Павел Мельников-Печерский - Княжна Тараканова и принцесса Владимирская

• Название: Княжна Тараканова и принцесса Владимирская
• Автор: Павел Мельников-Печерский
• Жанр: Публицистика

Мельников-Печерский П. И. Собрание сочинений в 6 т.

М., Правда, 1963. (Библиотека "Огонек").

Том 6, с. 3–190.

---

Столь же невероятно и показание Доманского, что желание увидеть Рим побудило его сопровождать самозванку. Не обращено было при следствии внимания и на противоречие его: то он говорил, что поехал из Рагузы вслед за графиней Пиннеберг с целию получить с нее 800 червонцев, которые она заняла у него, то утверждал, что, получив ее приказание ехать в Италию, рад был воспользоваться случаем посетить на ее счет Рим. Но как бы то ни было, и Чарномский, и Доманский, по решению тайной экспедиции, были отправлены в Польшу. За всех пострадала одна "всклепавшая на себя имя", хотя на краю гроба, на тайне исповеди, будучи уже едва в состоянии говорить, она настоятельно, именем самого бога, уверяла, что сама никогда не разглашала о царственном своем происхождении.

Не знаем, что сталось с Чарномским и Доманским по их освобождении. В марте 1776 года они были выпровождены из Петербурга за границу вместе с камердинерами Рихтером и Лабенским. Более года пробыли они под арестом на корабле и в Петропавловской крепости.

О камер-медхен принцессы тайная экспедиция того же 13 января 1776 года постановила: "умственная слабость Франциски фон-Мешеде не допускает никакого подозрения в ее сообщничестве с умершею, посему отвезти ее за границу и так как она не получала никакого жалованья от обманщицы, находится в бедности, а между тем дворянского происхождения, то отдать ей старые вещи покойницы и полтораста рублей на дорогу". Тотчас же она была отвезена в Ригу, откуда отправлена в Пруссию, ее отечество.

Камердинеров Рихтера и Лабенского, находившихся при Доманском и Чарномском, а также служителей самой принцессы, Кальтфингера, Маркезини и Анчиотти, тайная экспедиция определила выслать за границу, дав каждому по пятидести рублей, но с тем чтоб они дали клятву до смерти своей не сказывать никому, что с ними происходило и за что они содержались в Петропавловской крепости. Кальтфингер и оба итальянца были отправлены из Петербурга в Ригу, а оттуда за границу, в январе 1776 года вместе с Франциской фон-Мешеде.

XL

Тем дело и кончилось. Осталась одна безвестная могила в Алексеевском равелине, в которую солдаты тайно опустили труп загадочной женщины и закидали его мерзлою землей.

В 1826 году, когда в Петропавловской крепости содержались участники происшествия 14 декабря 1825 года, близ Алексеевского равелина, на небольшой площадке, обращенной в садик, находилась насыпь. Старожилы крепости сказывали, что это могила княжны Таракановой,[76] то есть, как теперь оказывается, самозванки Таракановой.

С каким секретом ни содержали захваченную графом Орловым женщину, какою таинственностию ни окружили смерть ее и погребение, несмотря на то, еще в царствование Екатерины разнеслись по Петербургу и оттуда пошли по другим местам слухи, будто в Петропавловской крепости уморили "дочь императрицы Елизаветы Петровны". Правду сказал барон Сакен, донося польскому правительству: "мне из верных источников известно, и я положительно знаю, что смерть сумасшедшей, так называемой принцессы Елизаветы, последовала совершенно естественно, но, вероятно, это не помешает распространению разных слухов". Гельбиг, живший в то время при саксонском посольстве в Петербурге, также говорит, что смерть пленницы последовала после кратковременной болезни в 1776 году и возбудила разные подозрения.

Прошло два года по смерти так называемой принцессы Елизаветы. В 1777 году случилось сильное наводнение в Петербурге, большее, чем в 1824 году. Казематы Петропавловской крепости были залиты. После этого стали рассказывать, будто заточенную "княжну Тараканову" не вывели из каземата, или не хотели вывести, и она утонула. Со временем этот слух вполне утвердился, хотя, как оказывается, бедная пленница содержалась в верхних отделениях Алексеевского равелина, куда во время наводнения вода едва ли могла достигнуть, и умерла двумя годами раньше наводнения…

Прошел еще год или два. В Алексеевский равелин посажен был один авантюрист, по фамилии Винский. Это был небогатый дворянин, учившийся в Киевской духовной академии, а потом служивший сержантом лейб-гвардии в Измайловском полку. Вовлеченный в одно политическое дело, был он арестован с несколькими другими гвардейскими офицерами. Сначала его содержали в Петропавловской крепости, а потом сослали на житье в Оренбург, где он и прожил больше тридцати лет и прощен уже императором Александром Павловичем. Винский вел записки обо всем виденном им и слышанном. Эти любопытные записки находились в руках покойного Александра Ивановича Тургенева и несколько раз читались в небольшом обществе.

