Ясуси Иноуэ - Три новеллы

• Название: Три новеллы
• Автор: Ясуси Иноуэ
• Издательство: «Известия»
• Жанр: Современная проза
• Год: 1982
• ISBN: 4703000000-036 074(02)-82

Содержание

ОХОТНИЧЬЕ РУЖЬЕ — новелла

БОЙ БЫКОВ — новелла

АЗАЛИИ В ХИРА — новелла

В настоящем сборнике представлены три ранние новеллы Ясуси Иноуэ, принесшие ему популярность. Они достаточно ярко характеризуют не только автора, но и сложное, противоречивое время в жизни послевоенной Японии. В судьбах отдельных людей угадываются у Иноуэ национальные типы, которые во многом остаются неизменными и в настоящее время.

---

Ах, как привольно и легко здесь дышится! Много лет я не ощущал такого беспредельного покоя. Должно быть, хорошо здесь работается ученому. Просто наслаждение сидеть в этом удобном кресле вдали от недовольных взглядов и в одиночестве любоваться озером и горными вершинами Хира. Если захотелось горячего чаю, достаточно хлопнуть в ладоши и позвать служанку. Сам не позовешь — никто не нарушит твоего покоя до самого вечера. Не слышно радио, не вопит проигрыватель, никто не бренчит на пианино. Не слышно пронзительного голоса Харуко, не шумят дерзкие внуки, ни на кого не прикрикивает Хироюки, ставший за последние годы просто несносным. Как, должно быть, все они там всполошились! Вот уже более пяти часов как я ушел из дома. В последнее время в одиночку я не выходил на улицу, и можно представить, как Харуко растерялась и бегает по соседям, вереща своим пронзительным голосом: дедушка пропал! Хироюки тоже передали, по всей вероятности, о моем исчезновении, и он, примчавшись с работы и не решаясь сообщить о случившемся родственникам или в полицию, все время кому-то названивает, но нигде не может обнаружить моих следов и сердито мерит шагами комнату. Не исключено, что в конце концов он позвонил своему младшему брату и сестре.

Садамицу, наверно, заехал по дороге из университета, уселся в мое кресло в моем кабинете и пьет чай, всем своим видом выражая недовольство: мол, с какой стати его по таким пустякам оторвали от дел! Ацуко тоже, видимо, приехала из Китано. Если бы не мое неожиданное исчезновение, вряд ли Садамицу и Ацуко пожаловали бы к нам. А ведь при всей их занятости не грех бы изредка навестить родного отца и принести хоть какой-нибудь гостинец в знак внимания. Куда там! Не напомни о своем существовании, они и по году не будут заглядывать. Почтения к отцу ни на грош!

Поволнуйтесь до завтра — это вам только на пользу! А завтра днем я вернусь. Свободен же я в свои семьдесят восемь лет поступать как мне заблагорассудится. Наконец, существует у нас свобода передвижения, та самая «свобода», которая теперь вошла в моду. И ничего нет плохого в том, что я вышел из дома, никого не предупредив. В молодости я ездил куда хотел, и Миса, жена моя, никогда не требовала от меня отчета. Бывало, не возвращался домой по нескольку дней, но мне и в голову не приходило за это отчитываться. Не то что Хироюки — по всякому пустяку советуется со своей половиной. Настоящий подкаблучник. Перед Харуко стелется, ребенка балует. Смотреть противно.

И все же завтра не избежать скандала. «Больше нет никаких сил ухаживать за вами», — начнет вопить Харуко так громко, чтобы услышали Садамицу и Ацуко. Потом, наверно, упадет на циновки и будет лить слезы. Да и Хироюки, Садамицу и Ацуко внесут свою лепту, хотя бы в отместку за то, что заставил их поволноваться. А я ни слова не скажу им в ответ. Просто уйду в свой кабинет. Хироюки увяжется и начнет бубнить: «Допустимо ли такое в ваши годы? Постыдились бы собственных детей! Разве мы в чем-то провинились перед вами?» Пусть говорит что хочет, а я буду молчать, глядя на фотографию моего учителя Швальбе. А когда все успокоятся, открою свою тетрадь и продолжу работу над девятой главой «Артериен системе дер япанер».[17] «Im Jahre 1896 bin ich in der Anatomie und Anthropologie mit einer neuen Anschauung hervorgetreten, indem ich behauptete…»[18]

Моим родственникам не понять, к какой работе я приступил. Разве смогут они оценить эти первые строки труда, который принесет неувядаемую славу ученому Сюнтаро Миикэ.

Хироюки… Тот даже не сумеет их прочитать. В школе он не один год изучал немецкий язык, да только все напрасно. Садамицу… Он, пожалуй, прочтет: все же занимается немецкой литературой и даже переводит Гёте. Но может, он, кроме Гёте, ничего не читал. Да и великий Гёте в его интерпретации выглядит придирчивым и капризным — совсем не таким, каков он был на самом деле. Садамицу только и думает о своем Гёте, а чем занимается родной отец — ему наплевать! Ему и невдомек, насколько ценно анатомическое исследование артериальной системы японцев, какое историческое значение приобретает моя скромная, но важная для будущего работа в области антропологии. Что уж говорить о Хироюки! Да и не только о нем. Для него, как и для Харуко, Ацуко и мужа Ацуко — Такацу, бумажка в сто иен дороже, чем эти вводные строки моего исследования.

