Борис Шубин - Дополнение к портретам

• Название: Дополнение к портретам
• Автор: Борис Шубин
• Издательство: Знание
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1985

Доктор медицинских наук Б. М. Шубин взглянул на биографии А. С. Пушкина и Л. П. Чехова глазами врача. Такой своеобразный взгляд позволил ему дополнить портреты выдающихся писателей интересными и малоизвестными подробностями.

Книга состоит из двух разделов: «Скорбный лист, или История болезни Александра Пушкина» (первое издание вышло под названием «История одной болезни») повествует о последних днях жизни великого поэта и врачах, оказывавших ему посильную помощь. Вторую половину книги составляют очерки «Доктор А. П. Чехов», которые знакомят читателей с медицинской деятельностью А. П. Чехова, с кругом его научных и общественных интересов.

Издание рассчитано на широкого читателя.

---

Событие это прочно вошло в историю отечественной медицины; но недавно доктору А. В. Шабунину удалось внести уточнение: автора первого удачного переливания крови звали Андрей Мартынович Вольф, а не Г. Вольф, как писали до сих пор. Буква «г» пристала к его фамилии как сокращение от «господин».

Но вернемся к нашей истории болезни.

Итак, многоопытный Н. Ф. Арендт отказался от мучительной и бесперспективной операции. Это его решение соответствовало золотому гиппократовскому правилу: «При лечении болезней надо всегда иметь в виду принести пользу или по крайней мере не навредить».

Скорее всего выжидательная тактика Н. Ф. Арендта и его пессимистический прогноз совпали с мнением профессоров X. X. Саломона и И. В. Буяльского, в тот же вечер осмотревших А. С. Пушкина и больше не привлекавшихся друзьями и родственниками к лечению. Из знаменитых российских хирургов не консультировал Александра Сергеевича только Н. И. Пирогов, находившийся в Дерпте, но и он вряд ли что-либо смог бы предложить.

Я только что привел одну из максим Гиппократа, которой придерживался Н. Ф. Арендт. Но есть еще и другое – не менее известное его правило, которое Арендт счел возможным нарушить:

«Окружи больного любовью и разумным утешением; но главное, оставь его в неведении того, что ему предстоит и особенно того, что ему угрожает».

Почему он не обнадежил смертельно раненного поэта?

Не будем возвращаться к возникшей перед Пушкиным необходимости выполнения целого ряда неотложных дел.

Главная причина, по-видимому, не в этом.

Арендт, судя по всему, отдавал себе отчет в том, что за пациента ему послала судьба.[21] И именно поэтому не посчитал себя вправе дать Пушкину ложные надежды на возможное исцеление.

Каждый человек живет, болеет, выздоравливает и уходит из жизни по-своему.

Выдающийся биолог Г. Мендель, установивший законы наследственности, тяжко заболев, потребовал от медиков ясного ответа о состоянии своего здоровья. Узнав смертельный диагноз, резюмировал: «Естественная неизбежность».

Таких примеров – исторических и личных врачебных, когда люди воспринимают смерть как естественную неизбежность, можно привести великое множество.

Отношение к смерти в известной степени служит мерилом не только человеческого мужества, но и мудрости.

Александр Сергеевич в своей поэзии говорил о смерти спокойно и даже легко, без надлома:

…Благословен и день забот,
Благословен и тьмы приход!..

Это спокойствие и просветленная грусть основывались не на вере в загробную жизнь. А. С. Пушкин не был религиозен. Еще в 1824 году в письме, перехваченном полицией и послужившем поводом к его михайловской ссылке, он признавался, что разуверился в существовании бога и бессмертии души: «Читая Шекспира и Библию, святый дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гете и Шекспира. – Ты хочешь знать, что я делаю – пишу пестрые строфы романтической поэмы – и беру уроки чистого афеизма. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил. Он исписал листов 1000, чтобы доказать, qu'il ne peut exister d'être intelligent Créateur et régulateur,[22] мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастию, более всего правдоподобная».

Библейские мотивы в творчестве Пушкина не более чем традиционные сюжеты, которые он гениально поворачивал в нужном ему направлении. Не зря в незавершенной статье о русской литературе он вспомнил о религии как о «вечном источнике поэзии у всех народов».

Выполнение им христианского обряда перед смертью, как это убедительно показано многими пушкинистами, было вынужденным, производилось по требованию царя, переданному через Н. Ф. Арендта: этим он обеспечивал благополучие семьи.

Философское отношение Александра Сергеевича к смерти является результатом глубокого убеждения, что нить жизни с его исчезновением не оборвется, а будет продолжена «младым, незнакомым» племенем, появление которого он приветствовал. Мысль о смерти неотделима у Пушкина от сознания вечного движения жизни, закономерности смены поколений:

Брожу ли я вдоль улиц шумных,
Вхожу ль во многолюдный храм,
Сижу ль меж юношей безумных,
Я предаюсь моим мечтам.