В своих записках Винский говорит, что когда арестованные с ним одни были легко оштрафованы, а другие — прощены, его, как не имевшего ни связей, ни протекций, оставили в крепости и улучшили его положение в том только отношении, что перевели снизу вверх, из душного, темного каземата в Алексеевский равелин, в светлое помещение, состоявшее из нескольких комнат Винский от нечего делать смотрел и, можно сказать, изучал все, что находил в новом своем жилище. Стоя у окна, он заметил, что на стекле нацарапаны алмазом слова: "О mio Dio!". Винский, разумеется, заинтересовался надписью и, когда сторож, давно служивший при отделении, принес ему пищу, спросил его: кто прежде содержался в этих комнатах и кто мог написать на стекле итальянские слова?

— Некому другому написать этих слов, — отвечал сторож, — кроме барыни, которая до вас здесь сидела. Она была привезена откуда-то издалека. Была молода, собой красавица и, должно быть, знатного рода, потому что ей прислуживали и за ней ухаживали не как за простою арестанткой. Прислуги у ней было много, кушанье ей носили хорошее, с комендантской кухни. Вскоре после того, как ее здесь поместили, приезжал к ней сам граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский. Оставшись с ним глаз на глаз, долго и громко она говорила с ним, так что из коридора можно было слышать все от слова до слова. Она очень сердилась на графа, кричала и, должно быть, бранила его за что-то, даже топала ногами. О чем они говорили, понять было нельзя, потому что барыня по-русски не умела, и они разговаривали на каком-то иностранном языке. Граф уехал и после того более не приезжал. А ее привезли беременную, она здесь и родила. Что было с ней потом — не знаю. Я тогда отпросился к родным, в побывку, а когда после отпуска воротился к своему месту, здешнее отделение было пусто. Оно оставалось пустым до сих пор.[77]

ПРИМЕЧАНИЯ

Интерес к историческим изысканиям Мельников сохранил до конца своих дней. В сороковых и пятидесятых годах в "Нижегородских губернских ведомостях" и в столичных журналах — "Отечественные записки" и «Москвитянин» — он напечатал целый ряд небольших работ по русской и всеобщей истории. Но к числу историков-специалистов он себя не относил. Может быть, только свои познания по истории «раскола» он считал достаточно полными и основательными, хотя и тут признавал превосходство таких знатоков, как, например, Н. И. Субботин или А. П. Щапов. На многих его работах общеисторического характера лежит явный отпечаток «любительства». Это или публикации «любопытных» архивных документов с кратким комментарием, или популярное изложение некоторых исторических событий и фактов, чаще всего связанных с историей Нижегородского края. Причем как в тех, так и в других всегда сказывалась просветительская тенденция (типической в этом отношении является его статья "Солнечные затмения, виденные в России до XVI столетия"). Во второй половине пятидесятых годов Мельников воспользовался своими знаниями истории в художественном творчестве ("Старые годы", "Бабушкины россказни"). В те годы он замышлял написать на историческом материале XVIII века несколько рассказов и даже обещал их «Современнику» (см. Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч., т. 12, стр. 193). Правда, по каким-то причинам этот замысел не был осуществлен. В шестидесятых годах, перейдя на положение профессионального литератора, Мельников снова вернулся к жанру научно-популярного исторического очерка. Одним из его произведений этого рода была и "Княжна Тараканова".

Во второй половине пятидесятых и в шестидесятых годах в связи с некоторым ослаблением цензурного гнета в печати появился целый ряд материалов, в николаевские времена наглухо закрытых для публики. Стали обнародоваться некоторые документы и воспоминания о политических событиях XVIII и первой половины XIX столетия. Публикации подобного рода в то время воспринимались как «разоблачительные» хотя бы уже потому, что раньше они были невозможны. Этим в значительной степени предопределялся и читательский интерес к ним. Само собой разумеется, что любая из таких публикаций отражала политические позиции ее автора. Революционные демократы в каждом обращении к недавнему прошлому стремились прежде всего разоблачить многочисленные дворянские легенды: о «просвещенной» Екатерине II, о «либеральности» Александра I и т. п., нанося, таким образом, удары по монархическим иллюзиям, настойчиво распространявшимся в те годы. Реакционная журналистика старалась использовать интерес читателей к политической жизни недавнего прошлого для того, чтобы отвлечь их от современных вопросов «разоблачением» незначительных «пикантных» тайн придворной жизни. Решив напечатать мельниковскую "Княжну Тараканову", издатель "Русского вестника" реакционер Катков преследовал по крайней мере две цели: во-первых, легендарная история самозванки должна была привлечь внимание читателей как очередная журнальная сенсация, а во-вторых, он рассчитывал, что очерк даст новый материал для антипольской кампании, которая на протяжении ряда лет велась на страницах катковских органов — "Русского вестника" и "Московских ведомостей". Однако эта вторая — для Каткова, конечно, главная — цель не была достигнута. Дело в том, что Мельников имел свои, отличные от катковских цели.