Лев Троцкий - Моя жизнь

• Название: Моя жизнь
• Автор: Лев Троцкий
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга Льва Троцкого «Моя жизнь» – незаурядное литературное произведение, подводящее итог деятельности этого поистине выдающегося человека и политика в стране, которую он покинул в 1929 году. В ней представлен жизненный путь автора – от детства до высылки из СССР.

"По числу поворотов, неожиданностей, острых конфликтов, подъемов и спусков, – пишет Троцкий в предисловии, – можно сказать, что моя жизнь изобиловала приключениями… Между тем я не имею ничего общего с искателями приключений». Если вспомнить при этом, что сам Бернард Шоу называл Троцкого «королем памфлетистов», то станет ясно, что «опыт автобиографии» Троцкого – это яркое, увлекательное, драматичное повествование не только свидетеля, но и прямого «созидателя» истории XX века.

---

Они проверяли, нажимали, связывали, заменяли негодных, затыкали бреши. От потерявшего лицо официального аппарата я спустился двумя-тремя этажами ниже: к районным организациям партии, заводам, фабрикам, казармам. В ожидании близкой сдачи города белым никто не решался слишком высовываться вперед. Но как только внизу почувствовали, что Петроград сдан не будет, что, в случае надобности, он будет обороняться внутри, на улицах и площадях, настроение сразу изменилось. Наиболее смелые и самоотверженные подняли головы. Отряды мужчин и женщин с саперными инструментами расходились из заводов и фабрик. Плохо выглядели тогда рабочие Петрограда; землистые от недоедания лица, в лохмотья разношенное платье, дырявые сапоги на ногах, нередко от разных пар. «Не отдадим Питера, товарищи?» – «Не отдадим!» Особенной страстью горели глаза женщин. Матери, жены, дочери не хотели отрываться от неприветливых, но все же обогретых гнезд. «Не отдадим», – звучали высокие женские голоса в ответ, и руки сжимали заступы, как винтовки. Немало женщин владели подлинной винтовкой или становились у пулемета. Весь город был разбит на районы, которые руководились рабочими штабами. Важнейшие пункты опутывались проволокой. Был выбран ряд позиций для артиллерии с заранее намеченным обстрелом. На площадях и важнейших перекрестках было установлено около 60 орудий в прикрытиях. Укреплялись каналы, скверы, стены, заборы и дома. На окраинах и вдоль Невы были вырыты окопы. Вся южная часть города превратилась в крепость. На многих улицах и площадях были устроены баррикады. Из рабочих кварталов повеяло новым духом на казармы, на тылы, на армию в поле.

Юденич находился уже на расстоянии 10–15 верст от Петрограда. Это были те самые Пулковские высоты, куда я выезжал два года тому назад, когда едва победившая революция отстаивала свою жизнь в борьбе с отрядами Керенского и Краснова. Судьба Петрограда висела теперь снова на волоске. Надо было сломить инерцию отступления, немедленно и во что бы то ни стало.

Приказом 18 октября я требовал «не писать ложных сведений о жестоких боях там, где была жестокая паника. За неправду карать, как за измену. Военное дело допускает ошибки, но не ложь, обман и самообман». Как всегда в трудные часы, я считал необходимым прежде всего обнажить перед армией и страною жестокую правду. Я предал гласности бессмысленное отступление, происшедшее в тот же день. «Рота стрелкового полка заволновалась по поводу неприятельской цепи против ее фланга. Командир полка отдал приказ отступать. Полк рысью прошел верст 8 – 10, откатившись на Александровку. По проверке оказалось, что на фланге находится наша же собственная часть… Отхлынувший полк оказался, однако, вовсе не так уж плох. Как только ему было возвращено доверие к себе, он немедленно повернул назад и, где быстрым шагом, а где бегом, весь в поту, несмотря на холодную погоду, прошел 8 верст за час, выбил немногочисленного противника и занял прежние свои позиции, понеся небольшие потери».

В этом небольшом эпизоде мне пришлось в первый и единственный раз за всю войну играть роль полкового командира. Когда отступающие цепи почти вплотную навалились на штаб дивизии в Александровке, я сел на первую попавшуюся лошадь и повернул цепи кругом. В первые минуты было замешательство, не все понимали, в чем дело, некоторые продолжали отступать. Но я на лошади заворачивал всех поодиночке. Тут только я заметил, что за мной по пятам мчится мой ординарец Козлов, подмосковный крестьянин, из бывших солдат. Он был в полном опьянении. С наганом в руке он метался по цепи, повторял мои призывы, потрясал револьвером и вопил изо всех сил: «Не робей, ребята, товарищ Троцкий вас ведет»… Наступление шло теперь таким же темпом, как раньше отступление. Ни один красноармеец не отстал. Верстах в двух началось сладенькое и гнусное посвистывание пуль, свалились первые раненые. Командир полка стал неузнаваем. Он показывался на наиболее тревожных участках, и, пока полк вернул покинутые перед тем позиции, командир был ранен в обе ноги. Я возвращался в штаб на грузовике. По дороге мы подбирали раненых. Толчок был дан. Я всем существом почувствовал, что Петроград мы отстоим.

