Самуил Лурье - Письма полумертвого человека

• Название: Письма полумертвого человека
• Автор: Самуил Лурье
• Издательство: Янус
• Жанр: Публицистика
• Год: 2004
• ISBN: 5-98278-008-1

От издателя 

Лирико-сатирический роман в письмах. Двое петербуржцев, один - очень немолодой, другой - не очень, оба - литераторы, оба журналисты, но из разных кругов, из разных углов, - судачат спустя рукава, как Бог на душу положит, о нравах улицы и бомонда, о вкусах народа и начальства, о злобе политического дня, о смысле классических текстов... Юмор спорит с остроумием: чей слог легче? - и оба пытаются перешутить хозяек жизни - Глупость и Пошлость, - понимая, впрочем, что это дело безнадежное.

---

Но это пошлость в страдательном залоге, почти что кроткая. Дайте-ка ей свободу воли: тотчас изобретет пытку, казнь, рабовладение, полицейское государство (а в героической фазе - революцию и войну, хотя бы гражданскую). Сейчас выставлены, говорят, в Петропавловской крепости пыточные устройства: их автор - мастер пошлости (а Николай Васильевич сказал бы - черт).

Вспомните Рим цезарей: сплошной Миргород, буднично кровожадный. Зощенко в "Голубой книге" закрыл, так сказать, эту тему, но все равно - какой-нибудь Светоний приводит картинки поярче даже Вашей. Он только термина не знал. Вот, пожалуйста, - про Калигулу:

Многих граждан из первых сословий он, заклеймив раскаленным железом, сослал на рудничные или дорожные работы, или бросил диким зверям, или самих, как зверей, посадил на четвереньки в клетках, или перепилил пополам пилой, и не за тяжкие провинности, а часто лишь за то, что они плохо отозвались о его зрелищах или никогда не клялись его гением. Отцов он заставлял присутствовать при казни сыновей; за одним из них он послал носилки, когда тот попробовал уклониться по нездоровью; другого он тотчас после зрелища казни пригласил к столу и всяческими любезностями принуждал шутить и веселиться...

Рим и сгубила пошлость - и гуси не спасли.

Первый прорыв Пошлости в нашу эру пересказан в Евангелиях: как римский тюремный спецназ глумился над осужденным Иисусом: играли с Ним, как с куклой, отрабатывали, гогоча, на Нем болевые приемы, спорили при Нем о его одежде: кому достанется (послать в аппенинскую глубинку, дочуркам на юбки)...

Кстати: слышали о последних показаниях полковника Буданова? Знаете, почему он велел солдатам тайно и немедленно закопать в лесу задушенную им девушку? Представьте - из уважения к чеченским обычаям. А изнасиловали, дескать, ее мертвую, эти самые солдаты; по какому обычаю - неизвестно.

Письмо XIII. Д. Ц. - С. Л.

5 сентября 2001

Прощай, гордыня

Летние вакации в нашей переписке позволили мне предаться мыслишкам на кое-какие общие темы, не связанные крепко с трепетаньями действительности.

Например: равны ли люди?

Конечно, конечно же, люди равны! А как же! Согласиться с обратным значило бы признать, что наши деды и отцы, семь десятилетий потратившие на утверждение социального строя, основанного на идее равенства, прожили свою жизнь зря. Но мы ведь не можем такого признать - а то, не ровен час, додумаемся до того, что и наша собственная жизнь проходит не очень чтобы осмысленно - большей частью в хлопотах своекорыстия, но никак не в служении высшему или хотя бы в помышлении о нем.

Нет, люди равны: трудовыми книжками, местами в очереди, одинаково напряженными, тупо-мучительными выражениями лиц в паспортах, наконец, в качестве пушечного мяса. Они до последнего пытаются отличиться - хотя бы отделкой гроба, но увы - содержание гробов представляет разницу разве что для судмедэксперта.

Есть, впрочем, такие особенные гордецы, которые не пытаются отличиться, но чувствуют себя отличными - назовем их условно поэтами. Поэтом же согласимся считать (для терминологической простоты) человека, обладающего способностями к художественной деятельности. И тут наступает многократно описанная в мировой литературе коллизия "поэт и толпа". Ее, как известно, с недосягаемой точностью изъяснили Пушкин и Блок: пока божественный глагол помалкивает, образ жизни и моральный облик поэта частенько заслуживают осуждения, однако в остальное время он таинственным образом обретает способность создавать нечто такое, что остальные ничтожные дети мира (среди которых он, повторим, только что был, может, всех ничтожней) создать не умеют, - что дает поэту некоторое право (хотя бы внутреннее) говорить: "Тебе ж недоступно все это!.. Ты будешь доволен собой и женой, Своей конституцией куцей" - и т. д. Еще вот у Кьеркегора про то же самое отлично сказано: "Жизнь поэта - жизнь несчастливца; она выше конечности, но бесконечности не достигает. Поэт видит идеалы, но он должен бежать от мира, чтобы радоваться им, он не может носить в себе эти божественные образы среди жизненной суеты, не может идти спокойно своей дорогой, без того, чтобы не быть задетым окружающей его карикатурой. Оттого жизнь поэта часто бывает предметом презренного сочувствия людей, считающих, что у них все обстоит благополучно благодаря тому, что они остались в конечности".

Собственно говоря, при советской власти эту коллизию можно было переформулировать так: раз нет социального неравенства - то и неравенства духовного не может быть (тем более что дух даже не вторичен, а представляет собой пренебрежимо малую величину). А ежели кто скажет: нет! Может! - так ему быстро объяснят его ошибку: глагол глаголом, а кушать всем надобно, поди-тка послужи. Сразу происходит смена оптики: на место духовной иерархии встает социальная (на самом деле, разумеется, существующая). И покамест терпение поэта не лопнет ("винтовой вихрь забирал и крутил пыль, тряпки, крашеные щепки, мелкие обломки позлащенного гипса, картонные кирпичи, афиши; летела сухая мгла; и Цинциннат пошел среди пыли, и падших вещей, и трепетавших полотен, направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему") - эти декорации будут стоять: "Вас много, а я одна! Сами себя задёрживаете!"

Пред лицом того, что Лидия Яковлевна Гинзбург называла механизмами общественного зла, уж точно все равны - ведь аристократия духа есть категория еще более сомнительная, нежели аристократия крови, потому что в сфере духовного никакими жалованными грамотами ничего не докажешь. Сколько бы ни озирался новоявленный маркиз: "Кто это?" - мол, не встречайся он с этими людьми в одном офисе, сама мысль о знакомстве с ними показалась бы ему странной и даже дикой, - чтобы с него форс-то сшибить, и лесоповала не нужно, достаточно потребовать поквартального плана явки божественного глагола в соответствии с требованиями производственной дисциплины.

Однако... Все-таки колбаса, которую надо кушать поэту... Здесь также рецепт отлично известен и выбор невелик: либо продается рукопись, либо - и вдохновение тоже (покуда его достанет на эти фьючерсные контракты). Некоторая либерализация действия механизмов общественного зла привела к тому, что нынче цена вдохновения - уже не жизнь, а всего лишь комфорт. Вот, например, бесспорное золотое перо страны пишет речь, прости Господи, Грызлову на съезде "Единства". То бишь: поэт уже не бежит от мира, окружающая карикатура его не задевает - постмодернизм, однако. Но даже и в этой жалкой ситуации положение золотого пера кажется мне предпочтительнее грызловского. Потому что кабы интеллектуальные и творческие потенции оного Грызлова были достаточны, чтобы самому написать себе речь (типа: изложить свои оригинальные взгляды, идеи, принципы мировоззрения, ежели таковые имеются, в искрометной, увлекающей аудиторию форме), - не было бы нужды перья скликать, что тот Иван (дурак) жар-птиц. Попросту - так уж карта легла у Грызлова: хоть и проиграл он столько выборов, в скольких участвовал (видать, самостоятельно зажечь электорат все-таки слабо), но попали ему в руки деньги, достаточные, чтобы покупать спичрайтеров класса premium. В этом смысле вообще позиция любого начальника, чей бизнес основан на пользовании плодами чужого художественного творчества, сомнительна: с одной стороны (Вы, Самуил Аронович, - с Вашим-то 35-летним стажем службы в журнале "Нева" отлично это знаете), число приемщиков рукописей всегда было меньше, нежели число вдохновившихся, потому последние оказывались перед первыми в позе подчинения (как выражаются зоологи); а первым, таким образом, сам Аполлон был не брат - рукописи-то продаются лишь при наличии покупателя. Но с другой - напади на поэтов (людей, обл. сп. к худ. деят.) моровая язва или хотя бы напрочь иссохни Ипокрена, этот покупатель-повелитель останется повелевать разве что секретаршей и наиболее преданными фанами "Единства", которым для обожания лидера довольно и его усов.

Тут журналистская добросовестность велит мне дать слово противной стороне. Порфирий Петрович вопрошает Раскольникова: "Чем же бы отличить этих необыкновенных-то от обыкновенных? При рождении, что ль, знаки какие есть? Я в том смысле, что тут надо бы поболее точности, так сказать, более наружной определенности: извините во мне естественное беспокойство практического и благонамеренного человека, но нельзя ли тут одежду, например, особую завести, носить что-нибудь, клеймы там, что ли, какие?.. Потому что, согласитесь, если произойдет путаница и один из одного разряда вообразит, что он принадлежит к другому разряду..." Все же мне кажется, проблема самоутверждения - топографическая. Человек, осознавший свое место в мире: внизу - ад, наверху - Бог, рядом другие, - избавлен от пустых забот насчет социальной иерархии. Потому что духовное неравенство побуждает расти над собой - ведь только оно преодолимо, только его стоит преодолевать, а жажда социального самоутверждения - всего лишь проявление комплекса, хоть у 20-летней девочки, хоть у 50-летнего дядьки. Но - будем снисходительны. Погружаясь в трепетанья действительности, очень практично помнить,