Я говорю: промчатся годы,
И сколько здесь ни видно нас,
Мы все сойдем под вечны своды —
И чей-нибудь уж близок час.

Гляжу ль на дуб уединенный,
Я мыслю: патриарх лесов
Переживет мой век забвенный,
Как пережил он век отцов.

Младенца ль милого ласкаю,
Уже я думаю: прости!
Тебе я место уступаю:
Мне время тлеть, тебе цвести.

День каждый, каждую годину
Привык я думой провождать,
Грядущей смерти годовщину
Меж их стараясь угадать.

И где мне смерть пошлет судьбина?
В бою ли, в странствии, в волнах?
Или соседняя долина
Мой примет охладелый прах?

И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу
Мне все 6 хотелось почивать.

И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.

Эти думы о смерти, не покидающие его, не отравляли сердце горечью. «… Дельвиг умер, Молчанов умер; погоди, умрет и Жуковский, умрем и мы, – писал он П. А. Плетневу в июле 1831 года. – Но жизнь все еще богата; мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жены наши – старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, веселые ребята; мальчики станут повесничать, а девочки сентиментальничать… были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы…»

А. С. Пушкина нельзя безоговорочно отнести ни к пессимистам, ни к оптимистам. «Он верил только в правду бытия, – заметил однажды известный советский критик Лев Озеров. – Он шел не от категории чувств, а непосредственно от них самих»…

Однако следует ли нам сегодня осуждать врачей, не скрывших правду от раненого поэта?

Я полагаю, что нет.

Незаурядность личности Пушкина не позволила им прибегнуть к утешительной лжи.

В неоконченной «Повести из римской жизни» Александр Сергеевич вложил в уста Петрония такие вещие слова: «…мне всегда любопытно знать, как умерли те, которые так сильно были поражены мыслию о смерти».

Этой откровенностью врачи невольно дали возможность проявиться стойкости пушкинского духа и на последнем этапе его нелегкого жизненного пути. Вся история болезни Пушкина представляет собой протокол мужества.

Дуэль А. С. Пушкина с Дантесом. С картины А. НаумоваК. К. Данзас

9

Пушкин обдумывал план действий на несколько часов вперед – на большее теперь нельзя было загадывать.

Первой его заботой была жена: ее надо было подготовить к неизбежному исходу, а не объявлять сразу, как получилось с ним, – она такого не вынесет. Еще надо снять с нее груз ответственности за происшедшее, иначе будет казнить себя до конца дней.

Книги со всех сторон обступали его. Он смотрел на их разноцветные корешки и думал.

Через 100 лет некоторые хирурги упрекнут врачей и домочадцев Пушкина в том, что в большой квартире не нашли для него другого места, кроме кабинета, резонно полагая, что «пыль веков» не благоприятствует заживлению раны.

Александр Сергеевич мог бы ответить им, как сказал в статье о Вольтере: «…настоящее место писателя есть его ученый кабинет…»

Книги сейчас действовали на него лучше любого успокоительного. Их человеческие души, стиснутые плотной кожей обложек, тут же оживали, лишь стоило взять их в руки.

Н. Ф. Арендта сменил доктор И. Т. Спасский. Александр Сергеевич обрадовался ему. Спасский на протяжении последних нескольких лет был его домашним врачом. Они были почти ровесники (доктор всего на три года старше). Происходил Спасский из купцов, но от образа жизни своих предков сохранил только хлебосольный дом. Случалось, Пушкин бывал у него в гостях без какого-либо медицинского повода.

– Что, плохо? – спросил Александр Сергеевич, подавая руку. Ладонь у него была непривычно вялая, расслабленная.

Иван Тимофеевич попытался возразить, что известны случаи, когда больные поправляются, и хотел привести пример, но Пушкин не дал ему договорить, махнул рукой, показывая, что трезво оценивает свое положение.

– Пожалуйста, не давайте больших надежд жене, не скрывайте от нее, в чем дело: она не притворщица, вы ее хорошо знаете…

В этой его просьбе не было противоречия с тем, о чем он только что просил Арендта. Просто он понимал, что Спасский с его чуткостью и знанием особенностей характера Натальи Николаевны сумеет смягчить удар, сделает это лучше, чем кто-нибудь другой.

В воспоминаниях Данзаса о последних днях поэта есть замечание, что Пушкин не питал доверия к Спасскому. Данзас это ничем не мотивирует. С другой стороны, можно привести целый ряд высказываний самого А. С. Пушкина, из которых следует, что и он и Наталья Николаевна глубоко уважали своего домашнего доктора и внимательно прислушивались к его советам. В одном из писем Александр Сергеевич пригрозил жене, что, если она не будет оберегать себя, он пожалуется Спасскому, у которого должен обедать. В другом письме его интересовало мнение Спасского о болезни дочери. Он переслал жене инструкцию Спасского и советовал «поступать по оной» и т. д.