Павел Лосев - На берегу великой реки

• Название: На берегу великой реки
• Автор: Павел Лосев
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1962

Повесть П. Лосева «На берегу великой реки» посвящена детству и ранней юности великого русского поэта, певца печали и мести народной, Николая Алексеевича Некрасова.

Первая часть повести рисует детские годы поэта, картины тяжелой жизни подавленных нуждой и горем крепостных крестьян.

События второй части развертываются в древнем городе Ярославле, где Некрасов учился в губернской гимназии.

На протяжении всей книги показывается становление мировоззрения поэта, формирование его личности.

На родине поэта – в Ярославской области – первая часть повести П. Лосева вышла под названием «У берегов большой реки».

Настоящее издание дополнено и переработано автором.

---

Вот и все, что было в письме. Даже обратный адрес Юлечка не указала, должно быть, по рассеянности.

Ранним утром следующего дня, когда Николай крепко спал, в комнату вошел отец и бесцеремонно затряс его за плечо:

– Подымайсь!

Николай открыл глаза. Отец стоял перед ним в новом голубом мундире с погонами. На боку висела сабля в черных ножнах.

– Собирайся! – приказал отец.

– Куда, батюшка? – не забыв вчерашнего, хмуро спросил Николай.

– По уезду прокатимся. Владения наши осмотрим. Тебе полезно. Скажи, не так?

Николай стал нехотя подниматься. А под окном, у самого крыльца, уже дожидался крытый тарантас, запряженный тройкой сытых лошадей. Позвякивали медные колокольчики на расписной дуге коренника. На козлах понуро сидел Трифон с унылым лицом: поездка с барином не предвещала ему ничего хорошего…

Целую неделю продолжалось путешествие. Уезд был немалый: на десятки верст раскинулся по обеим сторонам Волги.

Какие только селения не встречались на пути: Диево-Городище, Искроболь, Горе-Грязь, Голодаиха, Наготино, Сопелки, Горелово. Странные, удивительные названия! И кто их только придумал? – удивлялся Николай.

Всюду, где только не показывался отец, происходило одно и то же. Новый исправник бранил десятских, сотских, размахивал плетью, таскал за бороды мужиков.

– Я вам покажу!..

А потом садился в тарантас и приказывал ехать дальше.

Бесконечно вилась уходившая к горизонту проселочная дорога, однообразно скрипел и трясся на ухабах тарантас.

Наконец выбрались на укатанный Московский большак. Проезжали через село, которое называлось Карабихой. Стояло оно на высокой горе. Чуть в стороне виднелось голубоватое, с круглой башенкой здание, до половины утопавшее в зелени.

– Князя Голицына имение, – почтительно сняв картуз и обращаясь к сыну, сказал отец. – Губернатором был. Недавно богу душу отдал, царство ему небесное.

И, вздохнув, добавил:

– Ух, богач был! В полную сласть пожил. Позавидуешь!

Он с сердцем двинул Трифона ногой в спину:

– Погоняй! Дрыхнешь, каналья!

Николая передернуло. Будто его самого отец ударил.

Обедать остановились в бедной деревушке, одиноко стоявшей при дороге. Отец был бы непрочь добраться до Ярославля и там устроить трапезу. Но жара и слепни до того довели лошадей, что они едва двигали искусанными в кровь ногами.

– Горе-горькое, а не деревня, – распрягая коней, буркнул в ответ Трифон, когда Николай спросил его, в какое селение они приехали. – Так, вроде, и прозывается – Горево. А может, Егорьево. Что-то я не дослышал. Стар становлюсь…

Казалось, никто не живет в этих скособочившихся, с худыми крышами-ребрами избушках. Тишина могильная. Ни кошки, ни петуха на улице, ни вездесущих мальчишек.

Ходя из избы в избу, Трифон долго искал сотского.[34] Наконец привел едва передвигавшего ноги старичка с колючими, низко нависшими бровями.

– Нету у нас соцкова, – шамкал он беззубым ртом. – Я за старшего. Мне на Миколу-вешнего все девяносто стукнуло. Вот ведь дело-то какое, того-этого…

– Хватит языком молоть! – оборвал его Алексей Сергеевич. – Парного молока! Быстро!

Старец низко склонил лысую, с серыми пятнами голову:

– Нету молочка, батюшка. Барин всех коровок со двора свел.

– Ах, черт бы тебя подрал! – хлопнул Алексей Сергеевич плеткой по сапогу. – Тогда курице башку оттяпай. Слышишь?…

– Нету, батюшка, опять же нету, – кланялся старик, – барину намедни последних отдали. С голоду пухнем. Обратно же подати платить надо. Все поборы да поборы.

Алексей Сергеевич с гневом хлестнул старика плетью:

– Так ты еще рассуждать туда же! Смутьянничать!

Со стиснутыми зубами стоял Николай около тарантаса. Он готов был броситься к отцу, вырвать у него плеть.

Но Алексей Сергеевич уже оттолкнул старика.

– Запорю! – орал он на всю деревню. – Эй, Тришка! Сгоняй мужиков. Бей набат!

Почесывая в затылке, Трифон покорно направился к висевшему посредине деревушки колоколу с длинной, спускавшейся на землю веревкой.

Повернувшись к сыну, отец коротко приказал:

– Тащи погребец.[35]

И, опускаясь на траву, погладил себя рукой по животу:

– Давай угостимся, чем бог послал. Не богато в погребце, но кое-что запасено. Скажи, не так? Молочка вот хотелось да курочку. Только с этим народом разве столкуешься. Ну, тащи!

Но Николай не двинулся с места…

– Тащи, говорю, – повторил отец, засовывая плетку за пояс. – Аль забыл, в каком углу погребец? Все учить надо. – Когда он снова обернулся, подле тарантаса никого не было…

Свернув в сторону от дороги, Николай устремился к Волге. Он знал, что она где-то неподалеку. Спрашивал встречных, заходил в деревни напиться воды.

Наконец впереди мелькнула голубая лента реки. Потом показались золоченые купола Бабайского монастыря. А на том берегу вырисовывалась, подобно маяку, белая церковь. Она видна за многие версты. Нигде нет поблизости такой высоченной горы, как в Аббакумцеве.

Незнакомый лодочник с большой рыжей бородой перевез его на другую сторону. Был он молчалив, угрюм. Нехотя поднимал весла и все вздыхал.

– Жена, братец ты мой, у меня померла, – сказал он, причаливая к берегу. И, отказавшись принять от Николая медные деньги, попросил: – Ты свечку за нее в церкви поставь. Дарьей звали. Работящая была бабенка, да проклятый бурмистр загубил: погнал в самую водополь в лес, дрова рубить. Ну и застудилась. Сперва ноги отнялись, потом и преставилась…

Торопливо, словно боясь опоздать куда-то, шагал Николай вдоль кремнистого берега Волги. Прыгали круглые камешки из-под ног, шуршал золотистый песок, взлетали алмазные брызги воды…

Как хорошо, что он сбежал! Может, это хоть немного образумит отца. Никогда он не будет помощником отцу в таких делах. Что бы сказали Александр Николаевич и Иван Семенович, если бы увидели Николая с плетью в руке? Бедные, нищие мужики. Нагие, босые. Стонут их дети, стонут жены. От голода, от холода, от нужды. «Все люди равны, все от бога!» – говорила няня. Почему же тогда так много несчастных на земле?

Няня! Он собирался к ней в Гогулино, да так и не побывал. Это недалеко. Надо хоть теперь зайти, не откладывая.

Вспомнилось, как няня, лукаво посмеиваясь, спрашивала:

– А много ли верст до Гогулина?

И весело отвечала:

– Ежели обходами, то версты три будет. А напрямик – целых шесть наберешь…

Вот и Гогулино. Крохотная деревушка. Поскорее бы увидеть няню… Но, увы, спешить было не к чему.

– Перед петровым днем прибрал ее бог, – скорбно приложив ладонь к щеке, поведала Николаю сердобольная женщина, которую он встретил на околице. – Слепенькая была. Не нужная никому…

Усталый и запыленный, затемно явился Николай домой. Гудели натруженные ноги: шутка ли, верст двадцать отмахал.

Горько всплакнул вместе с матерью, вспоминая няню.

– Грешница я, грешница, – утирая слезы, причитала Елена Андреевна, – не смогла бедную старушку спасти. Бросили, покинули. Пресвятая богородица, владычица наша! Простишь ли ты меня, рабу твою недостойную? – И она с надеждой поднимала глаза на икону с теплящейся перед ней зеленой лампадкой.

– Полно-те, мамочка, – вполголоса уговаривал Николай, целуя ее руки. – Разве вы виноваты? Это все Аграфена. Она, она…

Об отце говорить не хотелось. Елена Андреевна забеспокоилась:

– Не случилось ли с ним что.

Алексей Сергеевич не приехал ни на следующий день, ни на третий, ни на четвертый. Встревоженная мать послала нарочного в Ярославль. Отец оказался там, в своей исправничьей канцелярии.

В субботу, на исходе дня, под окном звякнули колокольчики, послышался утомленный голос Трифона:

– Тпру, стой, дьяволы!

Из тарантаса вылез Алексей Сергеевич, держа синюю канцелярскую папку под мышкой. Не отвечая на поклоны встречавших его дворовых людей, он быстро поднялся на крыльцо. Тяжелые его шаги застучали по коридору. Николай отодвинул в сторону исчерканный вдоль и поперек листок бумаги. Дверь распахнулась.

– Здравия желаем! – входя в комнату, произнес отец каким-то приятно-бархатистым голосом, какой у него появлялся в минуты хорошего настроения.

Николай молча поднялся из-за стола.

– Ну, здравствуй, говорю. Чего нос повесил? Я тебе, брат, подарочек привез. – Он положил на стол папку, осторожно развязал на ней тесемки и раскрыл на две половинки. Затем сел на стул, с которого только что поднялся Николай, и, сокрушенно вздохнув, снова заговорил:

– Больших трудов стоил мне этот подарочек. Окромя всяких расходов, душу канцелярские крысы вымотали. Особливо ваш Величковский. Подумаешь, фря какая! То не могу, другое не могу! А как сотенную сунул ему, все сделал. С полным почтением… На-ка вот, читай!

Отец протянул глянцевитый лист гербовой бумаги с каким-то текстом, штампом и печатью.

– Читай! Вслух! – приказал Алексей Сергеевич.

– «Свидетельство», – негромко прочел Николай, держа лист в руке.