Степан Злобин - Пропавшие без вести

• Название: Пропавшие без вести
• Автор: Степан Злобин
• Жанр: О войне

Новый роман известного советского писателя Степана Павловича Злобина «Пропавшие без вести» посвящен борьбе советских воинов, которые, после тяжелых боев в окружении, оказались в фашистской неволе.

Сам перенесший эту трагедию, талантливый писатель, привлекая огромный материал, рисует мужественный облик советских патриотов. Для героев романа не было вопроса — существование или смерть; они решили вопрос так — победа или смерть, ибо без победы над фашизмом, без свободы своей родины советский человек не мыслил и жизни.

Стойко перенося тяжелейшие условия фашистского плена, они не склонили головы, нашли силы для сопротивления врагу. Подпольная антифашистская организация захватывает моральную власть в лагере, организует уничтожение предателей, побеги военнопленных из лагеря, а затем — как к высшей форме организации — переходит к подготовке вооруженного восстания пленных. Роман «Пропавшие без вести» впервые опубликован в издательстве «Советский писатель» в 1962 году. Настоящее издание представляет новый вариант романа, переработанного в связи с полученными автором читательскими замечаниями и критическими отзывами.

---

Дверь вагона захлопнулась.

Сбросив с плеч свой вещмешок, Варакин при свете спички увидел на миг всю картину. Убит был Рогаткин, тут же в мучениях умирал пожилой интендант. Два-три человека были легко ранены, несколько более слабых помяты во время свалки. Баграмов не приходил в себя.

«Черт его дернул ввязаться! — думал Варакин. — Надо же было!»

— Как же вы, Михайло Степаныч, пустили его в эту драку! — несмело упрекнул не решившийся на побег хромой фельдшер.

— А как это можно — удерживать человека, когда он идет на фашистов?! — с жаром отрезал Варакин.

— Но ведь он же старик! — возразил фельдшер.

— Да, надо было его уберечь. Были бы мы на воле! — согласился Варакин.

Тормоза под вагонами заскрипели, раздались свистки, дверь с грохотом распахнулась. Всех из вагона выгнали вон. Осмотрев вагон, офицер ткнул ногой Баграмова.

— Этот старик лежал больной возле двери, когда она распахнулась, — пояснил по-немецки Варакин. — Я, как врач…

— Ты, как врач! — передразнил офицер. — И тебя расстреляют!

— Я не бежал, — оправдывался Варакин. — Дверь была отперта. Кто хотел, все бежали…

— Кто бежал, тех солдаты всех расстреляли! — закричал офицер, должно быть желая этим утешить себя. — Кто отпер дверь? — крикливо допрашивал он, размахивая пистолетом перед носом Варакина.

— Я спал. Я не знаю. Кто-то сказал, что поезд шел под уклон и дверь сама распахнулась… Не знаю.

— Кто знает — спроси! — требовал офицер.

Варакин молча глядел в глаза немцу, но не видел его. Он видел, как в темном лесу пробираются беглецы, свободные люди… А эти, которые тут стоят у вагона, — рабы…

Их загоняли обратно в вагон, «считая» ударами прикладов. В вагоне, включая двух мертвецов и не приходившего в себя Емельяна, осталось двадцать два человека.

— Все остальные тоже будут расстреляны, — пригрозил напоследок офицер, покидая вагон.

На всех стоянках к их вагону приставляли теперь особый караул.

Вечером Баграмов очнулся.

— Не удалось? — спросил он Варакина, слабо взяв его за руку.

— Двадцать четыре человека ушли.

— А ты?

— Не успел. Стрельба началась…

— Наверно, кучей скакали. Надо было пореже… А те, полицаи, как?

— Сбросили их.

— Хорошо… А со мной что? Серьезно?

— Думали — плохо, а вы очнулись — и ничего, — сказал Варакин, считая его пульс. — Но все-таки помолчите…

— Ладно… Я… помолчу… — согласился Баграмов и погрузился опять в забытье.

Поезд шел уже по Германии — по чужой земле, с чужими пейзажами, с чужим характером городов и селений. Далеко, далеко увозили невольников.

— Выходит все-таки, Михаил Степанович, кадровые военные унырнули, а мы, штафирки, отстали. Там уж смелости не хватило или чего, а все-таки вот мы, тут! — сокрушался хромой фельдшер, пристраиваясь рядом с Варакиным.

На третьи сутки пути, ранним утром, поезд остановился у небольшой станции.

Прибывших пленных пересчитывали и уводили к воротам лагеря, который виднелся невдалеке. Санитары с носилками подходили для выноски ослабевших, больных и мертвых. К вагону, где находился медперсонал, вместе с немцами подошли пленные врачи.

— Осип Иваныч! — радостно воскликнул Варакин, узнав Вишенина, главврача фронтового эвакогоспиталя, из которого он был отозван тогда, в канун вяземского прорыва.

Михаил не любил Вишенина, и самое их прощание было каким-то недобрым, но сейчас все забылось. Он увидел лицо товарища, сослуживца, которое в этот миг представилось ему лицом друга.

Видимо, то же самое почувствовал и Вишенин.

— Михайло Степаныч, родной ты мой! Здравствуй! А я ведь гадал — ты где-нибудь там, «далеко на востоке», и диссертацию защитил, и, может, уже доктор наук!.. Да-а! Вот беда-то! Попали мы с тобой, Михаил…

— Так, понимаешь, я никуда и не делся дальше армейского штаба. Хотел к вам вернуться — отрезано все, — говорил Варакин.

— Жаль тебя, жаль!.. Небось тебя дома уж поджидали. Извини, я не помню — детишки-то есть у тебя?.. Ах, нету… Ну, так жена ждала… Где же ты был?

