Алексей Диброва - Артековский закал

• Название: Артековский закал
• Автор: Алексей Диброва
• Жанр: Биографии и Мемуары

18 июня 1941 года в Артек приехали школьники из Белоруссии, России, Украины, впервые — ребята из Прибалтики. И их сверстники из Германии, Польши, Испании… Через два дня началась новая смена… А через 4 — война. Но смена не закончилась, было принято решение эвакуировать Лагерь. Начались долгие странствования артековцев по военным дорогам. Поезда, автомобили, пароходы… Артек жил. Артековцы хранили и соблюдали свои традиции, вместе преодолевали большие и малые трудности военного времени. Наравне со взрослыми работали на колхозных полях, в военных госпиталях. Готовили посылки на фронт, выступали с концертами перед бойцами… Флаг Артека поднимался над Москвой, Сталинградом, в Донских степях и на Алтае. Артековское приветствие слышали Казань, Саратов, Челябинск, Омск, Новосибирск…

---

На электростанции подобную науку прошли Володя Аас, Харри Лийдемани, Виктор Кескюли — эстонские ребята. Двигатель у них был новенький, ребята лишь ознакомились с принципами его работы, ознакомились с правилами по технике безопасности и начали давать лагерю освещение в вечернее время.

МАЛЯРИЯ

Все победы начинаются с побед над самим собой.

Л. Леонов.

Теперь мы с Мишей поднимались рано, быстро умывались и шли к гаражу. Долго нагревали питательные трубы, чтобы «старик не привередничал». Рокотание трактора часто начиналось одновременно с сигналом утреннего подъёма. Когда трактор выезжал на дорогу, мимо бежали на зарядку пионеры с заспанными мордочками и приветливо махали руками. Но бывало, что трактористы выезжали в степь намного раньше подъёма, и тогда этот сигнал слышался в степи.

Трактором мы вспахали несколько гектаров пара, посеяли яровые хлеба, хотя лучшие сроки посева были упущены из-за ремонта трактора. Приходилось работать до позднего вечера, наверстывая упущенное. Уставали руки, болела спина. Возвращались в лагерь, когда уже давно проигрывал «Отбой!», мылись в пруду, — это несколько снимало усталость. В столовой нас всегда ожидала дежурная официантка. В палате валились на свою постель и вмиг засыпали. Но утром мы снова поднимались бодрые, свежие — молодость брала своё — и снова чёткий рокот стального коня катился над просыпающейся степью.

Как-то вечером мы задержались дольше обычного — закончили сеять просо. Сеялку завхоз распорядился оставить в степи, чтобы завтра не тащить её снова. Сеяльщики ушли раньше, мы возвращались почти в полной темноте.

— Что-то и луны сегодня нет! — ворчал Миша.

— Она взошла, да тучи густые на небе, поэтому и темно.

— Говорил Василию Ивановичу, чтобы фары поставить, он ведь их совсем поснимал, а теперь ползи в потёмках!

— Ты убавь скорость, — посоветовал я напарнику, — езжай потише, не то ещё угодишь куда-нибудь.

Тот не успел ничего ответить, как трактор съехал на какой-то склон довольно крутой, резко наклонился и медленно перевернулся на бок. Я успел убавить газ, Миша выключил скорость, трактор заглох. Оба каким-то чудом удержались наверху. Осторожно слезли на землю.

— Вот это называется высший пилотаж!

— Да, приземлились не очень удачно!

— А на что мы наехали?

Хотя было достаточно темно, мы обследовали препятствие и поняли, что это был земляной вал, которым пахотная земля отделялась от степных сенокосов.

— Ну, спрашивается: для чего нарыли этот вал?

— Не знали люди, что мы здесь ночью будем совершать полёты!

— Шутки шутками, но что же делать?

Вдвоём попытались сдвинуть стальную громадину, но трактор даже не шелохнулся.

— Ну, что же, — поднять мы его не поднимем, поехать — тоже не поедем, и никто не поедет, давай, Миша, сольём горючее в ведро — и конец!

Так и сделали. В лагере доложили об аварии завхозу, с трудом разыскав его, помылись в бане остатками воды — сегодня была суббота и пошли спать, даже не поужинав.

Утром я почувствовал усталость во всём теле, болела голова, ныли руки, ноги. С большим усилием заставил себя проделать со всеми зарядку, хотел разогнать болезненное состояние, пошёл на завтрак. Кушать не хотелось, разговаривать тоже не было желания, хотелось поскорее лечь в постель, что я незамедлительно и сделал.

Пролежал целый день, подскочила температура, меня лихорадило. Ребята укрыли несколькими одеялами, а я продолжал стучать зубами. Миша не отходил от постели, но помочь ничем не мог. Утром я не поднялся совсем. Миша к трактору пошёл с Натаном, а потом стал ходить сам.

Меня осмотрела Анфиса Васильевна и установила диагноз: малярия. Так я попал в лазарет, который до этого пустовал — никто из ребят не болел. Назначили постельный режим, приписали лекарства. Юные санитарки — наши девушки — как мне показалось, обрадовались, что, наконец, у них появился пациент и настоящая работа, присматривали за мной по всем правилам медицины и наставлений врача. Это были Аустра Краминя, Даидра Лецкальныш и Галя Товма. Я читал в их глазах сострадание и чувствовал тёплую заботу. Мне даже неудобно было, что за мной должен кто-то присматривать.

Утром состояние всегда было лучшим, и я мог переброситься несколькими словами с девушками. Хотелось подняться, пойти в степь, к трактору, к Мише, но врач требовала: лежать. А после обеда температура снова ползла вверх, я заворачивался в одеяла и до утра боролся с болезнью, потом ненадолго засыпал.

Пропал аппетит, я похудел, даже загар стал каким-то жёлтым. Не помогала и забота «сестёр-милосердия», как их называл Гурий Григорьевич.

Как-то они принесли книгу:

— Почитаешь, может быть? — положили мне на стул. На обложке виднелось: «Мартин Иден».

— Где вы достали?

— Где лежала — там пропала, — уклонились девушки от прямого ответа. Джека Лондона я любил читать. Перед болезнью у кого-то из девушек я видел эту книгу, но у кого именно — сейчас не мог вспомнить, а Галя не хотела сказать.

Урывками, когда спадала температура, я читал о сильном человеке, который упорно пробивал себе дорогу в капиталистическом обществе.

Миша теперь наведывался редко, он ведь работал один без смены. Натан тоже приболел. Как-то в обед в окне показалась голова Миши. Я обрадовался, увидев друга.

— Ну, как дела?

— Лежу, вот и все дела.

— Тебе лучше?

— Утром немного лучше, а потом снова плохо, температура постоянно.

— А что говорит Анфиса?

— Что она скажет: даёт пилюли, микстуру какую-то и говорит «Лежи!». Уже бока болят от лежания. А ты там как?

— Да вот бегу к механику, разобрал коробку передач, заедает что-то.

— А что сейчас делаешь?

— Начали косить траву, да что-то не ладится то с косилками, то с трактором. А Карпенко с Ильясовым психуют, будто я виноват. По пути вот забежал к тебе.

— Спасибо, друг! Беги, чтоб не ругали!

— Ну, я подался! Выздоравливай побыстрее! — и он исчез за кустом жасмина. Я позавидовал другу, что он может свободно ходить, бегать, работать, видеть восход солнца в степи и прочее. А ты вот лежи, как бревно, стыдно уж на девушек-санитарок смотреть — подносят, уносят, суетятся, как возле Троекурова.

Утром, когда врач делала обход, я начал просить:

— Анфиса Васильевна, не могу я больше здесь валяться! Отпустите меня в палату, я там буду быстрее выздоравливать!

— Ты что? — и она удивлённо сняла очки. — Хочешь, чтобы вся палата слегла, а потом весь лагерь? Ты понимаешь, что такое ма-ля-рия? — растянула она по слогам. — Понимаешь или нет?

— До каких пор я буду здесь отлёживаться?

— До полного выздоровления!

— Анфиса Васильевна! Прошу!..

— Нет, нет и нет! Никаких разговоров об этом!

— Анфиса Васильевна…

Она отбила все мои «атаки», хотя намекнула, что, если не будет высокой температуры в следующие три-четыре дня, она разрешит перейти в палату. Появилась надежда, что Анфиса Васильевна сдержит слово. Когда через четыре дня мне, наконец, разрешили оставить лазарет, я воспринял это как должное. Тепло поблагодарил девушек, которые привыкли ко мне за эти полмесяца.

На улице у меня закружилась голова, перед глазами поплыли жёлтые круги, вспотело лицо, ноги задрожали, будто от сильного испуга. «Что это со мной?» — забеспокоился я. На себе почувствовал взгляды врача и сестричек — они смотрели мне вслед. Поэтому не стал задерживаться перед окнами лазарета и как можно ровнее пошёл к своему корпусу. Кто-то окликнул — от радиорубки шёл Володя Карпенко.

— Пляши, Алёша!

— По какой причине?

— Говорю — пляши, тебе есть письмо — видишь? — и он помахал перед лицом треугольным конвертом.

— Обязательно спляшу, вот только выздоровею, давай быстрее!

Вырвал из рук Володи письмо и в глаза бросился знакомый почерк брата:

— Ура! Коля нашёлся!

— Кто? — не понял Карпенко.

— Брат, родной братишка Коля! Понимаешь? — жестикулировал перед его лицом.

— А откуда он пишет — с фронта?

— А вот адрес: Западно-Казахстанская область, Казталовский район, Кушенкульская МТС.

— Не так уж и далеко, — задумчиво проговорил Володя. — Ну, читай, не буду тебе мешать.

Я развернул треугольник со штемпелем «Проверено военной цензурой», отошёл в тень и углубился в чтение. Брат сообщал, что из Полтавщины он эвакуировался в сентябре 1941 года вместе с отцом и другими односельчанами, — они спасали колхозное стадо. В Казахстан прибыли через несколько недель, испытав все трудности эвакуации, остановились на МТС. Отца весной призвали в армию. Дальше Коля сообщал о своей работе нормировщика, он тоже ожидал призыва в армию. Адреса отца он не знал. Брат тосковал по родному дому, друзьями, ругал проклятого Гитлера, войну, — они прервали его учёбу в институте и принесли столько горя людям. «А мама с Володей, — писал брат, — остались дома, не смогли эвакуироваться». Рука с письмом опустилась вниз, я прислонился спиной к шершавому стволу дерева и закрыл глаза: «Мама и братишка находятся среди врагов. Как же так? Почему вы, родные мои, остались?» — спрашивал я и не находил ответа. Представлял, как маму фашисты тянут за руки, чтобы она ответила за мужа и сыновей.