Наверно, Хироюки сообщил о моем исчезновении университетским коллегам Ёкотани и Сугияме. Возможно, они подумали, что я покончил жизнь самоубийством — то ли по политическим мотивам, то ли из-за неудач в научных исследованиях. Только Кэйсукэ, будь он жив, мог бы, наверно, понять мое настроение… Мой старший сын Кэйсукэ… Он рос в бедности, когда у меня еще не было собственного дома. Может, поэтому он был так деликатен, так внимателен и чуток к людям качество, которого абсолютно лишены Хироюки и Садамицу.

Признаться, из своих детей я больше всех недолюбливал Кэйсукэ. Да и Кэйсукэ платил мне тем же. Он не ласкался, не взбирался ко мне на колени. Может, потому, что в детстве рос без отца: я надолго уехал в Германию. И все же если бы Кэйсукэ был жив, он, мне кажется, смог бы меня понять: глядел бы на меня своими холодными глазами и молча ждал, пока я успокоюсь.

Интересно, как может людям прийти в голову, что я способен покончить с собой. Ведь мне предстоит завершить работу по артериальной системе японцев, а я лишь приступил к ней, работа трудная, без надежды на скорое признание. Надо жить до ста лет, чтобы ее завершить. Если я умру, вряд ли кто решится продолжить ее. Вот почему я должен жить. Теперь только я один понимаю, сколь ценна моя жизнь для науки. Еще в 1909 году на Антропологическом конгрессе в Берлине профессор Крачи во всеуслышание заявил: «По-видимому, я могу значительно выше, чем сам господин Миикэ, оценить его вклад в науку». На моей памяти это было единственное за всю жизнь признание моих заслуг. Но теперь профессор Крачи ушел в мир иной. Умерли Сакура и Игути. Пожалуй, эти двое тоже понимали ценность моей работы. Они и сами были прославленными учеными, но их имена давно уже перестали упоминаться в научных кругах, и, пожалуй, только я могу по достоинству оценить их научную деятельность. Но хватит об этом.

Почему все же меня неожиданно потянуло в Катаду? Вдруг неудержимо захотелось очутиться в той самой северо-западной комнате «Отеля призрачных вершин» и молча любоваться озером, глядеть на горную цепь Хира. Не исключено, что меня натолкнули на эту мысль полученные мною деньги, но, по правде говоря, причина вовсе не в этом. Вовсе не в этом.

Вчера я потребовал у Хироюки двенадцать тысяч иен, вырученных от продажи бумаги, которую я в свое время приобрел для публикации своих трудов. Хироюки рассердился. Наверно, он возомнил, будто имеет право потратить эти деньги на семью, поскольку, видите ли, он взял на себя все заботы обо мне. Но я так не считаю. Когда-то я приобрел бумагу с величайшим трудом и всю войну хранил ее в подвале университета. Это не та бумага, на которой печатают всякие романчики. Она была предназначена для публикации полувековых исследований великого ученого Сюнтаро Миикэ, чтобы сделать их достоянием крупнейших библиотек и университетов мира. Вот почему я дорожил ею больше всего на свете. Нет, это не обычная бумага. На ней классическим немецким языком должно быть изложено то единственное, что меня волновало. С давних пор я жил в бедности, но в душе никогда не считал себя бедняком. Правда, я брал деньги в долг, но не отказывал себе ни в одежде, ни в еде. А уж сакэ выпивал столько, сколько хотелось. Да и способен ли человек, считающий себя бедняком, заниматься наукой? Не ученому это не дано понять.

Дома я сам проговорился насчет продажи бумаги. Промолчи я, не стали бы Хироюки и Харуко зариться на эти деньги. «Это мои деньги, и я не разрешаю брать из них ни одной сэны», — сказал я тогда, но не из жадности, а потому, что на самом деле так считал.

— Отец, не кажется ли вам, что вы поступаете несправедливо? — обиделся Хироюки.

Я сразу не нашелся, что ответить, настолько слова эти меня возмутили. Скажи он: «Отец, жизнь сейчас нелегкая, не дадите ли вы нам немного взаймы? Мне неудобно обращаться к вам с такой просьбой, но вы нас очень выручите». Попроси он так, со всей положенной в данном случае скромностью, я, пожалуй, выделил бы ему, ну, не половину суммы, но по крайней мере четверть. Но он этого не сделал. Мало того! Из столовой выскочила Харуко и с нескрываемой злостью сказала:

— Да отдай ты ему все деньги до последней сэны. Он прав: они принадлежат только ему.

— Верно! Это мои деньги, и я не позволю тратить их как попало на сладости для ваших несносных детей, — ответил я.

Хироюки недовольно щелкнул языком. Хоть он мой сын, а ведет себя неподобающе. Будь жива Миса, наверно, все было бы по-иному. Правда, слишком уж она была добрая. Последние годы даже стала спрашивать у детей, как их здоровье. Уж это никуда не годится! Но даже она навряд ли приняла бы их сторону, если бы речь зашла об этих деньгах. А о том, что произошло сегодня утром, стыдно даже вспомнить. Когда я, сидя в своем кабинете, собирался приступить к работе, без стука вошла Харуко и положила на стол пачку купюр — двенадцать тысяч иен. Это бы ничего, но она еще и сказала: