Борис Штейфон - Кризис добровольчества

• Название: Кризис добровольчества
• Автор: Борис Штейфон
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1928

Эта книга с сайта «Военная литература», также известного как Милитера

Сайт «Военная литература»:militera.lib.ru

Hoaxer: Интересные мемуары ген. Штейфона, весьма подробно обрисован ген. Май-Маевский и его взаимоотношения с адъютантом кап. Макаровым (пресловутый «адъютант его превосходительства»). Ну и некоторые другие заметные фигуры белого движения (например Шкуро) охарактеризованы.

---

Один из конвоиров, с которым я заговорил, пригрозил хулиганам до сих пор памятными мне словами:

— Деникин, он вашему брату потачки не даст.

Судя по хмурым, бледным лицам, этому верили, по-видимому, и сами арестованные.

К сожалению, эта глубочайшая вера стала все больше и больше колебаться. «Деникина» не видели и не чувствовали, и антигосударственные элементы стали снова поднимать голову, убедившись, что «Деникин» не так-то страшен. А когда появилась белая администрация и одинокий стражник затерялся в крестьянском море, к тому времени вера «государственников» была уже подорвана, а враждебные нам настроения настолько окрепли, что бессильный стражник уже никого не обнадеживал и никого не устрашал.

Лишенная мануфактуры, сахара, керосина и всего того, что могла дать лишь сильная власть, деревня охладевала к Добровольческой армии и в одинаковой степени отвернулась и от белых, и от красных. Города (я наблюдал преимущественно уездные) находились в несколько лучших условиях. Там все же появлялось начальство и своим присутствием укрепляло авторитет добровольческой власти.

Уездные города черноземной полосы обычно являлись не более как посредниками между большими обрабатывающими центрами и деревней. Такие города не имели самодовлеющего значения. Поэтому российская политическая и экономическая разруха особенно отразилась на жизни подобных пунктов. Жизнь явно замерла. Склады были пусты. В немногих магазинах уныло лежали на полках ненужные товары. Нужных же не было или было очень мало.

Все же прежний быт, создаваемый десятилетиями, еще сохранялся, и во многих мелочах чувствовались отголоски прежней привольной и сытой жизни.

Невольно обращало внимание отсутствие молодежи. Не только юношей, но и девушек. Впрочем, быть может, их так состарила революция, что они утеряли и молодой вид, и звонкие голоса, и провинциальную шумливость…

* * *

Полку было приказано занять участок общим протяжением около 15 верст и не допускать выдвижения красных со стороны города Грайворона (около 40 верст севернее Харькова). Ровная, совершенно открытая местность и большое по сравнению с силами полка протяжение фронта значительно осложняли вопросы обороны. Большевики, наоборот, владели всеми командующими пунктами, дававшими им прекрасный артиллерийский и ружейный обстрел. На их стороне имелся ряд населенных пунктов и перелесков, укрывавших красные войска.

Формировать полк и вести бой — совмещение трудное. К нашему благополучию, большевики, по-видимому, находились еще под впечатлением прежних неудач и поэтому не часто нас беспокоили. Несколько их попыток перейти в наступление и сбить полк успеха не имели. Постепенно роты и батальоны выучились маневрировать и скоро личным опытом убедились в могуществе этого боевого фактора. Пленные и взятое оружие наглядно свидетельствовали, что дух новой части крепнет.

Через две недели после выхода полка на фронт полк получил сперва от начальника дивизии, а скоро и от командира корпуса благодарность за боевую работу, причем впервые белозерцы были названы «доблестными». Этот незначительный, по существу, факт имел, однако, немаловажные последствия. Прослышав об успехах полка, из тыла стали прибывать офицеры и солдаты, находившиеся в госпиталях, приставшие к тыловым учреждениям и прочие. С ними зачастую приезжали и новые добровольцы. Все они неизменно просились в строй. Эта тяга в полк давала большое нравственное удовлетворение. В числе прибывших явился еще в Золочеве полковник Г. Он служил в полку в мирное время и по праву мог называться «старым» белозерцем. Не веря, по-видимому, в возможность сформирования полка, Г., имея протекцию, устроился при штабе армии. В Золочев он приехал под предлогом навестить своего приятеля полковника Радченко и, представляясь мне, доложил, что через три дня обязан вернуться к месту своей службы. Я прекрасно понял, что он приехал не в «гости», а убедиться лично, насколько молва о достижениях полка соответствует действительности. Ему была предоставлена полная свобода действий.

