Аркадий Адамов - Злым ветром

• Название: Злым ветром
• Автор: Аркадий Адамов
• Издательство: Издательство «Молодая гвардия»
• Жанр: Полицейский детектив
• Год: 1975

«Злым ветром» — первый роман трилогии «Инспектор Лосев» Аркадия Адамова, занимающего одно из ведущих мест среди современных мастеров детективного жанра. Герою этого романа, инспектору уголовного розыска Виталию Лосеву, поручено расследование кражи в гостинице. Однако не очень сложное на первый взгляд дело перерастает в криминальный беспредел, в центре которого — жестокое убийство.

Роман «Злым ветром» удостоен премии Всесоюзного литературного конкурса Министерства внутренних дел СССР, Союза писателей СССР и Госкомиздата СССР, посвященного 60-летию советской милиции в 1977 году.

Трилогия «Инспектор Лосев» награждена Золотой медалью имени Героя Советского Союза Н. Кузнецова за лучшее героико-приключенческое произведение 1981 года, учрежденной СП РСФСР и ПО Уралмашзавод.

---

А я упрямо тянусь дрожащей рукой к себе под мышку и, добравшись наконец, совсем уже слабыми, непослушными пальцами пытаюсь расстегнуть кобуру. Толик выворачивает карманы моих брюк. На землю выпадают кошелек, расческа, платок.

— Делай его! — кричит человек в очках. — Живей!

— Ага…

Взмах… Но я успеваю перекатиться на бок, и кастет в руках Толика свистит мимо моего уха.

Тогда третий парень хватает меня за ноги и прижимает их к земле. Петр, он в очках, всем телом наваливается мне на живот.

— Все, мусор. Отжил… — сипит он и командует Толику: — А ну! Вдарь его теперь!

И тут я стреляю.

Раз, другой, третий! Как бич, хлещут выстрелы в пустом темном дворе. Толик рушится на землю как колонна. Мне даже кажется, что земля подо мной вздрагивает.

Теперь в Петра… чуть ниже ствол… Выстрел!

Он не успевает вскочить. Он только сваливается с меня и, как-то странно икая, кричит:

— А-а!.. А!.. А-а!.. А!..

И отползает от меня. И ползет еще дальше в темноту. Я вижу его скрюченную фигуру, искаженное болью лицо без очков.

Третьего парня уже нет. Он исчез. Ноги мои свободны. И я пытаюсь подняться. Не могу… Нет, я поднимусь… И поднимаюсь на дрожащих, ослабевших ногах.

Пистолет прыгает у меня в руке. Я прислоняюсь спиной к стене. Теперь ногам легче. Но снова кружится голова и раскалывается от боли. Все плывет перед глазами, кружится черный двор.

— Сенечка… — кричу я. — Сенечка…

Но это только шепот. Я вдруг вспомнил, как назвала Галя того, третьего.

Дыхание у меня хриплое, судорожное и короткое, как всхлипы. Неужели я плачу? Но почему же так щиплет глаза? Почему я ничего не вижу?! Нет, я вижу, начинаю видеть!

Ко мне из темноты крадется Петр. Ближе, ближе… Обходит лежащего на земле Толика, пригибается, как для прыжка. У него в руке нож. Он без очков, скалит зубы… Он думает, я его не вижу.

Я с усилием поднимаю тяжелый пистолет и прерывисто шепчу:

— Стой… Стре… ляю…

И Петр застывает на месте.

Но я стреляю! В воздух, в воздух…

И слышу шаги людей, многих людей. Они бегут ко мне…

Я падаю на чьи-то руки.

Снова темно…

За окном чистое, палево-голубое небо. Утро. Косые лучи солнца пронизывают комнату. Незнакомую комнату. Пустую и белую, как в больнице. Кажется, это и в самом деле больница.

Приподнявшись на локте, я оглядываюсь. Белая тумбочка, белая табуретка рядом, белая пустая кровать напротив. На мне незнакомая рубашка из плотной бязи с завязками на вороте. В квадрате пододеяльника видно рыжее байковое одеяло. Дальше металлическая спинка кровати.

Голову мне сжимает повязка. Я провожу по ней рукой. Бинт. И в теле легкая слабость. Но голова ясная и совсем не болит. И вообще ничего не болит. Я глубоко и свободно вздыхаю. Нет, все-таки глубоко вздыхать больно. Да, значит, я угодил-таки в больницу.

На тумбочке возле кровати лежат мои часы. Они еле слышно тикают. Тоже, значит, целы. На них шесть часов и пятнадцать минут. Утра, конечно.

Я откидываюсь на подушку и начинаю припоминать все, что случилось вчера вечером около этого проклятого пивного бара. Оказывается, я прекрасно все помню.

Да, я угодил в засаду. Все было подготовлено. И этот ход мы не учли. Ребята ждали меня внутри, в баре. Меня и всех других. Но ведь у Гали план был совсем другой. Она собиралась меня с кем-то познакомить, и мы оба должны были затем попасть в милицию. Да, вот этот план мы и взяли в расчет. Но в самый последний момент, видимо, все изменилось. Вмешался Зурих. Они сговорились с Галей. И тогда она отдала меня им. Я же слышал все сам. Ну и потом меня узнали, это теперь ясно. И узнал меня Толик.

