Самуил Лурье - Письма полумертвого человека

• Название: Письма полумертвого человека
• Автор: Самуил Лурье
• Издательство: Янус
• Жанр: Публицистика
• Год: 2004
• ISBN: 5-98278-008-1

От издателя 

Лирико-сатирический роман в письмах. Двое петербуржцев, один - очень немолодой, другой - не очень, оба - литераторы, оба журналисты, но из разных кругов, из разных углов, - судачат спустя рукава, как Бог на душу положит, о нравах улицы и бомонда, о вкусах народа и начальства, о злобе политического дня, о смысле классических текстов... Юмор спорит с остроумием: чей слог легче? - и оба пытаются перешутить хозяек жизни - Глупость и Пошлость, - понимая, впрочем, что это дело безнадежное.

---

Письмо XIV. С. Л. - Д. Ц.

12 сентября 2001

Словесность и растительность

Догорает в лампе масло, дорогой Д. В., и не светит фитилек. И слог норовит сделаться сюжетом. Это я про нашу переписку (то есть, конечно, про свою в ней роль). Что ж, ее недолговечность предопределена общим заглавием: ведь полумертвый - совсем не синоним словоохотливого.

А я тут побывал в Москве на какой-то не то всемирной, не то всероссийской книжной толкучке. Вот где действительно смиряется гордыня. Тонны, десятки тонн чтива - такого неинтересного! Гигантская это промышленность - переработка старой макулатуры в новую. Лесных угодий тоже, наверное, не щадят. Странно думать, что какая-нибудь прелестная рощица превращается в сочинение типа "Иван, запахни душу" г-на Жириновского.

А уж так называемое золотое перо в некотором смысле не уступает, наверное, бензопиле или даже лесному пожару.

И это даже неплохо, что кой-какие золотые перья перешли в сферу обслуживания: начальству хорошо, и природа дольше продержится. И примеры есть классические, вполне положительные: А. И. Герцен, кажется, пописывал речи для вятского губернатора.

Жаль, что иногда эти речи сбивают с толку. На днях сразу несколько начальников произнесли почти одну и ту же фразу, которую можно было понять так, что в государственном бюджете, вот только что составленном, расходы на образование - больше военных. Это впервые в нашей истории! - восклицали значительные лица.

Еще бы не впервые. Будь это правда - это была бы революция покруче знаменитой Октябрьской. Признаюсь, я даже размечтался ненадолго: как нынешние первоклассники будут жить в стране, где образованных людей больше, чем вооруженных, - и все такое.

Потом в газетах мелькнули цифры, и оказалось, что все, в общем, по-прежнему: на образование - скажем, два процента; ну, а военную тайну не выдам. Но что же тогда случилось впервые в истории? Разъяснилось, кажется, и это: темпы, видите ли, роста расходов предусмотрены не такие, как всегда. Потому что даже, скажем, два - это гораздо больше, чем, скажем, полтора. Только и всего. Но и на том спасибо.

Вообще все обстоит в политике настолько благополучно (если не считать одного пятна на карте - и на совести), что можно было бы заняться литературою, да вот беда: ее как бы нет. Тексты встречаются, и даже очень неплохие, а литература как мир идей... Наверное, Оруэлл прав: диктатура полиции за несколько десятилетий способна покончить с любыми проявлениями гениальности - не исключено, что и навсегда. Это и есть расплата. Я где-то читал: численность бобров резко упала в 37-м году. О китах и гениях статистика молчит.

А Вы - про творчество, про духовные ценности, свободу, славу... Печальный юбилей Сергея Довлатова дает всем этим замечательным словам цену истлевшей листвы. То бывшая жена с удовольствием расскажет, как не любила, то случайный собутыльник под маской близкого друга продаст унизительный секрет. Даже странно, что Довлатова до сих пор окружает и преследует такая зависть, - а он был из всех русских писателей самый скромный, жил в отчаянии, не верил в свой дар, и собственным словам не верил - не слышал в тексте собственного голоса.

Никогда мне не дано было ощутить довольства собой или жизнью, никогда я не мог произвести впечатление человека, у которого все хорошо, к которому стоит тянуться...

... Все мое существование сопровождается, проблемой "быть-казаться", и Вы даже не можете себе представить, до каких пошлых и невероятных вещей я доходил в этом смысле. Суть в том, что мне не дано быть таким, как я хочу, выглядеть так, как я хочу, и вообще, соответствовать тем представлениям о человеке достойном, которые у меня выработались под влиянием литературы Чехова и Зощенко. Я никогда не буду таким, как люди, нравящиеся мне, а притвориться таким человеком нельзя, я это знаю, что не является гарантией того, что я не буду притворяться всю жизнь...

Всей-то жизни, впрочем, оставалось - несколько месяцев.

Самый лучший наш с ним разговор был на площадке, что над парадной лестницей филфака. Мы были, что ли, второкурсники. А разговор - про стихотворение Пастернака "Уроки английского" (Дездемона, псалом плакучих ив, бассейн вселенной...). Не важно, и почти не помню, кто что говорил; представьте, всерьез разбирали строчку за строчкой: эти стихи про музыку, безумие и страсть построены как уравнение.

Теперь уже ни с кем так не получается. Да и в стихах, даже очень хороших, все чаще проступает смешное.

