Иван Арсентьев - Короткая ночь долгой войны

• Название: Короткая ночь долгой войны
• Автор: Иван Арсентьев
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1988

Введите сюда краткую аннотацию

---

- Не болтай самолет! - предупреждает Бабаков строго, будто я не знаю, как пилотировать, или не знаю, что при энергичном маневре в объектив будет попадать все на свете, кроме горящих внизу танков. Бабаков уже над пожарищем, летит - не шелохнется, щелкает старательно драгоценные кадры. Приближается мой рубеж, подправляю курс и жму кнопку включения АФАИ-25. Меня швыряет восходящими потоками раскаленного воздуха, едва удерживаю машину на курсе. Кошу глазом на ведущего: силен все же, черт, уже заканчивает пролет цели.

В это время справа от него вспышка разрыва, стреляют живые «панцерны», понятно: мы им теперь не опасны, бомбовые отсеки и снарядные ящики у нас пустые. Рядом с моей кабиной тянется трасса, бьют вдогон. Пора убираться восвояси. И вдруг я ушам своим не верю:

- Еще заход на фотографирование!

Зачем? И он и я уже отсняли результат удара. Докладываю об этом Бабакову, но он упрямо разворачивается на горящую лощину. Я поеживаюсь. Теперь нас встретят по-иному... Опять пытаюсь убедить ведущего, что пленка получилась нормальная. В ответ раздраженно:

- Прекрати болтовню! Приказываю делать дубль!

«Тьфу, будь ты неладен! Тебе нужен дубль, чтоб урвать лишний рубль!»

Лечу следом, Заканчиваем разворот, выходим снова на цель. По нас не стреляют. Пока не стреляют... Бабаков - на прямой, летит без маневра, фотографирует. Внезапно ослепительная вспышка, ярче огня, полыхающего под нами, скрывает на долю секунды его самолет, и тут же крыло, точно отрубленное от фюзеляжа, резко взмывает, Бабаков, заваливаясь влево, врезается в землю.

Все. Конец бухгалтерии...

Мгновенно отрываю палец от кнопки АФАИ, создаю резкое скольжение, толкаю сектор форсажа двигателя, по поздно: в кабине ослепительный треск, что-то обжигает голову, ноги, приборная доска плывет куда-то вверх, за ней плывет земля...

С натугой открываю глаза - темно, кругом облака. Самолет судорожно трясется, циферблатов и стрелок на приборах не видно, покрыты бурой пленкой, «Кровь...» - соображаю и торопливо тру рукавом стекла указателей скорости и высоты. Ой-ой-ой, как высоко забрался! Без памяти летел. А скорость? Вот-вот сорвусь в штопор. Быстро отдаю ручку, форсаж помогает разогнать самолет. Приборы опять слепнут, покрываются кровью. Она хлещет из правого унта. Перебита нога? Да. Образовалось еще одно колено, только в обратную сторону. Из-под глаза тоже течет, и оттого в продырявленной кабине багровые вихри. В кармане армейская многотиражка, выдергиваю, осторожно засовываю под шлемофон, зажмуриваю глаз. Порядок! Кровь стекает по газете, красный туман в кабине редеет.

Облака наконец пробиты, высота семьдесят метров, курс прежний, сто восемьдесят градусов. Э-э! Мне на юг нельзя, там горы, там еще немцы, надо на восток, к линии фронта. Нажимаю педаль руля поворота - и опять обессиливающая боль сражает меня. Не знаю, что помогает снова открыть глаза, соображаю туго. «Перебита нога... развернуться невозможно... самолет несет меня в горы... гибель». Вдруг смутно мелькает давнишнее: «Что делать, когда отказал руль поворота? - спрашивает инструктор в авиаучилище нас, курсантов. - Запомните; блинчиком надо, блинчиком...»

Осторожно разворачиваюсь с помощью одной ручки управления этим самым «блинчиком», медленно, долго. Лишь теперь доходит до меня, почему моментами я теряю сознание, почему темнеет в глазах: это трутся осколки перебитых костей. Нельзя тревожить ногу, иначе - шок.

До линии фронта далеко, минут пятнадцать, целая вечность. Меня мутит, клейкий пот заливает глаз, второй залеплен кровью, зашторен многотиражкой. За кабиной злобный мир, враги. Будь я на земле, в пехоте, сделали бы мне повязку и понесли на носилках в лазарет, а тут лети!

Голова все тяжелее, в ушах нудный, назойливый зуммер - это радиоприемник. Выключить бы, но опасно наклоняться к нему, боюсь опять потерять сознание. Зрение туманится, все чаще плывут за форточкой бесцветные водянистые пятна. Дело плохо. Стискиваю зубы. Кусочек сахара погрызть стал бы лучше видеть... До Кубани, должно быть. Уже недалеко, вот еще тот бугор проскочу, и все. За Кубанью - свои... совсем немножко осталось...

Бугры проносятся, а реки все нет Ничего нет... И - никого. Бабакова... Бухгалтерии... И меня почти... Теперь мне кажется все равно лететь или не лететь. Циферблаты передвигаются по приборной доске, меняются местами... Вдруг толчок то ли крик: «Ты теряешь сознание! Не смей, земля у ног» Вдыхаю всей грудью, трясу головой, изо всех сил заставляю себя смотреть вперед, но силы, видимо, иссякли. Еще вижу, как мелькает ледяная полоска какой-то реки. Кубань? Другая? Ручка управления выскальзывает из ладони. Я понимаю: то, что происходит, - ужасно, но противиться уже не могу и вздыхаю с облегчением.

