Светлана Алексиевич - Зачарованные смертью

• Название: Зачарованные смертью
• Автор: Светлана Алексиевич
• Жанр: Биографии и Мемуары

Развалилась гигантская империя. Социалистический материк, занимавший одну шестую часть суши. В первые пять лет были зарегистрированы сотни тысяч самоубийств. Люди умели жить только при социализме и не знали, как жить дальше… Среди самоубийц были не только коммунистические фанатики, но и поэты, маршалы, обыкновенные коммунисты…

Книга о том, как мы выходили из-под наркоза прошлого, из-под гипноза Великого Обмана… Идеи-убийцы…

---

— Но зато, когда летишь, — говорил он, — ты видишь птиц, ты видишь небо. Ты чувствуешь крылья…

Наверное, потом это становится мечтой? Необходимость? (Молчит.) Небо меняет психику людей… Высота… Я знакома с его друзьями, бывшими военными летчиками. Они всегда были чуть-чуть высокомерны ко всем остальным: они летали!!

Я любила своего отца. Но я не любила его поколение. И я не боюсь этих слов. Отец был лучший из них. Но и его сломали: он стал как все. Мучился. Он мучился этим. (Пауза.) Собираясь вместе, они много говорили о войне. Победители! Победа в войне — это как бы найденный смысл их жизни. Пусть они сами не воевали, но они чувствовали себя детьми победы. Они победили… Они освоили целинные земли… Они полетели в космос… Они строили коммунизм… Они шутили на этот счет, сочиняли анекдоты. Но они верили в эти бумажные идеалы. Лицемерные и наивные идеалы. Я это для себя определяю как эмоциональный социализм. Все они были эмоциональными социалистами. Идеалисты! Слепцы! Но то было их жизнью, смыслом их жизни. Смысл жизни, как личная проблема, для них не существовал. Я помню, я хорошо помню, что даже за столом в праздники они говорили о России, а не о своей жизни… Такое это поколение… Такие люди… (Молчит.) Трагедия этого поколения в том, что оно жило в придуманном мире, и наконец реальность ворвалась в их жизнь… Из поезда, который мчался в социализм, в прекрасное далеко, им надо было пересесть в поезд с курсом — на капитализм. В опустошенную реальность… В конкуренцию… В другие человеческие отношения… Без иллюзий… На ходу вскочить в новый состав… Мгновенно… В моей жизни это могло вместиться, а в его — нет. Слишком стремительно все произошло, слишком неожиданно. Они ведь романтики!! А тут надо было придумывать новую версию жизни… Жесткую, рациональную. Жизнь взывала, кричала: „Меняй! Меняй!“ А он к этой новой роли был не готов. (Молчит.) Они все не готовы… Они не готовы умом, сердцем… Они не готовы на физиологическом уровне… Им бы драться на баррикадах… Крепко дружить… Петь одни песни, мечтать о „голубых городах“ и тосковать о несделанном, пить… А тут надо не воевать, а бороться. Бороться-то нужно с самим собой: со своим неумением, со своей ленью, со своей психологией… Они это не умеют… (Пауза.)

У отца уже было две жизни: сначала он — военный летчик, потом журналист. Это много для одного человека. Достаточно. (Молчит.) Это личное… Тайное…

Я недовольна собой… Сумбурно… Путано… Я ничего не объяснила… Это же — жизнь… И смерть…

А что я знаю?!

Я любила отца. У нас разные профессии. Я — экономист, я всю жизнь считаю, а он наблюдал жизнь, мечтал… Он из того поколения, которое слишком много значения придавало словам. Слишком много смысла. (Молчит.)

Кто-то каждый день приносит на его могилу один цветок… Почему белый? Или белую розу… Или ромашку…

Наверное, это она. (Молчит.) Он писал стихи. Он всю жизнь писал наивные, мальчишеские стихи… И любил фотографировать птиц и зверей… Мой отец…» (Замолкает и дальше отказывается продолжать разговор.)

Из записных книжек отца:

«Где же ты, хладнокровный историк?

Вот мысль А. Платонова, что смерть не однажды нас посещает…

Русский человек не хочет просто жить, он хочет жить для чего-то… Он хочет участвовать в великом деле…

Идеализация будущего — это наше духовное состояние, форма нашего существования в истории. Оно и загубило нашу русскую жизнь.

В сегодняшних газетах вдруг прочтешь:

„До середины 80-х годов Союз представлял собой многомиллионное человеческое поголовье с хорошо обученным механизмом азиатских табунщиков, призванных надзирать за планомерной эксплуатацией скотопромышленного сырья“ (газета „Московский комсомолец“).

„Многомиллионное человеческое поголовье“, „скотопромышленное сырье“…

А это была твоя жизнь…

— Я люблю тебя, — сказала она.

— Может, ты любишь не меня, а саму любовь? — спросил я.

— Я люблю тебя, — опять сказала она.

Женщина — это что-то другое…

У В. Н. теперь свое дело. Продает куда-то за границу наши спички. Имеет капитал.