Кстати, как по-вашему, что комичней:

"Грудь под поцелуи, как под рукомойник!"

или

"Льни - на лыжах! Льни - льняной!"?

... А ярмарка эта книжная размещалась в двух павильонах бывшей ВДНХ. Декорация удивительная. Кто-то, говорят, ее купил - всю выставку достижений, все эти помпезные здания. Получилось вроде Диснейленда - как бы макет Советского Союза, одного только Большого дома не хватает. Зато красиво, знаете ли, особенно под осенним солнцем.

Письмо XV. Д. Ц. - С. Л.

26 сентября 2001

Человек как сфинктер

Право, Самуил Аронович, все, что не делается, - все к лучшему. Тут грозились этой осенью осчастливить нас конным (или даже, по сюрреалистической идее какого-то начальника, одновременно еще и пешим) Александром Невским между Лаврой и гостиницей "Москва". Но - пронесло: как меланхолически сообщили мне смольнинские сидельцы, "вроде, пока рассосалось".

Увы, не сомневаюсь, что этот частный (и временный) успех мирового здравого смысла, победа разума над сарсапариллой, не утишит общего пароксизма памятникоустановления.

Казалось бы (на первый взгляд) - странное дело, непонятное дело: какая нужда пришла едва не на всякий угол памятники ставить, занятий других в городе, что ли, нету, проблемы решены, асфальт везде, как зеркало, и краны не текут? Но на второй взгляд дело совершенно разъясняется, более чем. Пару лет назад губернатор, человек, бесспорно, практического ума, приблизил к себе некоего гадателя и колдуна. Этот авантюрист несет откровенную ахинею, однако ж искушенный начальственный муж отчего-то ее слушает. Отчего? спросил я в частной беседе одно компетентное лицо. Лицо ответило замечательно: мол, каждому человеку хочется понимать картину мира и свое в ней место, а сей Мартын Задека как раз объясняет губернатору его место в мироздании. В самом деле: допустим, разбирается человек в асфальте, в кранах, в деньгах (и казенных, и своих собственных), но, верно, охватывает его по ночам тихая тоска: а вдруг и впрямь всё вечности жерлом пожрется и общей не уйдет судьбы?

Лучший способ пережить прах и тленья убежать отлично известен, уж, почитай, которую тысячу лет человечество им пользуется. Памятник! Вероятно, начальники, озирая свои заслуги перед современниками и потомками, сомневаются, что exegi monumentum нерукотворный - это надежно. Аплодисменты благодарного электората рассеются, а тут - все-таки камень, бронза, покрепче будет.

Разумеется, памятник - самое убедительное и бесспорное свидетельство вклада. Но ставить памятник мне (себе) в демократическом обществе считается как-то не очень приличным, поэтому в ходу эвфемизм при мне. То бишь: в мое правление или на мои деньги. Конкретные люди денег ведут себя в этом смысле более простодушно и прямолинейно, чем люди власти. Недавно, например, какие-то банкиры утвердили у градоначальства план: они хотят снабдить Петербург памятниками разнообразным абстракциям и симпатичным банкирскому сердцу деятелям искусств. Причем так и говорят: этот вот певец, может, и не великий, но мы его любим - пусть и его скульптурное изображение красуется в граде Петровом. Реализация личных пристрастий столь монументальным способом - это уже не при мне, это почти что мне - то есть моему вкусу.

Самое замечательное, что девять из десяти сторонников/противников того или иного памятника решительно никаким художественным вкусом не обладают, и все их эстетические суждения либо просто невежественны, либо представляют собой пересказ чьих-то "авторитетных" мнений. На самом деле с эстетической точки зрения работы Михаила Шемякина, любимого скульптора Анатолия Собчака, - точно такое же уродство, как и работы Альберта Чаркина, любимого скульптора Владимира Яковлева (с той лишь разницей, что одно уродство напыщенно-агрессивное, а второе - тихо-мещанское). Но объективные художественные критерии ровным счетом никого не интересуют - всех интересует, при ком. Памятник (безразлично кому - Петру, Гоголю, Тургеневу, жертвам, строителям, городовым, котам etc.) есть памятник, во-первых, его автору (отсюда, думаю, а не только из гонорара так хлопочут творцы), а во-вторых - метафизический памятник поставившему его. Потому если поставивший - наш человек, то и памятник хорош, а коли нет - пеняйте на себя.

Вот пример имеется выразительный. Знаю я пламенного публициста, который лет пять по зову своей бескорыстной гражданской совести воспевал одну коммерческую фирму. Фирма эта обещала выстроить через пруд каменный мост, на котором бы были по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян, и дом с таким высоким бельведером, что можно оттуда видеть даже Москву... а государь, узнавши о такой их дружбе, пожаловал их генералами - и т. д. Панама эта, разумеется, лопнула - оставив по себе долги и преогромную яму прямо в центре города (Вы живете неподалеку и наверняка частенько ту яму видите). Теперь же пламенный публицист по зову все той же гражданской совести борется за то, чтобы ни один поребрик из исторической застройки не смели сдвинуть злые корыстолюбцы, потому что в нем - душа Петербурга. При этом пепел целого квартала исторической застройки, снесенного под известную Вам яму, ничуть не стучит в сердце нашего публициста. Так говорю же - при ком, важно ведь не действие, а кто его совершает.