Через три дня полковник Г. обратился ко мне с просьбой вновь принять его в полк. Я охотно согласился и в дальнейшем в его лице имел помощника, горячо любившего родной полк, стремившегося воссоздать прежние традиции и вписавшего не одну славную страницу в историю белозерцев. Своим возвращением он увлек и ряд других прекрасных офицеров.

Эпизоды, даже мелкие, зачастую свидетельствуют более убедительно, чем пространные отвлеченные рассуждения, и пример полковника Г. иллюстрирует, как сложен был офицерский вопрос в Добровольческой армии.

Штаб полка состоял из трех человек: моего помощника полковника Радченко, оперативного адъютанта подпоручика Глобы и начальника команды связи подпоручика Л. (Не зная, где находятся многие лица, о которых упоминается в настоящем изложении, я воздерживаюсь называть фамилии полностью.)

Прекрасно знавший родной ему полк с начала формирования, всегда корректный, дисциплинированный, быстро уяснявший обстановку, полковник Радченко был прекрасным во всех отношениях офицером.

Подпоручик Глоба являлся именно тем адъютантом, какой был мне необходим: неутомимый в работе, крайне исполнительный, он умел хранить секреты и был ко всем благожелателен. Чистой души человек, он, как и полковник Радченко, отличался редким беспристрастием.

Подпоручик Л. быстро усвоил мои требования и в самой тяжелой обстановке давал идеальную связь. Его команда, казалось, не знала усталости. Среди телефонистов было много учащейся молодежи, и потому работа команды всегда была очень сноровистой и грамотной.

С первого же дня боевых действий штаб полка был соединен телефоном с батальонами и ротами. Столь элементарное правило связи, о котором в нормальных условиях ведения войны не приходилось бы и вспоминать, в гражданскую войну являлось уже крупным достижением, которое не только подчеркивали, но которым гордились… В напряженные периоды боя, когда полковой участок имел 25–30 верст, Глоба или я не отходили от телефона. Мы слышали все переговоры командиров батальонов и рот и потому всегда были в полном курсе дела. Прежде чем получалось донесение о неустойке на том или ином участке, мы уже предугадывали критическое положение, и к угрожаемому участку направлялся резерв. И когда батальонный командир возбужденным тоном докладывал о том, что «снимает телефон» и начинает отходить, в ответ ему сообщалось, что через 10–15 минут подойдет уже «полчаса тому назад» высланный резерв.

· Продержитесь?

·

· Так точно, продержимся, — слышался радостный и снова бодрый голос…

·

Подобная осведомленность скоро внушила крепкую веру полка в полковой штаб.

Строевая канцелярия находилась всегда в тылу. Ездить туда и, следовательно, оставлять полк я не мог, а потому периодически вызывал для доклада полкового адъютанта, подпоручика X. Он почему-то боялся меня, хотя повода ему для этого я и не давал. Несмотря на подобную боязнь, он все же, пользуясь своей отдаленностью и отсутствием надзора, злоупотреблял моим доверием. Стал пить, ухаживать, а иногда просто безобразничать. Открылось это случайно. Однажды он прибыл ко мне с докладом. По своему обыкновению франтовато одетый, с тщательно сделанным пробором и сильно надушенный какими-то скверными духами.

Я долго крепился, но затем не выдержал:

— Что это вы так благоухаете?

Адъютант страшно смутился, покраснел и почему-то прикрыл рот рукой.

— Виноват, господин полковник, это вчера у меня были гости, мы случайно засиделись и… и немного выпили.

Я смотрел на него, он на меня. Тут-то я почувствовал ясный аромат винного перегара.

Произошло забавное недоразумение. Спрашивая, почему он «так благоухает», я имел в виду исключительно запах духов. Поручик X., зная за собой вину, вообразил, что под благоуханием я подозреваю винный перегар.

Это qui pro quo открыло мне глаза, и были приняты нужные меры…

Подобные случаи были, впрочем, единичны, и в своей массе строевое офицерство служило своей Родине с полным самопожертвованием и с большим аскетизмом.

С первых же дней выхода полка из Харькова я стал убеждаться, что фактом сформирования офицерских рот была допущена крупная ошибка. В первом же бою одна из таких рот проявила и нервность, и недостаточное упорство. Узнав об этом, я прибыл на участок роты и приказал ее собрать. Заметив суету, большевики стали посыпать нас шрапнелью. И под огнем противника происходил наш «разговор». В резких выражениях пристыдил я офицеров, поставил им в пример другие роты, тут же отрешил командира роты и пообещал в случае повторения малодушия применить суровые меры воздействия.

Серьезная боевая обстановка того периода побудила меня обойтись с офицерской ротой так строго и неприветливо. Однако и тогда, и теперь я отчетливо понимал и понимаю, что был несправедлив.