Семен Бабаевский - Сыновний бунт

• Название: Сыновний бунт
• Автор: Семен Бабаевский
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1961

Мыслями о зажиточной, культурной жизни колхозников, о путях, которыми достигается счастье человека, проникнут весь роман С. Бабаевского. В борьбе за осуществление проекта раскрываются характеры и выясняются различные точки зрения на человеческое счастье в условиях нашего общества. В этом — основной конфликт романа.

Так, старший сын Ивана Лукича Григорий и бригадир Лысаков находят счастье в обогащении и индивидуальном строительстве. Вот почему Иван-младший выступает против отца, брата и тех колхозников, которые заражены собственническими интересами. Он хочет счастливой жизни для всех колхозников. Выступления молодого архитектора против отца и дали писателю основание назвать роман «Сыновний бунт».

---

— Бабоньки, родные вы мои, — взмолился насмерть перепуганный Галактионов. — Да я рад бы вам подсобить! Евдокия Дмитриевна, можешь ли ты понять ту ситуацию, что в моторе нету горючего? И рад бы поехать, да машина не едет.

— Говори, сатанюка лысый, где тот бензин?! — крикнула Раиса Антоненкова. — Изничтожил? А может, пропил?!

— Рая, Рая, не надо так кричать, — спокойно сказала Евдокия. — Мы не какие-нибудь разбойники или несознательные алименты. Петя, мы тихо-мирно уведем тебя к Лысакову. А руки твои пусть побудут за спиной, чтоб ты из повиновения не выходил. Шагай, Петя, к Лысакову. Рая, Оля, берите для вежливости под руки, пусть хуторяне видят, как мы нежно обращаемся с этим нашим мучителем.

Галактионов побледнел так, что в лице его не осталось и кровинки, взмокрел весь, но повиновался молча. Без картуза, с капельками пота на бледном лице, он шел, как ходят подгулявшие мужья, когда в сопровождении жены возвращаются домой. Под руки его, как пьяного, поддер живали Ольга и Раиса, а Евдокия шла сзади, улыбалась. Любопытные подходили и подходили, ту] были и дети и взрослые, слышались то смешки, то веселые реплики. И вдруг мужское самолюбие проснулось в Галактионове, он уперся ногами, упал и отказывался идти дальше, даже попробовал вырваться. И когда он рванулся вперед, а потом попятился назад, его брючишки, подхваченные слабым ремешком, начали неумолимо сползать к земле. Послышался такой смех, что Галактионов вздрогнул.

— Остановитесь! — приказала Евдокия. — Супонь разорвалась. Оля, Рая, не побрезгуйте и приподнимите эту его паршивую мужскую справу.

И снова грянул смех. Когда же Раиса и Ольга, не в силах удержать хохот, исполнили просьбу Евдокии, кто-то крикнул

— Да вы не дюже его обнимайте!

— Для этого у него жинка есть!

— Бедный Петро! Это же какое терпит унижение!

В это время сама судьба заступилась за Галактионова. Завьюженный пылью «Москвич горячий, как загнанная лошадь, остановился у самых ног Галактионова. И когда из «Москвича» вышел Лысаков, Рая и Ольга поспешно отошли от шофёра и скрылись за спины женщин. Лысаков, кривя улыбку, обратился к Евдокии

— Дуня, твоя это комедия?

— Моя. А что?

— Веселое представление, нечего сказать! — Хмурил брови, исподлобья смотрел на Евдокию. — Дуся, развяжи Петру руки. Они у него не боксерские, да и косынку твою жалко.

— Вникни в суть, бригадир!

— Уже вник, Дуся. Так что развяжи своего пленника, и пусть он займется доставкой воды. — Обратился к зевакам — Люди добрые и вы, детвора, расходитесь, цирк окончен!

Шелковая косынка, связывающая руки шофера, была снята. Галактионов вытер рукавом лицо, болезненно скривил губы — не то собирался; всплакнуть, не то хотел рассмеяться и не решался.

— Я так думаю, Петро, что зараз тебе лучше всего садиться за руль и без лишних слов ехать на Егорлык, — сказал Лысаков. — Нету бензина? В багажнике моего «Москвича» хранится канистра. Возьми ее и поезжай по воду. Ведь тетя! Дуся ждет.

Когда Галактионов, взвалив на плечо канистру, направился к бензовозу, Лысаков взял Евдокию под руку, отвел в сторонку и негромко сказал

— Дуся, кому нужно это твое самоуправство? На чью мельницу ты льешь воду? На шустовскую? Могла бы мне пожаловаться.

— А мы и направлялись к тебе с жалобой.

— Руки зачем человеку спеленала?

— Для удобства.

— Эх, Дуся, Дуся, ить ты же опозорила меня! В машине сидит сын Ивана Лукича. Поглядит на тебя, на все это представление, и что он подумает?

— Ежели умный, то ничего плохого не подумает, а ежели дурак, то пусть думает все, что хочет. — Поглядывая на парня, вышедшего из «Москвича», Евдокия нарочно говорила громко. — Вот пусть этот сынок поведает своему батьке, как у нас тут воду возят. А то ты, Кирилл Михайлович, боишься сказать Ивану Лукичу правду.

— Да помолчи ты, Дуся! — умолял Лысаков. — Будет вода! Видишь, как попылил к Егорлыку приголубленный тобою Галактионов? Ох, ты же и шумливая, Дуся!

И дома Лысаков не мог успокоиться. Приглашая Ивана и Ксению к столу, он сказал

— До чего же самонравная бабочка эта Дуся! Из ничего подняла такой гвалт, что можно подумать гибнет Птичье без воды. А вода у хуторян есть будет и никогда не переведется. Ваня, видал на току бычьи упряжки? Для общественных нужд воду доставляем на бычках, как допотопные мужики, а для крикливых бабочек, как эта Дуся, специально приспособили бензовоз. И после этого она еще комедию устраивает!

Марфуша принесла в тарелках борщ из свежей капусты и со сладко пахнущей курятиной. Сперва поставила тарелку гостю, потом Ксении и мужу.

— Как я понял, Дусе не досталось воды, — сказал Иван, принимаясь за еду.

— Верно, не досталось. — Лысаков охотно ел борщ и все разговаривал. — Не досталось, так что же? Руки вязать человеку, позорить меня, бригадира? — Быстро покончил с борщом и откинулся на спинку стула. — Нет, дорогой товарищ, что там ни говори, а жизнь для руководящего состава нынче стала до чрезвычайности затруднительная, просто даже невыносимая. И в том мы сами повинны… Почему? Ты ешь, ешь и слушай.

Потому, Ваня, что избаловали людей, приучили к нянькам, как малых детей. Ждут, чтобы им кто-то принес готовенькое, кто-то позаботился.

Преувеличиваю? Ты плохо, Ваня, жизнь нашу знаешь. Возьми такой наглядный пример кубанская вода. Не так еще давно ее у нас и в помине не было, мечтать о ней не могли. И ничего, жили люди, обходились и никаких жалобов не было Существовал у нас тут один-единственный пруд. Его наполняли снеговые и дождевые воды. И каждый раз к жаре та водичка так нагревалась, что вся аж зеленела, и чего только в ней не плодилось! На марле процеживали ту влагу и пили, и никто никому руки за спиной не скручивал. Обходились… А ныне что получается? Егорлык течет в двух километрах от наших хат; вода, считай, рядом; возьми ведра, коромысло… Зачем же учинять это цирковое представление? Так нет, подай воду к самому порогу! А почему выработалось такое желание? Потому что власть своя, колхоз свой, чуть что не так — жалоба в райком или депутату. Приедет в Птичье тот же Иван Лукич, и уже не как председатель, а как депутат скажет, что нужды народа надобно удовлетворять.

— И не на словах, а на деле, — вставил Иван.

— Верно, — согласился Лысаков, — и батько твой так же думает и о народе печалится. А вот баловать, как сердобольные родители балуют своих деток, нельзя, не годится. И Иван Лукич считает, что излишнее баловство…

— Выдумка все это, — перебил Иван. — И ты и мой отец выдумали про это баловство и поверили в свою выдумку. И то, что у моего отца, как ты говорил, такой особой зоркости глаз, — тоже выдумка. И то, что руководителям трудно жить, — выдумка. Мой отец, я его знаю, большой любитель на выдумки.

— Ты это что? Против батька? На Ивана Лукича наговариваешь? — Багровея, Лысаков резко отодвинул пустую тарелку и встал. — Ты вот что, Иван. В степи или там на улице волен что угодно говорить об Иване Лукиче, а в своем доме я этого не допущу! Слышишь, Иван?

— Не глухой, — Иван улыбнулся Ксении. — И все же я хочу спросить скажи, Кирилл Михайлович, только правду, чем зке ты и мой батько так избаловали, к примеру, жителей Птичьего? Не тем ли, что в хуторе нет питьевой воды, хотя Егорлык давно стал полноводным? А может быть, тем избаловали колхозников, что как жили они в своих тесных норах-землянках, так и живут, и как не было, так и нет ни овощей, ни фруктов? У тебя-то вот зеленеют яблони и абрикосы, зреют черешни, а почему же их нет у колхозников? О поливных посевах никто и не помышляет. В поймах лежат лучшие земли, а на них растут камыши да плодится дичь. Кубанской водой в Птичьем, да и не только в Птичьем, никто по-настоящему не интересуется, и мечта людей, которой они жили столько лет, поджидая воду, так и не стала явью. Оросительный канал бездействует. Неужели этого не видит зоркий глаз Ивана Лукича? Почему бы, скажем, не провести в Птичьем водопровод, не проложить канализацию, не устроить людям элементарные удобства жизни? И у тебя и у моего отца новые дома, а у колхозников что? Да если бы расхваленный тобою Иван Лукич…

— Хватит! — крикнул Лысаков. — Это клевета на человека, который столько тут положил труда. Стыда у тебя нету, Иван. Хоть ты и архитектор, а бессовестный, вот что я тебе скажу. Все! Можешь ехать в Янкули к Гнедому.

Провожая взглядом машину, на которой уехал Иван, Лысаков стоял у ворот и с грустью смотрел на пылавший за хутором закат. Стоял и думал. Не мог понять, что это за сын, если не видит, какой у него отец. «Ишь нашелся умник! Водопровод, канализацию захотел. Родного батька облаял, осрамил. Это и дурак сможет, тут большого ума не требуется. И этот парень называет себя архитектором? И приехал переделывать Журавли? Нет, избавь нас от таких умников, видали мы их…»

Простоял у ворот, пока стемнело. Хотел было проехать в тракторный отряд и посмотреть, все ли жатки на месте, как ко двору на мотоцикле подлетел Иван Лукич.