Иван Щеголихин - Снега метельные

• Название: Снега метельные
• Автор: Иван Щеголихин
• Издательство: "Жазуши"
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1977

Известный читателям роман «Снега метельные» посвящен героическому прошлому целины, сложным судьбам целинников Кустанайщины. События того времени стали уже историей, но интересная, насыщенная драматизмом жизнь на целине тех лет не может оставить нас равнодушными и сегодня.

Отличительные особенности произведений И. Щеголихина — динамичный сюжет, напряженность и драматизм повествования, острота постановки мо­рально-этических проблем. Жизнь в произведениях писателя предстает во всем многообразии и сложности.

---

— Таня, возьми,— недовольно сказала повариха, ви­димо, догадываясь, о чем тут у них шла речь.

Танька, не вставая, взяла книжку через плечо, посмот­рела равнодушно на обложку, не торопясь, пролистала, захлопнула и так же через плечо подала обратно.

— Не та, теть Маша, эту я читала, Ладно, спасибо за заботу, пойду, подожду, когда Сергей вернется.

— А где он?

— Тихоходом занялся. Слава-то даром не дается.

— Ладно, иди, иди, бедовая, спать ложись, вставать рано,— проводила ее Марья Абрамовна ворчливо, но без злости, скорее для вида.

Танька молча поднялась и молча отошла. Жени для нее как будто и не существовало. А Марья Абрамовна затянула все ту же грустную, задумчивую мелодию без слов. Женя поняла, что женщина поет, когда расстроена.

Через минуту ее заглушил сильный Танькнн голос: «Вот кто-то с горочки спустился, Наверно, милый мой идёт...»

Пела она раздольно, без грусти, как-то по-цыгански лихо, забубенно.

А женщина переживала. О ком, о сыне она думала?

— А что значит тихоходом занялся?— спросила Женя.

— Техническим уходом. Техуходом,— не сразу отве­тила Марья Абрамовна, продолжая рассеянно тянуть свою мелодию. Потом оборвала, словно пришла в себя, и сказала убежденно: — А ведь всё Ткач. И гектары ему, и любовь. Перед уборочной каждую бригаду формирует не просто так, тяп-ляп, а с умыслом — половину ребят, половину девчат. Чтобы веселее работалось... Ну, идемте в вагончик, я постелю вам.

И как ни отказывалась Женя, повариха достала из своего чемодана чистые простыни и постелила Жене на нижней полке, напротив себя. А, постелив, перешла по-матерински на ты:

— Ложись, милая, а то уже и до утра недолго.

Женя легла, все еще не расставаясь с мыслью, где все-таки пропадает Ирина Михайловна и не поднять ли тревогу по этому поводу. Но едва коснулась подушки, перед глазами одна за другой плавно пошли картины дня: желтое поле, синее небо, плывущие по земле тени от облаков, воробьи, ливнем падающие на зерно, рассыпан­ное по дороге, и опять руки, руки... И Женя сразу уснула, в последнее мгновение испугавшись, что это не сон, а об­морок.

Она не видела, как Марья Абрамовна осторожно под­няла с табуретки ее пропыленный халат и понесла на кухню — состирнуть наспех в мыльном растворе.

На другой день к вечеру, когда стали собираться в Камышный, Ирина Михайловна спохватилась:

— Чуть не забыла! Я же тебе газету нашла про того самого Хлынова, о нём тебе секретарь райкома го­ворил:

— Да зачем он мне?— обиженно отозвалась Женя.— Значит, я плохая медсестра, если все вы хотите меня в корреспондента переделать.

Ирина Михайловна рассмеялась:

— Да нет же! Посмотри, какой снимок хороший.— Она развернула газету, полюбовалась фотографией не­долго и посоветовала:

— Возьми, спрячь, пригодится когда-нибудь.

Однако посоветовала она несколько странным голо­сом, скорее попросила взять и спрятать, и Женя невольно подчинилась ее просьбе, взяла газету, развернула — что же он собой представляет хотя бы внешне, этот самый герой через два «ща».

Со снимка смотрело на нее задорное улыбающееся лицо, смелое, дерзкое, открытое, действительно, такому сам чёрт не брат. Флотская, с маленьким козырьком фу­ражка сдвинута на затылок. Сверху набрано крупным шрифтом: «Хлынов — семьдесят гектаров!»

Женя поджала губы, медленно, словно выжидая, не одумается ли Ирина Михайловна, сложила газету, вы­ровняла уголки и осторожно, чтобы не помять, втиснула се в сумку с красным крестом

4

Небывалый урожай смутил многих в дни уборочной, он нарушил все прежние нормы и представления. Самые радужные мечты о целинном хлебе казались теперь не­смелыми, робкими — хлеб, что называется, шел лавиной. И обнаружилось, что к встрече его героические целинни­ки не подготовились. Вспахали, посеяли, взрастили,— но куда теперь девать его?

