Степан Злобин - Пропавшие без вести

• Название: Пропавшие без вести
• Автор: Степан Злобин
• Жанр: О войне

Новый роман известного советского писателя Степана Павловича Злобина «Пропавшие без вести» посвящен борьбе советских воинов, которые, после тяжелых боев в окружении, оказались в фашистской неволе.

Сам перенесший эту трагедию, талантливый писатель, привлекая огромный материал, рисует мужественный облик советских патриотов. Для героев романа не было вопроса — существование или смерть; они решили вопрос так — победа или смерть, ибо без победы над фашизмом, без свободы своей родины советский человек не мыслил и жизни.

Стойко перенося тяжелейшие условия фашистского плена, они не склонили головы, нашли силы для сопротивления врагу. Подпольная антифашистская организация захватывает моральную власть в лагере, организует уничтожение предателей, побеги военнопленных из лагеря, а затем — как к высшей форме организации — переходит к подготовке вооруженного восстания пленных. Роман «Пропавшие без вести» впервые опубликован в издательстве «Советский писатель» в 1962 году. Настоящее издание представляет новый вариант романа, переработанного в связи с полученными автором читательскими замечаниями и критическими отзывами.

---

— Я вас, Павлик, не звал, — с удивлением возразил Баграмов.

— Вы приказали завтра не позже ужина, а мы разобрались во всем сегодня, — шепнул Павлик.

— Значит, ты? Поздрявляю! — Баграмов пожал ему руку. — Садись. Так что возвращаться к тому вопросу, о котором мы с ними с утра говорили?

— Нет, что вы! Все решено, — сказал Павлик. — С этой позиции стало все ясно. Я просто явился вам доложить…

Емельян усмехнулся этому военному слову, которое, видимо, произвело на них сильное впечатление, и еще раз пожал его руку.

«Да, будет драка с Гладковым! — подумал он. — И хорошо! И отлично! И нужна настоящая драка, насмерть!»

При этой мысли Баграмов почувствовал себя совершенно здоровым и крепким.

Глава одиннадцатая

Избитый после того, как немцы нашли его компас, и брошенный в гестаповский подвал, Иван Балашов несколько дней без сил валялся на земляном полу. В сознании жило представление лишь о двух противоположностях — смерть или свобода. Компромиссная формула «смерть или существование» не допускалась ни мыслью, ни сердцем. И вот все обрушилось. Кандалы и подвал без окон, наполненный обреченными…

Сюда, в подвал, в непроницаемый мрак, засадили коммунистов, политработников, евреев, тех, кто бежал из плена, или просто беспокойных людей, посмевших говорить вслух о неминуемой победе СССР над фашизмом.

Соседом Ивана здесь, на полу подвала, был, как его называли, Васька-матрос. Он успел бежать из какого-то лагеря и попался фашистской железнодорожной охране в то время, когда подкапывал рельс, чтобы забить под него найденную в лесу гранату. Уже пять раз его подвешивали за руки на столб и хлестали плетьми, добиваясь, чтобы он назвал сообщников. Наконец отступились. Теперь он ждал казни.

Васька, архангельский парень, называл себя «из Ломоносова рода», а свою национальность — помор.

— Русский же ты! — говорили товарищи по заключению

— Ну и что же, что русский! Русский, а только помор. Мы — особый народ. Помор — племя другое. То сухопутный народ, а то водяной. Вот сухопутные утки тоже бывают. Утки, а племя не то!..

— Жалко, мы с тобой отгулялись, Ванька! Пришьют нас теперь. Нам бы пораньше встретиться! — говорил он Балашову. — У тебя был компас, а мне его не хватало!

— Да, может, еще не пришьют, — возражал Иван.

— Э, брось! У тебя же компас нашли? А фашистский закон такой: пистолет, компас, карта — все едино оружие. Кабы не было, то хоть и в побеге — ты просто убеглый, — выдрать плетьми, потом в карцер да сызнова в лагерь. А если компас или карта, то ты все равно что шпион. Тут уж пришьют! Что отрублено, то не приставишь! Тут уж, браток, как сто баб нашептали! Да ведь смерть — оно дело короткое. Вот подвал очертел!

Подвал дышал гнилью. Может, здесь раньше держали картофель и остатки его попрели — какая-то гнусная слизь была снизу.

Пленников здесь содержали десятка три. По одному тащили их на допрос, приволакивали избитых, кидали обратно в подвал. Но умирали немногие. Обычно брошенные назад после пыток опять очнутся, стонут, маются, просят пить, а через сутки и хлеб жуют и баланду хлебают.

Балашов знал, что один из его соседей по подвалу, Гриша Дородный, шофер и водитель танка, бежал с лесорубных работ на грузовике, а поймали его, прострелив баллоны. И вот не убили сразу, сидел, Сидел здесь и лейтенант Сережа Харламов, который избил конвоира-немца. «Ждал — шпокнут на месте. Нет, держат чего-то!» — сам удивлялся Сережа.

В сутки раз, иногда два раза являлся немец, как его называли, «ефрейтор смерти». Он приходил с фонариком, освещал подвал и вызывал по бумажке на казнь. Свет его фонаря выхватывал из мрака заросшие бородами, бледные лица. Тускло отсвечивал на руках заключенных металл кандалов. На кирпичной стене блестели капельки испарений, местами белел пушок плесени…

Уводили двоих-троих, двоих-троих приводили новых, и все шло своим чередом.

