Светлана Алексиевич - Зачарованные смертью

• Название: Зачарованные смертью
• Автор: Светлана Алексиевич
• Жанр: Биографии и Мемуары

Развалилась гигантская империя. Социалистический материк, занимавший одну шестую часть суши. В первые пять лет были зарегистрированы сотни тысяч самоубийств. Люди умели жить только при социализме и не знали, как жить дальше… Среди самоубийц были не только коммунистические фанатики, но и поэты, маршалы, обыкновенные коммунисты…

Книга о том, как мы выходили из-под наркоза прошлого, из-под гипноза Великого Обмана… Идеи-убийцы…

---

Напились.

Уехал бы далеко-далеко, где нет ни белых, ни красных, ни красно-коричневых…

А не прав ли Ницше, уверенный, что „вера“ была во все времена, как у Лютера, только мантией, предлогом, завесой, за которой инстинкты разыгрывали свою игру?

Странно трогать вещи и думать, что они будут, а тебя не будет. Это письменный стол, даже пластмассовая авторучка…

Хочу поехать в свою деревню. Это трудно поддается объяснению… Ты был мальчик, а она — девочка… Ты дергал ее за косичку. Проходит много лет, и тебе так хочется видеть эту девочку.

А у нее пятеро детей и муж — пьяница.

Из разговоров с В.Н., с человеком, у которого сотни миллионов в кармане.

Соседи пишут на него анонимки в милицию и кэгэбэ (а это наверняка уже по привычке): откуда, мол, у него эти миллионы? У нас нет, а у него есть, мы же вот только-только все были равны.

Коммунизм не построили, но коммунистическое сознание воспитали…

Не будет у нас дела! Не дадут! И В.Н. это чувствует…

Утопия… Нельзя ее превращать в жизнь. Но мы все равно любим и будем любить не эту реальную жизнь, а ту… Жизнь, которая впереди…

Умер друг. Что осталось? Дети и жена, перессорившиеся из-за дачи и новеньких „Жигулей“?

Осталась тень…

В. Маяковский: „Единица — вздор, единица — ноль“. Я его боюсь. Я вынес его книги из своего кабинета…

Певец насилия. Я способен это сказать… Я, который вырос на Маяковском… Он был мой любимый поэт…

Кусочками сдираю с себя старую кожу… Пытка…

Никакого желания идти на улицу, делать что-то. Лучше ничего не делать. Ни добра, ни зла. То, что сегодня — добро, завтра окажется — зло.

Думал о наших наивных и счастливых 60-х годах. Мы — потерянное поколение. Надеялись на что-то. Не получилось. Мы это уже не догоним…

Что делать? Ничего. Потому что „этот замысел превышает человеческие силы“.

Отец В.Н. отбыл пятнадцать лет в колымских лагерях. Я устал, а он хочет жить. По утрам делает физзарядку, вечером бегает вдоль реки. Зимой — на лыжах. Старик хочет жить! Как же после всего, что с ним было, он хочет жить? Да еще с такой сверхъестественной силой хочет жить?!!

— Почему ты решила, что мы должны быть счастливы? — спросил я Н.

— Потому что я этого хочу, — ответила она.

Из газеты:

„…желание спрятаться в смерть, как в кокон, как в материнскую утробу (Фрейд), как в освобождение от мучительной необходимости решать проблему смысла своего человеческого существования“.

Вчера опять у меня была мать, у которой единственный сын погиб в Афганистане. Той страны, которая их туда посылала, уже нет. Куда ей идти со своими бумажками? Со своими болезнями? Его орденами?..

Надежда похищена…

Я как будто все помню. Откуда? На коленях у матери… Передается это близко-близко, как будто видел…

Я сидел на аккордеоне… Бабушка посадила меня в корыто и крестила веником…

Дед Ефим водил травинкой по вывернутому плугом черепу и говорил: „Когда-то это человек был… Человек сгнил, а сапоги остались… Хорошие немецкие сапоги с подковами…“

Дед пас коров… И я зимой и летом встречал его в этих сапогах…

Люди любят фотографироваться. Любят, когда рисуют их портрет.

Человек сам для себя тайна. Загадка. Он больше всего интересен сам себе. Он хочет себя разгадать…

В детстве. В юности. Я думал, что никогда не умру. Хотя жил среди „царства смерти“. Мы выкапывали из земли, собирали в лесу патроны, снаряды, гранаты. Стрелять я научился раньше, чем писать.

Помню мертвых. Немецкие и наши солдаты. Они лежали, стояли, прислонившись к окопу, сидели… Целые, разорванные на части или пополам… Мы ползали вокруг… Снимали часы… Искали что-нибудь поесть…

А зимой я катался на мертвом немце… Он застекленел от мороза… Мы садились на него верхом и неслись вниз… Как на салазках… Испугались весной, когда он растаял… И стал мягкий… Как живой…

Но я все равно думал, что никогда не умру…

У И. Бунина нашел мысль о том, какое громадное место занимает смерть в и без того крохотном человеческом существовании.

