Павел Мельников-Печерский - Тайные секты

• Название: Тайные секты
• Автор: Павел Мельников-Печерский
• Жанр: Публицистика

Встречи с произведениями подлинного искусства никогда не бывают скоропроходящими: все, что написано настоящим художником, приковывает наше воображение, мы удивляемся широте познаний писателя, глубине его понимания жизни.

П. И. Мельников-Печерский принадлежит к числу таких писателей. В главных его произведениях господствует своеобразный тон простодушной непосредственности, заставляющий читателя самого догадываться о том, что же он хотел сказать, заставляющий думать и переживать.

Мельников П. И. (Андрей Печерский)

Собрание сочинений в 8 т.

М., Правда, 1976. (Библиотека "Огонек").

Том 8, с. 63–122.

---

Это первое по времени прямое и положительное указание на существовавшую у нас издавна хлыстовщину, которую св. Дмитрий называет «христовщиной». Книга, из которой мы заимствовали сейчас приведенный рассказ, писана была между 1702 годом, когда автор ее назначен на ростовскую митрополию, и 1709, когда он скончался. «Выходит, с самых первых годов прошлаго XVIII столетия, — говорит покойный Надеждин,[46] — описанная здесь секта слыла уже существующею и притом в таком виде, который предполагает некоторую продолжительность ея существования; ибо даже и в таком случае, если б упоминаемый здесь лжехристос был первый в своем роде зачинщик дела дотоле небывалаго, ему все-таки надо было время и время, чтобы приобресть влияние, какое он представляется уже имевшим, внушить к себе столь чудовищное доверие, завестись лжебогородицею и лжеапостолами. Таким образом уже то одно, что такой рассказ мог состояться и дойти до сведения святого Дмитрия, указывает на присутствие у нас секты христовщины, по меньшей мере, с конца XVII столетия. Что святой Дмитрий записал этот рассказ верно, как принял его, хотя уже и из вторых рук, но со слов очевидца, в этом не может быть никакого сомнения даже и для той разборчивости, которая в святости сана и жизни писателя видела бы больше поводов подозревать, чем доверять безусловно. Собственное свое примечание «о херувимах, летавших будто бы вокруг головы лжехриста, при явлении его поклонникам», святой писатель поместил отдельно от того,[47] что передавал со слуха. Но до какой степени самый этот слух мог быть истинным? Конечно, крайняя осторожность потребна при оценке вероятия народной молвы, особенно, когда молва эта касается предметов веры, наиболее раздражающих народное воображение: известны нелепыя сказки и клеветы, которыя во все времена и у всех народов пропускались вследствие религиозных пристрастий. Но вот новое, весьма любопытное свидетельство, в котором нельзя не признать более или…» На этом корректурный лист покойного Надеждина прекращается, но, судя по оглавлению первой главы, здесь непосредственно должен был следовать рассказ из «Густынской летописи» о закраковском лжехристе и, конечно, тот вывод, что христовщина существовала в русском народе гораздо ранее конца XVII века.

Возвращаемся к сказаниям хлыстов. Когда «истинная вера людей божьих» от проповеди Ивана Тимофеевича Суслова, с его богородицей и двенадцатью апостолами, стала распространяться, дошло будто бы о том до ведома царя Алексея Михайловича. По его велению, Ивана Тимофеевича схватили с сорока учениками и привезли в Москву. Здесь подвергли их розыску, и самого Суслова и учеников его пытали. Одному ему было дано столько кнутов, сколько всем сорока ученикам вместе, но судьи ничего ни от него, ни от учеников не узнали, никто из них ни слова не сказал, в чем состоит их учение. Тогда будто бы царь Алексей Михайлович велел их допрашивать самому патриарху Никону, но и тот ни в чем не успел, не открыли ему своей веры Иван Тимофеевич и ученики его. Передал их царь Морозову, самому ближнему своему боярину. Морозов будто бы понял святость Ивана Тимофеевича и уклонился от дальнейшего производства дела под предлогом болезни. Оно передано было князю Одоевскому (Никите Ивановичу?), который в московском Кремле на Житном дворе, где поставлена потом церковь Благовещения, пытал Ивана Тимофеевича. Жег его князь Одоевский на малом огне, повесив на железный прут, потом жег в больших кострах. Но огонь его не касался, и с Житного двора Иван Тимофеевич вышел ничем невредим. После того пытали его на Красной площади, у Лобного места, наконец распяли на кремлевской стене, подле Спасских ворот, идя в Кремль направо, где после того была поставлена часовня. Когда Иван Тимофеевич испустил дух, приставленная стража из стрельцов сняла его со креста в четверг, а в пятницу похоронили его на Лобном месте в могиле со сводами. С субботы же на воскресенье он воскрес при свидетелях и явился ученикам своим в подмосковном селе Пахре. Здесь он по-прежнему учил людей божьих. Опять сведал про него царь Алексей Михайлович, опять велел взять в Москву на муки. Снова был предан Иван Тимофеевич страшным пыткам и снова распят на кресте, на том же самом месте, у Спасских ворот. Тут с него содрали кожу, но одна из учениц его покрыла тело чистою простыней, и произошло чудо: простыня обратилась в новую кожу, и Иван Тимофеевич опять остался ничем невредим. Однако умер во второй раз на кресте, но во второй раз и воскрес на третий день, также в воскресенье. С того времени он приобрел еще больше последователей. Они звали его «стародубским христом». Молва усилилась, и Суслов в третий раз был взят по повелению царя Алексея Михайловича и в третий раз обречен на мучения. Это случилось, говорят хлысты, в то самое время, как царице Наталье Кирилловне пришло время разрешиться от бремени царевичем Петром Алексеевичем (стало быть, в 1672 году). Царице было пророчество, что она в таком лишь случае разрешится благополучно, если освободят от мук Ивана Тимофеевича. Царь велел его освободить.