За бутылкой водки он мне вчера признался, что иногда ему хочется петь с кем-нибудь наши комсомольские песни.

Я шел домой и попробовал вспомнить:

Дан приказ ему на запад,
Ей в другую сторону.
Уходили комсомольцы
На гражданскую войну.

Что мы знаем о нашей ненависти и любви? А кто-то напишет: „многомиллионное человеческое поголовье“, „скотопромышленное сырье“…

Лежал… Смотрел в потолок… И думал… А внутри уже работал, был запущен какой-то механизм.

В дороге.

Нам дай покопаться в звездах, а не сделать что-то на земле. Хотя бы нормальные дороги. Хороший асфальт положить.

Ты жил в то время. И вдруг ты виноват, что жил в то время. Мучился. Страдал. Не важно. Ты все равно виноват.

О стариках.

Их лишили всего. Даже возможности жить прошлым…

Помню. Барабан крутится… Бросаешь копеечку… Белочка достает твою судьбу… Записочку в зубах тебе несет… То ли кто-то вернется… То ли тоскует в плену…

А я ждал папу… А папа уже лежал в земле под Смоленском. С сорок первого.

Из разговора в одной школе со старшеклассниками.

Они даже телевизор не смотрят Политика их не интересует.

Но в дни августовского путча были на улицах с листовками. Сейчас, говорят, уже не пойдут к Белому дому. Они чувствуют себя обманутыми…

Я оделся, побрился. Очень. Ходил по городу, забредал в любимые книжные магазины…

Это мои воспоминания об августе 91-го, когда мы победили. Когда Горбачев вернулся из Фороса…

Еще я помню, как солдаты сидели на танках и ели мороженое…

Сижу у телевизора… Идет съезд.

Нет ни одного человека на земном шаре, в котором было бы столько общественного, как в нас. Живем событиями, а не жизнью. Что сказал Ельцин? Что ему ответил Хасбулатов?

Нет чтобы выпить. Или пойти к женщине. На лыжах покататься.

Идет съезд…

Идешь по знакомым улицам: французский магазин, немецкий, польский… Я подумал, что уже несколько лет не могу купить себе — советские носки, советские трусы… Советские сигареты…

Что с нами произошло? Куда мы делись?

Я думал, что он принес статью или свои фотографии, а он зашел поговорить. Студент. Рассказал, что ходил на митинги демократов. Потом был на собраниях национал-патриотов. Познакомился с фашистами. Теперь — к нам, в редакцию:

— Что делать?

Вечный русский вопрос. Вечный русский юноша.

— Мне обязательно кто-нибудь даст винтовку, — сказал, прощаясь. — Мой ум протестует — не могу убивать. Но они не простят.

— Кто они?

— Еще не знаю…

Сегодня разговаривал с убийцей. Красивая молодая женщина. Убила мужа… топором. Были моменты, когда я смотрел на нее, слушал, и она мне нравилась. Я ловил себя на мысли, что она мне нравится. Проникался ее словами, чувствами, я как бы с ней проживал ее жизнь. И не находил в себе ни отвращения, ни негодования.

По дороге в редакцию думал о том, что у нас грань между преступным миром и нормальным миром размыта.

Что-то главное ускользнуло из моих мыслей. Надо сразу записывать, не откладывать…

Приказ Сталина в 42-м году предписывал солдатам в случае угрозы плена самоубийство.

Подвиг Гастелло, Александра Матросова? Сгореть вместе с самолетом, превратившись в горящую бомбу, и, упав на мишень, закрыть своим телом чужой дот… Что это, если не самоубийство?

Я только и слышу со всех сторон: жизнь — борьба. Сильный побеждает слабого. Естественный закон. Слабые никому не нужны.

Это — фашизм… Это — свастика…

Кто-то сказал о нашем народе — народ-большевик.

Вчера опять в нашей газете заметка о том, как подожгли усадьбу арендатора… Люди успели спастись… Сгорели животные…

— Мы ничего не имели, но мы были счастливы, — уверена моя мама.

Почему для счастья нам нужен винегрет и вши? А если искра или хотя бы сахар без талонов? Тогда — что?

Раньше о смысле жизни говорили больше, когда нельзя было. Теперь не говорят.

— Надо искать положительных героев, — сказал на планерке редактор. Хватит плевать в прошлое…

Герой?! Он готов себя отдать во имя идеи. Если он готов отдать себя, свою жизнь, то что он способен с другим человеком сотворить?

Вчера опять с В.Н. пили водку. Он вернулся из Америки.

— Все ничего, — говорил. — Но когда я попал в детский магазин игрушек, мне стало плохо. Поют, играют, сверкают… Я понял, откуда я приехал.

Напились.

Уехал бы далеко-далеко, где нет ни белых, ни красных, ни красно-коричневых…

А не прав ли Ницше, уверенный, что „вера“ была во все времена, как у Лютера, только мантией, предлогом, завесой, за которой инстинкты разыгрывали свою игру?

Странно трогать вещи и думать, что они будут, а тебя не будет. Это письменный стол, даже пластмассовая авторучка…