По сто тысяч центнеров зерна скапливалось на токах. В критической ситуации проверялись характер, выдерж­ка, сообразительность руководителей хозяйств. Всего хва­тало — энергии, энтузиазма, отваги, находчивости,— не хватало автомашин. Вывозка зерна на элеваторы и хле­боприемные пункты вызывала простой комбайнов, затя­гивала уборку. Плохо, когда хлеб не скошен, ну а хорошо ли, когда он скошен да ссыпан под открытым небом на току под дожди и снег на погибель?

Некоторые совхозы замедлили темпы уборки и начали вывозить зерно с токов. Комбайнеры стали жаловаться на вынужденный простой в такой ответственный момент, когда день кормит год. Были и другие жалобы в райком, и потому Николаев в эти напряженные дни не знал покоя, с утра до ночи колесил по району. Ну, а если приходится где-то решать главные вопросы, то попутно не избежать и решения второстепенных.

Главное — судьба хлеба. А судьба Сони Соколовой разве не главное? В его работе все органически взаимо­связано, но человеческий, выражаясь казенным языком, фактор на первом месте.

Весь день перед глазами Николаева стояла сцена, соз­данная «творческим гением» Бориса Иванова. Комсо­мол—главная сила на целине, и использовать эту силу надо чрезвычайно осторожно, чтобы она шла только на пользу человеку и никогда — во вред.

На пользу ли Соне Соколовой пошла вся эта история?

Да и в чем выход, чем должны кончаться подобные истории? Не тревожить ни его, ни ее, не вмешиваться? Не предостерегать, не одергивать, не стыдить?..

Позиция невмешательства, равнодушия — всегда пло­ха, это бесспорно. Но вмешательство должно быть в выс­шей степени тактичным, деликатным, тонким, мудрым, тем более, что оно не от твоего частного имени, а от име­ни комсомола...

Соколовой лет восемнадцать-девятнадцать, не больше. Увлеклась, возможно, полюбила. Не успела разглядеть подлеца или, закрыв глаза, наделила его несуществую­щими достоинствами, поверила его лживым обещаниям, как было во все века. Может быть, и он ею увлекся сна­чала, но потом, как всякий подленький человечек, отрекся от нее. Да и всякий ли способен на великое чувство любви?

Все подобные истории, о которых Николаев слышал еще на студенческой скамье, вызывали у него злое уны­ние. Какая-то идиотская диалектика, где не сразу опре­делишь, когда начинается дурное и кончается хорошее, да еще смотря с чьей точки зрения.

К вечеру Николаев подъехал к конторе совхоза «Изо­бильный». На деревянном крылечке сидела Соня Соко­лова, пытаясь загородиться от мира фанерным чемода­ном. Она встретила Николаева доверчивым спокойным взглядом.

— Ничего не забыли?— Николаев кивнул на чемодан.

Соня в ответ махнула рукой, ничего, дескать, и пока­зала еще маленький узелок. Николаев взял и чемодан, и узелок и понес в машину с неприятным чувством — ему казалось, что из конторы смотрят на эту акцию и ком­ментируют на свой лад.

— Поторапливайтесь, Соня!

В последний момент на крыльцо вышел Иванов, подо­шел к машине. Ходил он тоже не просто, а помня об от­ветственности каждого своего шага. Он помнил – на него, как на комсорга, смотрят другими глазами, с него берут живой пример. Соня отвернулась. Николаев завел машину.

— Одну минуту, товарищ Николаев, надо решить еще один принципиально важный вопрос: чтобы совхозный секретарь комсомольской организации был освобожден­ным. Это необходимо сделать, товарищ Николаев. Вопрос надо решить безотлагательно. Огромный объем работ. «Боевые листки», производственные собрания, совещания, беседы, да и... вопросы морального облика.— Иванов по­вел подбородком в сторону Соколовой.— Можно и в «Комсомольскую правду» обратиться. Освобожденный секретарь — все-таки фигура! С ним и директор считать­ся будет, и секретарь парткома, и вообще!

— Я думаю, райком комсомола освободит вас,— ровно, холодно сказал Николаев.— От комсомольской работы.— И покатил, поехал на своем газике, увозя грешницу от неминуемой кары.

В дороге он заговорил с Соней, обдумывая каждое слово. Не спрашивал о прошлом, только о будущем — где она бы хотела работать, есть ли у нее в Камышном знакомые, останется ли она здесь или уедет, и какие у нее вообще есть просьбы к нему.

Его удручала односложность ее ответов — не знаю... нет... никаких... Она замкнулась, никому и ничему не ве­рила:

— Соня, вам сейчас трудно, я понимаю, но все-таки надо верить людям, не все подлецы, не все негодяи.

— Я знаю...

И снова молчание, снова взгляд в сторону, в даль и прежний отрешенный вид.

— Соня, а книги вы читать любите?

— Да...

— Устанет человек, измотается, в беду попадет, а как возьмет в руки толковую книгу, сразу выпрямляется, на­чинает лучше думать о жизни, и новые силы к нему при­ходят. С вами так бывало?

— Всегда,— она впервые скупо улыбнулась.

–– А что вы читали в последнее время, если не секрет?

— «Замок Броуди».— Она посмотрела на Николаева, почему-то решила, что он не знает про такую книгу, и, чтобы не смущать его, на всякий случаи пояснила:— Английского писателя. Мало известного.