С тех пор Иван Тимофеевич, говорят хлысты, тридцать лет прожил в Москве спокойно, распространяя тайное учение людей божьих (стало быть, до 1702 г.). Московский «дом божий», устроенный им по подобию костромского горнего Иерусалима Данилы Филипповича, находился за Сухаревою башней, на месте, принадлежавшем князю Михаилу Яковлевичу Черкасскому, и назван был Новым Иерусалимом. Сюда в 1699 году пришел из Костромы к «возлюбленному сыну своему» Ивану Тимофеевичу господь саваоф, верховный гость Данила Филиппович, на сотом году своей жизни. Здесь он много беседовал с сыном своим за столом, который до 1845 г., как святыня, сохранялся у московских хлыстов.[48]

По рассказам их, из этого дома 1-го января 1700 года, в Васильев день, Данила Филиппович, после долгого радения, в виду всех собравшихся в Новый Иерусалим хлыстов, вознесся на небо. Потому, говорят они, с этого дня и стали считать новый год. Вскоре после вознесения Данилы Филипповича, Иван Тимофеевич должен был бежать из Москвы.

Таковы рассказы хлыстов про их старых «живых богов». Несмотря на их сказочность, можно однако заключить из них, что в конце XVII и в начале XVIII столетий производились об их секте розыски. Сохранились ли они в архивах — не знаем. Было бы весьма любопытно сопоставить заключающиеся в них сведения с приведенными сказаниями тайных сектаторов.

Иван Тимофеевич Суслов из Москвы ходил по разным местам, в том числе и в Воскресенский монастырь, именуемый Новым Иерусалимом. Здесь успел он совратить в хлыстовщину несколько монахов из самых набожных и благочестивых. Чрез них, может быть, познакомился он с соседним помещиком села Козьмодемьянского, князем Ефимом Васильевичем Мещерским. Этот князь Мещерский, по Головиным[49] родственник княгини Троекуровой и Лопухиных и заключенной в Суздале царицы Авдотьи Федоровны, принадлежал к противникам Петровых преобразований. Он находился в военной службе во время несчастного похода под Нарву, счастливым случаем избежал во время всеобщего поражения смерти и, возвратясь в Москву, стал вести жизнь уединенную и созерцательную. Приписывая избавление свое от смерти висевшей у него на шее во время битвы иконе Смоленской Богородицы, князь Мещерский в своем селе Козьмодемьянском построил моленную с крестообразными окнами, подвесил к ней стеклянный колокол с таким же языком и поставил туда икону, перед которою сам отправлял службы, и кроме того, как носилась молва, занимался изгнанием духов из бесноватых посредством хлыстанья их деревянными четками и кропления водой. К нему целыми сборищами ходили хлысты. Князь был женат, жену его звали княгиней Авдотьей; из какого она рода, не знаем.

Пятнадцать лет Иван Тимофеевич не бывал в Москве, скрываясь по разным местам у своих учеников. Наконец, удостоверясь, что в Москве про хлыстов забыли и преследований больше нет, возвратился он в свой Новый Иерусалим, за Сухареву башню, и, может быть, для того, чтобы не возбуждать внимания тогдашней полиции, не поселился в том доме, где беседовал с верховным гостем Данилой Филипповичем, а выстроил против него другой маленький домик, который сделался вторым московским «божьим домом». Живя здесь, Суслов распространил свое учение в монастырях московских — женских: Вознесенском, Рождественском, Ивановском, Новодевичьем и Варсонофьевском, и в мужских: Симоновом и Высокопетровском, что обнаружилось чрез несколько лет произведенными о хлыстах формальными следствиями. Прожив в Москве около трех лет, Иван Тимофеевич, по словам хлыстов, при многих свидетелях вознесся на небо. Бездыханное же тело его осталось на земле и было погребено при церкви Николы в Драчах. Он не взял на небо своего тела, как отец его Данила Филиппович, потому, говорят хлысты, что, будучи воплощенным сыном божьим, хотел показать пример благочестивого смирения и терпения на земле. Тело его недолго оставалось подле Никольской церкви. Приверженцы его вскоре исходатайствовали перенесение останков своего христа в женский Ивановский монастырь, где среди иночествовавших было уже немало последовательниц хлыстовщины. Над новою могилой лжехриста поставлен был памятник, на котором надпись гласила, что тут погребен святой угодник божий. Около двадцати лет был цел этот памятник с надписью о святости лжехриста. С бренными останками Ивана Тимофеевича Суслова, как увидим, случилось еще немало происшествий и после перенесения их в обитель ивановских монахинь-хлыстовок.