...Лишь спустя четверть века я увидел воочию место своего «крепкого» приземления. Показали люди, которые нашли меня в горах. От них я узнал и то, что произошло со мной до того, как я очутился в полевом госпитале, в палате безнадежных. Белое пятно в моей жизни заполнили рассказы очевидцев.

«Январской метельной ночью, - рассказывает Александр Иванович Чергин, - наш полк взял город Черкесск. На радостях я упросил командира роты отпустить меня на сутки к семье. Жена жила с детьми на выселках возле хутора Николаевского, километрах в тридцати.

Раздобыл у обозников кобылу (пообещал привезти бутылку чачи), поехал. Ока­залось, дома все живы-здоровы, а это радость вдвойне. Только успел перекусить с дороги, слышу-самолет летит. Чей-разглядеть не успел, а он чуть удалился да как врежет из пушек! «Э-э!- думаю. - Скорострельные, знакомые... фриц драпает, а все ж балуется». Старший сынишка кричит мне с улицы:

- Там самолет на поле упал!

- Чей, сынок?

- Не знаю, гудел не по-немецки...

Я - на кобылу, паняю в ту сторону. И правда, по всему полю- обломки: где хвост, где крыло, где еще что-то, а мотора вовсе не видно. Только кабина маячит на снегу. Подъезжаю, вижу: кто-то внутри есть - не разберешь, все залито кровью. Слезаю с лошади, заглядываю в форточку. Летчик свесил голову на грудь, не подает никаких признаков жизни. Ну, думаю, преставился воин. Эх-зх-эх, вытаскивать надо, земле предавать. Дернул крышку кабины - не идет, перекособочилась. И как на грех-никакой жердины поблизости. Обернулся тудасюда, гляжу- двое санки тащат с кукурузным будыльем. Я - к ним. Наши хуторские, дед Ларион с бабкой Ганной.

- Давайте, - говорю, - вилы да пособите, тут летчик наш убитый.

- Ой, Шура, не наш он, немец он! Из пушек палил, аж над головой свистело. Чуть не поубивал, да мы схоронились в канаве, слава богу!..

- Не выдумывайте, нужны вы ему! Он от немца отбивался, вот и стрелял.

Беру вилы, сдвигаю рукоятью крышку с кабины, а летчик - страшнее всякого описания. Отстегнул я пряжку на ремнях, начал вытаскивать, а он вдруг заворочался. Живой оказался. Спрашивает едва слышно;

- Вы немцы?

- Какие, - говорю, - немцы? Мы казаки.

- Тогда помогите выбраться. - Обхватил меня рукой за шею, я вытащил его, на сани положил, повезли потихоньку. Больше не говорил ничего. До разговоров ли, когда места живого нет на человеке! Весь изломанный, искалеченный, думал, не довезем живым до хутора. Довезли, сворачиваем к Нениле Смородиновой, дом у нее крайний, большой, жили в достатке, а она, Смородиниха-то, выскочила за ворота, руки растопырила да как закричит:

- Не пущу! Немец завтра опять вернется, постреляет меня с детьми за то, что красного приняла. Везите, куда хотите!

Ах ты, стерва-баба! Хотел было смазать ей, да больно дохлая, вскоре сама скопытилась... Потащили раненого к соседям Гурановым, те тоже крутят хвостом. Тут я разошелся:

- Ах, вы, гады подколодные, а не русские люди! Поджечь все ваше кодло и по ветру пустить!

Чую тут, кто-то меня за плечо трогает. Оглядываюсь - Дуня Бочарова. «Заносите ко мне»,-говорит. У нее тоже детвора мал мала меньше, а не побоялась. Плюнул в сердцах на ворота Гурановых, как есть натурально, и еще послал их, потому как я сам солдат, не мог терпеть такую полную и безобразную подлость. И что вы думаете? Бог шельму метит! Точно вам говорю. Года не прошло - сгорели эти Гурановы дотла, с торбами ходили, потом по станицам попрошайничали, на дом собирали.

Занесли мы летчика к Бочаровой Дуне, положили на канапку, парашют отстегнули, давай кровь отмывать, а то не видно под нею человека».

Рассказывает Евдокия Семеновна Бочарова, как побежала за фершалом, за покойным Тимофеем Мироновичем. Он по конской да коровьей части, по ничего, лубки аккуратно приладил, забинтовал своими бинтами, как следовает, и говорит:

- Везите его скорее в Черкесск.

Тут и летчик заговорил. Ну, не совсем чтобы заговорил, а так едва слышно попросил пить. Я мигом - к куме, принесла глечик молока, так все и выпил, до дна. И замолк. Не то уснул, не то умер, дыхания вроде пет. Я к груди ухом - чуть слышно.

В курень соседей набилось, судили-рядили, как везти его в больницу. Мужик нужен, а где его взять? Казаки все на фронте. Из мужчин одни деды замшелые остались да бабы, как одна детные. Кто поедет? Да и боязно женскому полу ночью в степь пускаться. Порешили, кроме Миколки, ехать некому. Запрягли сани, побольше соломы постелили, чтоб мягче было, под голову парашют засунули. Миколе наказали: гляди, пострел, не опрокинь по дороге, доставь целым и невредимым. А Микола надулся и спрашивает: