. Я пришла домой и стала искать свой бинокль, но его нигде не было.

Вот уже вторая вещь у меня пропадает: во-первых, мои коралловые серьги, которые мне подарила бабушка, и теперь мой хорошенький бинокль слоновой кости, который мне мама в прошлом году подарила к рождению. Когда-то я новый наживу.

Мама мне рассказывала, что ее отец, когда меня видел маленькой, удивлялся моему лбу и говорил, что он подобного никогда не видывал и что я или буду чем-нибудь замечательна, или сумасшедшая. До сих пор не заметно ни то, ни другое.

17 сентября. Около 10-ти часов вечера.

Только что пришла из людской, где справляют именины мама. Им купили гармонию и угощения, и они там пляшут. Меня их пляс привел в восторг. Арина скотница чудно пляшет: пройдет этак плавно, потом остановится, плечами поведет и живо повернется и опять пойдет плясать. Мне ужасно хотелось тоже пойти, но вышло бы неловко, и они бы это почувствовали. Как ни красивы вальс и мазурка, но это несравненно и лише, и красивее, и идет прямо от души, а главное, оригинальнее: всякий в своей пляске выказывает свой характер, и хорошо то, что этому учить нельзя, у всякого своя особенная манера.

Сейчас сижу в зале, а в гостиной мама с Ильей разговаривают. И такое зло опять меня разбирает! Когда это я успокоюсь и привыкну к тому, что не все так смотрят на вещи, как я? И что должно быть зло на свете!

И, главное, что я сама не могу удержаться от него, а в людях близких и которых любишь это так тяжело видеть!

Неужели мама не понимает, что для меня ясно, как день? Что злом зла не уничтожишь, что бить Илью, который втрое сильнее ее, за то, что он бил Лельку — только озлобить обоих. И по-моему, тут правее всех Илья же в том, что удержался и силой не остановил мама. Все это ужасно грустно! Боже мой, зачем люди сердятся? Так все хорошо без этого. Главное, то тяжело, что то, что так ясно понимаешь, так трудно внушить другим, но это — гордость думать, что я могу других учить, когда сама так гадка.

Нынче к мама пришла попадья поздравлять, а мы велели себе заложить катки и седлать Зеленую дамским седлом. На Зеленой ездили Carrie, Маша (даже скакала) и я. Мы очень наслаждались. Ужасно смешно Дрюша с Дуняшей спорят, я как-то слышала. Дуняша говорит на Дрюшу и Мишу: «Ах вы, рыженькие мальчики!» Дрюша с достоинством отвечает: «Мы блундины!» И потом следует сравнение наружности Дунечки и Дрюши.

23 сентября. Четверг. 10 часов вечера.

Приехали с охоты. Мы ездили: папа, Леля и я с борзыми, ездили далеко, за Ясенки, и затравили двух зайцев. Одного папа подозрил, и мы все трое приехали и видели, как он лежал. Ужасно весело! Я ни одного не подняла. Двух протравили. Я была в таком восторге от того, что меня взяли, что не могла рот стянуть на место, все он у меня до ушей расходился от удовольствия. Мы поехали в 12 часов и приехали в 8 вечера. Я совсем не чувствую себя разбитой.

Папа приехал в понедельник с Лелькой. Поливанов советовал его оставить в третьем классе, но папа предпочел его из гимназии взять и учить дома. Мама сначала была очень недовольна, но теперь, кажется, помирилась с этим. Мне очень было приятно папа увидать, и он такой милый и трогательный, покупает там в Москве стульчики и кареты. Я была ему рада тоже и потому, что он всегда мне напоминает, что хорошо и что дурно; т. е. не то, что напоминает, а при нем я ясно чувствую, о чем стоит думать и беспокоиться и о чем нет, что важно в жизни и что пустяки.

Не помню, чем этот разговор начался, но говорили что-то о смерти, и папа говорит, что мир — это как река: люди родятся, родят еще людей, умирают, и что это именно как теченье реки, а что по теченью идут узоры людей хороших, или пустых, дурных, добрых, злых, всяких. И вот наша задача тоже, чтобы оставить узор на этой реке такой, какого мы хотим.

Папа, должно быть, едет назад в понедельник, а мы в следующий понедельник. Я просилась с папа, чтобы видеть выставку, но навряд ли меня возьмут.

Я из старой фетровой сшила себе новую шляпу, очень прекрасную. Carrie ужасно завидует и говорит, что «it is so stylisch and aristocratic»,[47] а это у нее — самая высшая похвала.

10 октября 1882 года. Воскресенье.

Вот уже три дня, как мы в Москве. Последнее время в Ясной было почти что скучно и, хотя я хвалюсь, что мне никогда не бывает скучно, но без красок, без фортепиано, без книг, с флюсом — делать было нечего, и я очень была противна и не в духе.

До Козловки доехали в бибиковском ковчеге. Сели очень хорошо, без суеты и сверканья пяток, которых я очень боялась. В Туле к нам вышел князь с Сережей и навезли пропасть конфет и пряников. Сережа — премилый: такой привлекательный, живой мальчик. Я боюсь, что отец его испортит своей аффектацией и вычурностью.

Мы приехали в Арнаутовку вечером. Подъезд был освещен, зала тоже. Обед был накрыт, и на столе фрукты в вазе. Вообще первое впечатление было самое великолепное: везде светло, просторно и во всем видно, что папа все обдумал и старался все устроить как можно лучше, чего он вполне достиг. Я была очень тронута его заботами о нас; и это тем более мило, что это на него не похоже.

Наш дом чудесный, я не нахожу в нем никаких недостатков, на которые можно бы обратить внимание. А уж моя комната и сад — восхищение!

У нас уже были Варенька с мужем, Лиза, тетя Маша с Элен и дядя Сережа, дядя Петя и нынче вечером Александра Григорьевна Олсуфьева. Барышни выздоравливают после сильного тифа, который чуть не стоил жизни Анне. Их всех трех остригли.

Александра Григорьевна едет на днях в Петербург и, может быть, в Париж, просить брата ее мужа купить дом их с тем, чтобы они в нем доживали, а иначе его продадут с молотка 22. По тому, что я слышала, я это заключила, а может быть, это не совсем так.

Я нынче читала в «A Life for a Life»:[48] герой говорит, что если писать дневник, надо все писать, всю жизнь, все мысли, все мелочи. И в самом деле, перечитывая свой дневник, я нашла, что он очень бледен в сравнении с моею жизнью и что у меня столько мыслей, которые меня очень интересуют и которых ни разу не пришлось к слову написать.

У меня нынче замечательно не клеится мой слог, и вообще я — в дурацком духе, никакой энергии нет: не тянет ни рисовать, ни играть, ни выезжать, ни «ситчики» — и ничего не радует. Конечно, если бы пришлось, я бы с усердием за все это принялась, но без радости. Я одному рада: это то, что я чувствую, что я буду совершенно равнодушна к тому, если я буду хуже других одета, что лошади будут хуже, чем у других. И вообще мне ни за что внешнее не будет стыдно, как бывало в прошлом году, и не потому, что все в нынешнем году будет лучше, а просто потому, что я почувствовала, что это не важно в жизни и что, как папа говорит, стыдно иметь, а не стыдно не иметь.

В ужасном духе глупом! Чего-то нужно, чего-то недостает, сама не знаю чего, и ничего вместе с тем не желаю. Скорее бы в Школу и заняться, а раз займусь — это будет моя жизнь.

Еще мне нужно (по гадкому чувству нужно) admiration[49] и ласки: я к ней слишком привыкла.

Тетя Таня написала не довольно ласковое письмо, хотя оно очень нежно и задушевно, m-me Олсуфьева не довольно ласкала, — вообще я недовольна и одинока. Это — гадко и неблагодарно. Я должна так быть счастлива своей судьбой, а я все ропщу!

17 октября. Воскресенье.

Я знала, что в Москве я не так часто буду писать свой дневник, и мне это жалко, потому что мне кажется, что это для меня очень полезно: я стала за последний год гораздо серьезнее и стала более здраво смотреть на жизнь, чем прежде. А может быть, это с годами я стала гораздо тверже, и больше стала замечать, как я живу, а не отдаюсь безотчетно удовольствиям, — нет, скорее неудержимым animal spirits,[50] как прежде. Я теперь осторожнее: я бы никогда не допустила себя любить человека, которого я не считаю вполне хорошим, т. е. не хорошим, а которого бы я не вполне одобряла. А тогда это началось с ухаживанья с его стороны, а я этому поддалась и увлеклась. Теперь бы из какого-то чувства самосохранения я не допустила бы этого, может быть потому, что я чувствую, что если я полюбила бы теперь, то наверное сильнее и серьезнее.

4-го мне минуло 18 лет, и я очень сокрушалась о своей старости. Право, мне теперь кажется, что милее девочки 16-ти и 17-ти лет ничего быть не может; они для меня прошли навсегда. Папа тоже находит, что теперь этого детского веселья, как было, во мне уже нет. Впрочем, довольно об этом писать, лучше напишу, что у нас делается.

У нас новая madame, очень симпатичная, красивая, седая, настоящая парижанка 23.

Дядя Сережа приехал. Мы нынче у них были. Они все — премилые, но уж очень дики, как-то ничего у них не делается, как у всех, но это тем лучше; я бы только желала, чтобы они еще меньше были заняты внешностью, хотя мне приятно было бы видеть Верочку хорошо одетой. Если бы она была одета к лицу, она была бы очень хорошенькой, хотя платье делает мало разницы. Дядя Сережа меня спросил, как я ее нахожу. Я говорю: «Она прекрасная». Но он говорит, что он о внешности спрашивает, душа-то ее и говорить нечего, что прекрасная, а внешностью не взяла. Я ему сказала, что я нахожу, что ее нельзя назвать дурной, но что она не красива. И то временами. Иногда она положительно дурна, а иногда хороша. Душа у нее золотая, но я не понимаю в ней эту церковность и очень странный взгляд на религию.