Толик… Какой опасный и страшный путь он прошел. И погиб. Я вынужден был в него стрелять. Зачем я с ним тогда поссорился, у Варвары, я же мог и не ссориться. Кузьмич сказал: «Аукнется тебе еще эта драка». Аукнулась. И мне, и Толику. Не бывает пустоты в человеческой душе. Вот я ничего не сделал, чтобы ее заполнить, и никто другой тоже. Сделал это Зурих. Ему было даже проще. Но это нас всех нисколько не оправдывает. И меня, в частности. На моей совести этот непутевый парень. Как он меня вчера… С лютой злостью. И все-таки… все-таки первым совершил ошибку я. А там, во дворе, он упал как подкошенный. Я выстрелил три раза… Господи, неужели я его убил?..

От этой мысли я даже застонал сквозь зубы.

Там был еще один парень — Петр. Я тоже в него выстрелил. Но он жив. Я держал его на мушке потом. Он ведь крался ко мне с ножом. И был без очков. Почему он мне знаком, этот парень? Где я его видел?.. Нет, я его нигде не видел. Это точно. Почему же тогда… Без очков, кстати, он был еще больше мне знаком. Может быть… Да, да, я где-то читал его приметы. Петр, Петр… Постой! Петр Горохов! Вот он кто! Из Пунежа! Ну конечно!..

В этот момент дверь моей палаты открывается и заходит пожилая сестра.

— Глазки смотрят? — говорит она. — Розовенький лежишь. Давай, сынок, температуру померим.

Она стряхивает и сует мне под мышку холодный градусник.

— Да нет у меня никакой температуры, — бодро говорю я.

— Есть, нет, а мерить надо. Порядок такой установлен. Не нами. В больнице ты или где?

— Практически я здоров. Вот и отпустите с миром.

— Лежи, лежи, — улыбается она, сложив руки на животе. — Доктор посмотрит, отпустит. А тогда сестренка и заберет.

— Она была здесь?

— Или нет? Во втором часу ночи еле выпроводили ее. Уж убивалась не знаю как. Хорошая у тебя сестренка. Чтоб у всех такие были. И с виду хороша, ничего не скажешь.

— Да, с сестренкой мне повезло.

Честное слово, я скоро поверю, что Лена и в самом деле моя сестра. Они меня в конце концов уговорят.

— И еще товарищи твои тут толпились. Милиция, значит. Одного-то я знаю. В нашем доме живет. Станислав Григорич. Жена у него тоже врач. Сидела около тебя.

Так мы и болтаем все десять минут, пока я держу градусник.

Температура у меня оказывается нормальной, и я чуть искательно говорю:

— Штаны бы хоть вернули. Встать хочется.

— Велено лежать, — отрезала сестра. — И ни, ни. Понял? А уточку я тебе сейчас принесу, не бойся.

— Да какая там уточка. Я плясать могу, не то что…

— И даже не говори, — начинает сердиться она. — Через час обход будет, вот тогда и проси свои штаны.

Она уходит, а через минуту действительно возвращается с уткой. Несет ее нежно, как сокровище Вот, черт, положение.

Наконец я снова остаюсь один.

Когда лежишь в больнице, есть время подумать. И мысли при этом настраиваются на какой-то, я бы сказал, философский лад. Например, что есть жизнь и что есть мы в этой жизни. И даже, все ли ты в ней успел. Словно я помирать собираюсь. Надо сказать, что и работа моя тоже наталкивает порой на такие вот мысли. Только сосредоточиться на них обычно некогда! Хотя столько судеб проходит перед тобой, таких разных и по большей части сложных, трудных, а то и трагических. Иной раз кажется: ну что ты суетишься, что тебе надо и что тебе под силу в этом мире? Конечно, борьба с преступностью, ликвидация ее — счастливая цель, что говорить. Но во что это упирается в конечном счете?

Мой отец как-то привел одну мудрую восточную пословицу. Я ее запомнил. Звучала она приблизительно так: «Если твои планы рассчитаны на год — сей просо, если твои планы рассчитаны на десятилетия — сажай деревья, если же твои планы рассчитаны на века — воспитывай людей». Задача, по-моему, самая важная и самая трудная.

Сколько же потребуется времени и сил, чтобы всех кого следует перевоспитать? Много. Очень много. Во всяком случае, моей жизни на это не хватит. Уже точно. Ее хватит, чтобы хоть чуть-чуть очистить воздух, которым мы дышим. И еще, чтобы вселить в людей убеждение, что так, как этот Теляш, к примеру, долго не проживешь. И ради этого, я вам скажу, уже стоит потрудиться.

Занятый высокими мыслями, я не замечаю, как наступает время обхода больных. Седенький пожилой врач в старомодном пенсне, всего меня ощупав неожиданно сильными пальцами и со всех сторон выслушав — у него не резиновый, современный фонендоскоп, а тоже старенькая, местами потрескавшаяся трубочка, — наконец одобрительно говорит:

— Однако вы таки счастливо отделались, молодой человек. Полагал, недельку мы с вами повозимся. А тут, возможно, и пары деньков хватит.

— Что вы, доктор, — говорю я с максимальной бодростью. — Да я себя отлично чувствую. И мне сегодня надо домой.

— Э-э, и не рассчитывайте.

— Но я дома буду лежать, честное слово.

— Ну-ну, молодой человек. Я за вас отвечаю перед всей одесской милицией, а это не шутка. Мне только еще не хватает таких забот. Вчера вот и комиссар приезжал.

— Но, доктор…

Мольбы мои кончаются тем, что доктор сдается.

— И только потому, — говорит он, — что верю вашей сестрице. Очень милая и энергичная особа.

Опять! Нет, это просто удивительно.