— Постой-ка, Осип Иваныч. Тут из вагона больного куда понесли на носилках? Я вместе с ним попаду? — спохватился Варакин об участи Емельяна.

— Да ничего, не тревожься за своего больного, — успокоил Вишенин. — Врачи у нас всюду врачи, как положено… Вот пока познакомься со старшим русским врачом лазарета: Дмитрий Васильевич Гладков, Михайло Степаныч Варакин, мой сослуживец по фронту, — отрекомендовал он коллег. — А вот Евгений Петрович Славинский…

— Женя! — воскликнул Варакин с подлинной радостью. — Женька, друг! Они обнялись.

— Михайло Степаныч!.. Жив! Мы ведь думали — крышка! — растроганно говорил Славинский. Он тотчас же понял, в каком состоянии Михаил, и тут же шепнул: — Не думай, что безнадежно. И отсюда люди бегут!

Немец-переводчик приказал прибывшему медперсоналу построиться.

Их повели в баню.

Варакин получил в этот же день назначение в хирургическое отделение лазарета. Славинский, оказалось, был в другом отделении — в лазарете рабочего лагеря, где работал Вишенин санитарным врачом.

Варакину показалось странным: хирург — санитарным! Он задал вопрос — почему?

— Хлебная должность. Санврач — всюду хлебная должность. Кормят так, что подохнешь, а тут я при кухне, — прямо сказал Вишенин.

Вдвоем Славинский с Вишениным, по просьбе Варакина, искали Баграмова в лазаретных списках. Он словно канул в воду, и наконец-то едва нашли его под фамилией Баранова и внесли исправление.

После обеда Варакин пришел в лазарет рабочего лагеря.

— Здесь, цел ваш писатель, — успокоил его Славинский. — Обедал, в сознании. Пульс ровный. Поломаны три ребра, ну, и боюсь, что череп испорчен. Но дело как будто на лад…

— Я хотел бы его в хирургию, поближе к себе, — сказал Варакин.

— А надо ли? Тревожить, таскать… Ведь явное сотрясение мозга. Лучше покой. Мы и тут позаботимся…

Михаил согласился, что лучше больного не трогать, и Баграмов так и остался в лазаретном бараке рабочего лагеря.

В первые дни Баграмову доставляло радость самое ощущение бумажного тюфяка, а не голых досок, на которых он спал десять месяцев. Блаженством было вытянуть ноги, чувствовать под головою хоть какую-нибудь да подушку…

Боль в голове и груди уходила, тонула в длительном сонном забытьи. Вначале Баграмов лишь различал голоса и почти не мог разбирать лиц. Его кормили, не позволяя садиться.

Потом все отчетливее, явственнее проступали отдельные лица. Емельян стал внимательно вслушиваться в разговоры.

Свезенные из различных районов фашистской оккупации, изнуренные голодом и тяжелым трудом, бессильно лежали люди в приземистом, сыром, полутемном каменном бараке, вплотную уставленном деревянными двухъярусными койками, между двумя рядами которых посредине стояла нескладная печь с плитой.

Длинные вечера после лагерного отбоя проходили в рассказах о тех лагерях, из которых они сюда были свезены. И в представлении Баграмова складывалась широкая картина гитлеровского плена, вне зависимости от местных условий, от характера и самодурства того или иного лагерного сатрапа.

Один из соседей Емельяна рассказывал о лагере под Брестом, где в 1941 году на обширной песчаной площади без всяких строений за колючую проволоку были согнаны десятки тысяч пленных красноармейцев. С наступлением осени, чтобы спастись от дождей и холода, они рыли себе для ночлега в песке звериные норы. Но песок нередко ночью «садился» и заживо хоронил спавших людей.

— Утром проснешься, ищешь кого знакомых. Ан нету… Тысячи человек, не знаючи, по могилке прошли, притоптали, и нет ни креста, ни следочка… Ох сколько там полегло! Ополченцев все больше московских… Хорошего друга я так потерял. Дружили мы славно, тоже писатель был, Марком звали…

Пленный, присланный с металлургического завода, рассказывал, как мастера-мартенщика за отказ от работы фашисты бросили в жар мартеновской печи, чтобы запугать остальных…

— Взрослые что! Мы сами себе и ответчики, — вмешался голос откуда-то с дальней койки. — Я видал, как еврейских детишек прикладами по головам убивали… Мальчик один, лет семи, на четверёночки встал, головенка курчавая, как у барашка… — Рассказчик умолк, громко втянул воздух и оборвал рассказ.

— А у нас под Черниговом лагерных полицаев куда-то вызвали на работы. Воротились они с золотыми браслетами, с кольцами, серьгами да часами. Говорят, живьем зарывали сваленных в яму евреев… Потом уж эсэсовцы спохватились, в лагерь нагрянули. У полиции обыск. У кого нашли золото — всех расстреляли… Так у нас в лагере и полиции не осталось в тот день…

Немецким фашистам эта моральная падаль — полицейские были нужны, чтобы ссылаться на то, что свирепый режим истребления в лагере создают «сами русские». О, фашисты умели выбрать людей, легко поддающихся развращению! В этом они накопили обширный опыт и у себя на родине. И вот под охраною пулеметных немецких вышек в лагерях военнопленных над многими тысячами людей властвовали несколько десятков «вооруженных» плетьми и палками, трусливых жестоких ничтожеств, творивших волю врага. Эта кучка царила, как в каком-нибудь марионеточном государстве подставной диктатор держится, опираясь на деньги, самолеты и танки хозяев, чью чужеземную волю он выполняет.