Здесь, пожалуй, надо остановиться на вопросе, который, может быть, уже раза два напрашивался у читателя: имеет ли право человек, руководящий армией в целом, подвергать себя личной опасности в отдельных боях? На это отвечу: абсолютных правил поведения не существует ни для мира, ни для войны. Все зависит от обстоятельств. Офицеры, сопровождавшие меня в поездках по фронту, не раз говорили: «В такие места и начальники дивизий в старое время не заглядывали». Буржуазные журналисты писали по этому поводу о погоне за «рекламой», переводя на близкий им язык то, что поднималось над их горизонтом.

На самом деле условия возникновения Красной Армии, подбор ее личного состава и самый характер гражданской войны требовали именно такого поведения, а не иного. Все ведь создавалось заново: дисциплина, боевые навыки и военные авторитеты. Как мы не в силах были, особенно в первый период, снабжать армию по плану всем необходимым из одного центра, так мы не могли заражать эту под огнем сколоченную армию революционным порывом при помощи циркуляров или полуанонимных воззваний. На глазах солдат нужно было сегодня завоевывать тот авторитет, который завтра оправдывал бы в их глазах суровую требовательность со стороны высшего руководства. Где не было традиции, там нужен был яркий пример. Личный риск являлся необходимым накладным расходом на пути к победе…

Командный состав, втянувшийся в неудачи, пришлось перетряхнуть, освежить, обновить. Еще большие перемены произведены были в комиссарском составе. Все части укреплялись изнутри коммунистами. Прибывали и отдельные свежие части. На передовые позиции выброшены были военные школы. В два-три дня удалось подтянуть совсем опустившийся аппарат снабжения. Красноармеец плотнее поел, сменил белье, переобулся, выслушал речь, встряхнулся, подтянулся и – стал другим.

День 21 октября был решающим. Наши войска отступили на Пулковские высоты. Отступление отсюда означало бы, что борьба будет вестись уже в стенах города. До этого дня белые наступали, встречая ничтожное сопротивление. 21-го наша армия закрепилась на линии Пулкова и дала отпор. Наступление врага приостановилось. 22-го Красная Армия сама перешла в наступление. Юденич успел подтянуть резервы и уплотнить ряды. Бои получили ожесточенный характер. К вечеру 23-го мы завладели Детским Селом и Павловском. Тем временем соседняя 51-я армия начала нажимать с юга, все более угрожая тылу и правому флангу белых. Наступил перелом. Части, застигнутые наступлением врасплох и ожесточенные рядом неудач, стали соперничать в самоотвержении и героизме. Было много жертв. Белое командование утверждало, что на нашей стороне жертв было больше. Возможно: у них было больше опыта и оружия. На нашей стороне был перевес самоотвержения. Молодые рабочие и крестьяне, московские и питерские курсанты не щадили себя. Они наступали под пулеметами и бросались на танки с револьвером в руке. Штаб белых писал о «героическом безумии» красных.

В прошлые дни почти не было пленных, белые перебежчики насчитывались единицами. Теперь число перебежчиков и пленных сразу возросло. Считаясь с ожесточением боев, я издал 24 октября приказ: «Горе тому недостойному солдату, который занесет нож над безоружным пленным или над перебежчиком!»

Мы наступали. Ни эстонцы, ни финны уже не помышляли более о вмешательстве. Разгромленные белые в течение двух недель докатились до границ Эстонии в состоянии полного распада. Эстонское правительство их разоружило. Ни в Лондоне, ни в Париже никто не думал более о них. В голоде и холоде погибло то, что было вчера еще «северо-западной армией» Антанты. В лазаретные бараки перешло 14 000 тифозных. Так закончилась «мировая неделя петроградской лихорадки».

Белые руководители горько жаловались впоследствии на английского адмирала Кована, который, вопреки обещанию, будто бы недостаточно поддерживал их со стороны Финского залива. Эти жалобы, по меньшей мере, преувеличены. Три наших миноносца погибли от мин в ночном походе, унеся в пучину 550 молодых моряков. Это во всяком случае должно быть записано в счет британскому адмиралу. Траурный приказ по армии и флоту говорил в этот день:

"Красные воины! На всех фронтах вы встречаетесь с враждебными кознями Англии. Контрреволюционные войска стреляют по вам из английских орудий. На складах Шенкурска, Онеги, Южного и Западного фронтов вы находите снабжение английского производства. Захваченные вами пленные одеты в английское обмундирование. Женщины и дети Архангельска и Астрахани убиваются и калечатся английскими летчиками при помощи английского динамита. Английские корабли обстреливают наши побережья…

Но и сейчас, в минуту наших ожесточенных боев против наемника Англии, Юденича, я требую от вас: не забывайте никогда, что существует две Англии. Наряду с Трагическое чередуется в драмах Шекспира с комическим по той же причине, по которой в жизни человеческой великое сочетается с малым и с пошлым.