У меня исчезла грань между животными и мною. Собакой. Лошадью.

Как страшно кричит раненый заяц…

Человек не может быть счастливым…

У Пушкина — „Пир во время чумы“.

Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья…

Замечаю: хожу в театр, хожу в кино. Хожу смотреть на смерть.

Есть ли кто-нибудь из нас, кто хоть бы раз в своей жизни не подумал о самоубийстве?

Кириллов в „Бесах“ Достоевского покончил с собой, недоумевая: „Почему не все люди кончают самоубийством?“.

Сегодня я вышел — весь ночной, с ночными мыслями, а люди — утренние. Они спешили по своим делам в разные стороны…

Проходил мимо фотостудии. А что, если меня не будет, и фотографии последней не останется? Сфотографировался.

Вечером забрал фотографии. Странно смотреть на свой портрет. Будто бы это я сам сфотографировал незнакомого человека…

Сталин. Какая-то загадка есть.

Что помню я?

Радио передает бюллетени — о состоянии здоровья товарища Сталина.

— Мама, как же так как? Неужели он может умереть?

— Ну и что тут такого? — отвечает мама. — Он уже старый человек.

— Почему все живут, как будто ничего не случилось? Все должно остановиться. Молчать.

А назавтра он умер. Нас послали за венком. За венком для Сталина…

Мы смеялись… Бежали… Мы уже забыли, что это Он умер…

Еще у Пушкина: „Без поэтических свобод жить очень можно“. Очень! Да мы не умеем.

Ну, чем бы плохо: уехать на дачу, растопить печку… Смотреть в окно.

Не умею…

Я представляю, как я это… сделаю. Но то, что я сделаю, будет грубым повторением. Неудачным.

Разговаривал в поезде с женщиной. Бывшая фронтовичка. Снайпер. Ехала от дочери. Та с детства — в сумасшедшем доме:

— Бог покарал меня, — говорила мать. — Я убивала… А она сошла с ума…

Молодой лейтенант, приехавший в отпуск, служит на Кавказе. Там гуляет война. Рассказывает и все время повторяет:

— Или я сойду с ума, или буду спокойно убивать других.

Поразила одна деталь: собаки боятся людей, они поняли, что голодные люди начали за ними охотиться…

Ну и что? Сегодня тысячи, миллионы антивоенных книг, фильмов, песен, балетов… А через пятьдесят лет люди делают то же самое…

Что мы знаем о революции, о гражданской войне? Теперь начинаешь понимать, что знали мы нашу литературу, ее героев, но не реальности, подробности того времени. Чапаев, Щорс, Буденный, Ворошилов… Реального человека все время переделывали под идею. То, что выдавалось за реальность, имело к ней такое же отношение, как Кащей Бессмертный и Соловей Разбойник. Это было не искусство, не философия, не литература, а „фабрика реальности“.

И я в этом тоже участвовал. И надо признаться, что долгое время искренне. После этих размышлений повез в свои фотоархивы. Сотни портретов… Лиц… И они тоже — искренние…

А как с этим быть?

Ленин мечтал: „Вся страна, как одна большая фабрика“.

Я не вижу свободных людей…

Она меня поцеловала, и я услышал ее запах… Запах молодого дерева…

Как хоронили раньше у нас в деревне? Гроб умершего выносили во двор, он прощался со своим двором, затем ставили в саду — и стучали в каждое дерево, чтобы пробудилось… Скотину поднимали в хлеву, чтобы не лежала… „Одну яблоню обошли, забыли, не постучали, так она засохла“, — рассказывала бабушка о смерти моего деда.

Наше русское… Жизнь на разрыв аорты… На краю… Как там у Высоцкого: „Хоть минуту еще постою на краю…“ На краю!!

Зачем вечно стоять на краю? А потому, что остальное все скучно. Пострадать дай! Упоение страданием… Ничего другого не хочется. Скучно деньги зарабатывать, дороги мостить, носки штопать… Русскому человеку все время праздника хочется!! Отвертку в бок соседу пырнуть или революцию сделать. На баррикады, на войну… В революцию… И тут же, после баррикад, после революций, подавай счастливую жизнь…

Кто мы? Да послушайте наши песни. Что в них? Призыв к смерти… К самоуничтожению…

И не социализм в том виноват, не коммунисты, а люди мы такие. Эта степь… Ширина… Географическая бесконечность… Прав Достоевский, что широк русский человек, надо бы сузить…

Рылся сегодня в своих фотоархивах. Мелькнула мысль, что в человеке три человека: ребенок, юноша, старик…

— Никогда так не хочется умереть, чем тогда, когда любишь, — вдруг заплакала Н., когда нам было хорошо.

Она плакала, а я в этот миг подумал, что она сама не поняла, что она сказала…

Умом понимаешь, а тело сопротивляется…

А вдруг это всего лишь химическая реакция в моем организме? И только? И надо пойти к врачу…

Или взять ружье и фотоаппарат…

Почему-то я совсем не вспоминаю небо. Как будто я никогда не летал…