Альберт Вандаль - От Тильзита до Эрфурта

• Название: От Тильзита до Эрфурта
• Автор: Альберт Вандаль
• Издательство: Феникс
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1995
• ISBN: 5-85880-233-8, 5-85880-235-4

Франко-русский союз во время Первой империи» – одно из самых известных сочинений крупнейшего французского историка, члена Французской Академии графа Альберта Вандаля (Albert Vandal) (1853–1910). Этот фундаментальный трехтомный труд был впервые издан во Франции в 1891–1893 годах и удостоен первой премии Гобера, затем он многократно переиздавался в конце XIX – начале ХХ веков. В книге раскрываются корни политического устройства Новой Европы, которое создавалось в начале XIX века в ходе наполеоновских войн. Франция и Россия в тот период играли ключевые роли в европейской политике. В своем глубоком, основанном на огромном количестве источников, исследовании Альберт Вандаль показывает, как шаг за шагом обе державы и их императоры подходили к войне 1812 года, решившей судьбы России и Европы. В рассмотрении политических событий исследуемого периода историк делает акцент на взаимоотношениях Александра I и Наполеона, их личных качествах и психологии.

---

Со своей стороны Александр передал в следующих выражениях свое первое впечатление: “Ни к кому я не чувствовал такого предубеждения, как к нему, но после беседы, продолжавшейся три четверти часа, оно рассеялось как сон”.[88] Когда он в первый раз после свидания принял одного французского дипломата, он встретил его следующими словами: “Зачем не повидал я его раньше… повязка спала с глаз, и время заблуждений прошло”.[89] Можно ли относиться с полным доверием к такому порывистому и горячему излиянию его чувств и взглядов? Со времени откровенных бесед с Наполеоном был ли Александр действительно так ему предан, как он об этом высказывался? Был ли он на самом деле покорен и очарован? Отрекся ли он от своих предубеждений к страшному человеку, с которым он сражался с таким ожесточением и в объятия которого бросился в порыве отчаяния?

Александр очаровывался легко, но не был постоянен. Его великодушное сердце и беспокойный ум заставляли его привязываться ко многим, хотя всегда благородным и возвышенным предметам. Стремясь к идеалу, вступая на тот или иной путь, он сперва с воодушевлением шел по нему, но затем, разочаровавшись, останавливался. Он последовательно веровал то в прогресс, то в реакцию; с одинаковой страстью увлекался как либеральными идеями, так впоследствии самодержавной властью, в которой он видел охранительное и божественное начало. Был ли Наполеон одним из его увлечений, которому предшествовало и за которым последовало столько других? Наверное, он был одним из предметов его любопытства и удивления. Встретясь с этим мировым гением, который, чтобы понравиться ему, пускал в ход и показывал свои многочисленные таланты, он был им поражен, как изумительным и единственным в своем роде феноменом. Сперва он восхищался им подобно явлению природы, изучал его с постоянно захватывающим интересом, затем почувствовал к нему ту любовь, которую непреодолимо испытываешь к тому, что хочешь постичь. Следует добавить, что его воспитание, его первоначальное впечатление не могли особенно защитить его от обаяния революционного героя. Будучи менее, чем другие государи его времени, приверженцем прежних принципов и страстей, не будучи, так сказать, человеком старого режима, он легче мог отделаться от их предубеждений; грандиозные новшества, какого бы рода они ни были, покоряли его. Из его интимных разговоров, которые доказывают искренность его публичных заявлений, ясно видно, что он подчинился более сильному характеру и подпал под то сильное влияние, которое Наполеон оказывал на людей. Он не избегнул власти глаз, которые устремляли на него такой пронизывающий взгляд, обаяние человека, который так приятно ему улыбался и ласкал его бесконечно льстивыми словами. Он не устоял перед силой речи того, кто умел все скрасить, всему придать иную, новую форму и усеял мир чудесами, и нет сомнения, что величие человека сыграло большую роль в притягательной силе, которая влекла его к Наполеону.

К тому же все, что говорил ему и давал понять Наполеон, было направлено к тому, чтобы ему понравиться и привести его в восторг. Он пришел, как побежденный, еще подавленный своим поражением и разрушенными мечтами, но, правда, волнуемый новыми честолюбивыми вожделениями, в которых едва смел признаться. И вот победитель ободряет и утешает его в несчастье, сразу же превосходит все его ожидания, предлагает ему принять участие в своей судьбе и славе, которым нет примера. Он старается освободиться от чар и хладнокровно, наедине обсудить слышанные слова. Он ничего не находит в них, что могло бы быть в ущерб теперешним интересам России; он находит в них только повод радоваться за нее. Рассудок, по-видимому, оправдывал его увлечение. Чего же, наконец, требовал Наполеон за то, чтобы соединиться с Россией и сделать ее участницей своей судьбы? Во-первых, чтобы перестали оспаривать его верховную власть на юге и в центре Европы, чтобы были признаны происшедшие перемены в Германии и Италии. Александр заранее мирился с этой жертвой. С другой стороны, Наполеон не предлагал ему участвовать в более широких переворотах. Опрошенный по двум пунктам, он заявил, что не желает ни разрушения Пруссии, ни восстановления Польши. Хотя он устранял из своих планов Австрию, отвечая в этом желаниям Александра, он не высказал никакого проекта против ее существования, необходимого для безопасности России. Он только настойчиво требовал помощи для обеспечения спокойствия Европы путем морского мира, угрозы англичанам, в случае нужды, войны с ними и содействия к возбуждению против них континента. Конечно, разрыв с Лондоном нанесет ущерб материальному благосостоянию России, глубоко взволнует и смутит нацию. Но Александр смотрел на отношения России к Англии с более широкой точки зрения, чем его народ. Возмущенный эгоизмом англичан, он находил, что их деспотизм производит на океане такое же сильное давление, как и деспотизм Наполеона на суше. Он полагал, что России, государству, расположенному на Балтийском море, выгодно будет вступить в борьбу с их притязаниями и ограничить их права. Возвращаясь к идее об обеспечении прав нейтральных держав и равенстве морских сил, зародившейся в уме Екатерины II и горячо подхваченной Павлом I, он вернулся бы только к периодически возобновлявшейся традиции русской политики и, стремясь вместе с нами к принципу независимости на морях, утешился бы в своих неудачах в деле освобождения континента. В обмен за эту услугу Наполеон, по-видимому, обещал России серьезные, необыкновенно блестящие и лестные выгоды. Восток был той почвой, на которой она могла бы их потребовать и получить. Нет сомнения, что император не обещал ничего положительного, но его глаза, тон его речи, его манера выражаться говорили более, чем его слова, и, по-видимому, его добрые намерения выжидали только случая, чтобы проявить себя имеющими высокую цену доказательствами. Итак, Александр находил, что здравая политика предписывала ему соединиться в настоящее время с победителем, оказать ему “не прозрачное, а искреннее”[90] содействие в борьбе против Англии ради получения выгод, которые возместили бы России ее потери и вознаграждали бы за ее бедствия.

Можно ли сказать, что он безусловно подчинился гению, который поклялся одержать над ним победу? При его восторженности, его идеальных и неустойчивых стремлениях ему была свойственна тонкая хитрость, даже (по выражению одного близкого ему человека, верно судившего о нем) “в высокой степени рассчитанное притворство”.[91] Он был сыном славянской расы, но славянином, воспитанным в византийской школе. В Тильзите под влиянием обаяния императора он не отдался ему всецело, остался верен самому себе, не лишился способности быть наблюдательным и недоверчивым. В его неустойчивой и сложной душе самые разнородные чувства, так сказать, поочередно наслаивались, а не замещали друг друга. Чувство, которое сегодня брало верх оттесняло то чувство, которое преобладало накануне. За увлечением, которое влекло теперь Александра к наполеоновскому союзу, можно было найти остатки страха и подозрения. Как бы ни было чистосердечно его доверие, в нем было нечто хрупкое, неустойчивое. С наслаждением отдаваясь очарованию настоящей минуты, он все-таки оставлял в своей душе место недоверию и не мешал ему витать над будущим.

Например, верил ли он, что союз будет продолжаться вечно, после того, как он даст быстрые результаты, – может быть, морской мир или, в крайнем случае, расширение России на Востоке? Следовало ли, по его мнению, признать закон для будущего о принципиальном соглашении между Россией, безучастно относившейся к западным делам, и Францией, которая распространилась по всему свету? Он избегал спрашивать себя об этом. Проникая в тайники его мысли, нашли бы там опасение, что прочная безопасность России не согласуется с чрезмерным французским могуществом. Он вовсе не отказывался от мысли восстановить Европу в ее правах и отбросить Францию в самые тесные границы, но ждал осуществления своего желания только от содействия обстоятельств: “Изменятся обстоятельства, говорил он по секрету, может измениться и политика”.[92] В ожидании этого он хочет употребить время, которое не может уже посвящать защите Европы, с одной стороны, на восстановление своих сил, с другой – на обеспечение своих эгоистических целей. Устав от бесплодной борьбы в пользу других, он будет работать для себя лично, с тем, чтобы посмотреть следует ли ему оставаться союзником Наполеона или снова сделаться союзником Европы, когда его безопасность будет обеспечена. Правда, возможно, что честолюбие победителя вскоре сделается ненасытным и всепожирающим, что оно будет угрожать тому самому государству, которое оно, по-видимому, хочет взять себе в союзники. Александр будет настороже против такой опасности. Как только она появится, союз, даже в момент полного своего развития, нарушится сам собой; но Россия выиграет по меньшей мере уже то, что на несколько лет будет прекращено ужас наводящее движение французских армий, что их поток будет отклонен в другую сторону, что получится время для укрепления границ, для восстановления потерь, для возможности опять стать в оборонительное положение. Благодаря этой отсрочке, если Александру и придется вести страшную борьбу, Россия будет лучше подготовлена к тому, чтобы ее выдержать. Тогда, не прибегая к бесполезным коалициям, опираясь только на самое себя, на свое восстановленное могущество, на сознание своего права, она будет ждать завоевателя, противопоставит ему свою грозную мощь и “дорого продаст свою независимость”.[93] В 1807 г. Александр не думал еще о 1812 г., но были минуты, когда он предвидел его.