Представить себе, что не расстреляют, а будут держать в этой яме недели, месяцы, а может и годы — это было сверх сил.

И прошло уже не так много времени, когда Иван, как и Васька-матрос, стал жалеть лишь о прошлом, что не удалось убежать, от настоящего же не только не ждал, но и желать перестал пощады.

«Ну, пришьют и пришьют, на то и фашисты!» — думал он почти равнодушно.

Когда «ефрейтор смерти» входил в подвал, раньше, бывало, у Ивана билось сильнее сердце: «Не меня ли?!» Теперь эта мысль приходила почти без волнения.

И вот при свете фонарика Балашов вдруг узнал старого своего знакомца, которого он давно уж считал погибшим, — Чернявского. Его еще раз избили, измучили и привели в подвал.

— Доктор! Илья Борисыч! — окликнул Иван. — Да сколько же времени они мучают вас?! — сказал он в удивлении.

— Человек — живучая штука, — через силу ответил тот. — Пять месяцев тянут… Развлекаются, что ли?!

У него было множество «смертных грехов»: его обвиняли в укрытии медикаментов для спекуляции, он был еврей, у него при аресте нашли и компас и партийный билет…

Но доктор еще находил в себе силы и интерес к людям. Он хотел знать о том, что делалось в лагере после него. Он спрашивал про доктора Чудесникова, про Митю Семенова, про Андрея-татарина, про Баграмова. Когда узнал о расстреле Чудесникова и его друзей, он закашлялся и умолк. Ивану послышалось сдержанное рыдание.

— А все-таки всех им не расстрелять! — дня два спустя сказал Чернявский. — Даже хотя бы и здесь. Они должны были многих из нас пристрелить на месте Это — их логика, их обычай и их закон, — продолжал Чернявский. — Однако же им помешало то, что они хотят это сделать «красиво»: согнать для каждого из нас три тысячи человек на площадь и удавить при полном параде, на высокой, по правилам сделанной виселице… Может быть, им это удастся, а может, и нет… Каждый из нас пережил в жизни столько возможностей быть убитым, что для нас уже не играет роли еще какая-нибудь одна… Я вам скажу про себя, товарищи: когда мне было всего пять лет, погромщики-черносотенцы разгромили наш дом и убили отца и брата, а меня мама спрятала, не нашли… Через двенадцать лет меня схватили деникинцы, но я от них убежал и увел солдата, который меня караулил. Теперь вот эти… Подвал — это, конечно, факт, и с фактом мы вынуждены считаться, но мы пока еще не должны признать фактом петли на наших шеях.

Чернявский по наступившей тишине, видно, понял, что все его слушают, и голос его окреп, когда он продолжал:

— Легче всего стать пессимистом, повесить нос, а затем самому удавиться. Но этого никто никогда не считал геройством. Я расскажу, товарищи, старинную китайскую сказку про двух мышей. Две мышки попали в сметану. Бились, бились — не выскочить! Одна из них говорит: «Знаешь, сестрица, не все ли равно, утонуть часом раньше или немножко позже! Я устала, я не хочу больше бесплодно барахтаться. Прощай!» И она утонула. Другая мышка решила: «Я жива, — значит, еще постараюсь вылезть!» Она тоже совсем ослабела, но все плавала — лапками, лапками, лапками… И вдруг чувствует что-то твердое…

На этом месте сказку прервал «ефрейтор смерти». Его фонарь осветил все это замученное скопище людей в необычных позах — все они поднялись с пола и стояли вокруг Чернявского. Именно его и назвал вестник смерти на этот раз. Тот отозвался.

— Вег! Вег! — заторопил его немец, присвечивая ручным фонарем.

Чернявский, в серой измятой шинели, с лицом, напоминавшим Балашову Свердлова из кинофильма, который он видел перед войной, с горящими, живыми глазами, обернулся к товарищам.

— Обратите внимание, друзья: они почему-то всегда спешат, — сказал Чернявский с насмешкой. — Им все некогда, они хотят, чтобы мы бежали бегом даже на виселицу. Подождешь, не беда! — небрежно сказал он солдату и, стоя возле двери, продолжал: — Пока она плавала, она лапками сбила масло…

«Про что это он? Да, про мышку! — вспомнил Иван. — Как он может в такую минуту про мышку?!»

— Шнеллер! — гаркнул фашист и хлестнул Чернявского резиновой плетью.

— …она взобралась на этот кусочек масла и выскочила на волю, товарищи! — выкрикнул врач сдавленным болью голосом. — Не падать духом!.. Прощайте, товарищи! Фашисты будут разбиты!

Немец буквально вышиб его пинком из подвала.

— Когда ты висишь на веревке и будешь барахтаться лапками, масла из воздуха не собьешь! — яростно сказал вслед Чернявскому Васька-матрос.

Чернявский успел разбудить в Иване желание жить, не внушив надежды на жизнь. «Ефрейтор смерти» исправно являлся за своими жертвами, другие гитлеровцы таскали узников на допросы под пытками и возвращали их в подвал изломанными, измочаленными мешками костей…

Подвал начал пустеть: одних успели казнить, другие умерли от мучений и пыток. Несколько дней в подвал не приводили новых арестантов. Их оставалось десятеро, как и Иван безнадежных смертников.