Иван Василенко - Волшебные очки

• Название: Волшебные очки
• Автор: Иван Василенко
• Жанр: Детская проза

Произведения Ивана Дмитриевича Василенко полюбились широким массам юных и взрослых читателей не только в нашей стране, но и далеко за ее пределами.

Прежде чем стать писателем, Иван Дмитриевич переменил много профессий: был половым в чайной для босяков, учителем, счетоводом. После Октябрьской революции Василенко вел большую работу в органах народного образования.

В 1934 году Иван Дмитриевич тяжело заболел. Трудно оказаться прикованным к постели человеку, привыкшему всегда находиться в гуще жизни. Но Василенко находит в себе силы остаться полезным людям. Он становится писателем. В 1937 году, когда Иван Дмитриевич написал свою первую повесть «Волшебная шкатулка», ему было сорок два года. С присуще!! ему энергией Василенко всей душой отдается новой профессии.

Читатели тепло встретили произведения Ивана Дмитриевича Василенко. Увлеченная работа над осуществлением новых замыслов помогла Ивану Дмитриевичу побороть болезнь.

В годы Отечественной войны Василенко работал в армейских газетах, но не забывал и своих юных читателей.

Основные темы творчества И. Д. Василенко — это любовь к родине, вера в советского человека, вдохновенный труд. С особенной силой прозвучала тема труда в повести «Звездочка».

В этой книге впервые издаются все пять повестей, объединенных одним героем — Митей Мимоходенко — и общим названием «Жизнь и приключения Заморыша».

Митя был свидетелем и участником интереснейших событий, происходивших на юге России в начале XX века. Столкнувшись с рабочими, с революционным движением, Митя Мимоходенко перестает быть Заморышем: он становится активным борцом за народное счастье.

---

Мы все сидели за чаем, когда застучали по лестнице сапоги и распахнулась дверь. Жандармов было трое. Один, длинный, лошадинообразный, остался у двери, а остальные стали у окон. Тот, что заслонял дверь, спросил:

— Кто тут Заприводенко?

Не успел Роман ответить, как я сказал:

— Я. В чем дело?

Жандармы бросились ко мне.

Внутри у меня все дрожало, но я пересилил себя и сказал:

— Э, братцы, это не по правилам—трое на одного.

— Дошутишься ты. Где твои вещи? — гаркнул лошадинообразный.

Я показал на свой чемодан с книгами и бельем:

— Все мои вещи там. Но извольте на меня не тыкать.

Аркадий, стоявший с открытым ртом, опомнился и произнес:

— Тут недоразумение…

— Какое уж недоразумение! — махнул я рукой. — Пусть берут.

И незаметно подмигнул ему.

Пока шел обыск, Роман не спускал с меня горящих глаз. На лице его была мучительная борьба. Я протянул ему руку.

— До свидания. Не волнуйся, меня скоро выпустят. Не за что ж!

Он обхватил мою голову и крепко поцеловал в губы.

И вот после ночи, проведенной в холодной, пахнущей крысами камере, я сижу в уютном кабинете перед напомаженным и надушенным жандармским ротмистром.

— Какой вы, однако, моложавый, — говорит он, с интересом разглядывая меня. — Вот не ожидал.

— Ну как же, господин ротмистр, — отвечаю я, в свою очередь с интересом разглядывая его, — меня гимназистки даже заинькой называют.

— Мило, очень мило, — любезно улыбается он. — Ну-с, господин Заприводенко, давайте условимся с самого начала: будет ли у нас разговор откровенный или будете запираться и увиливать.

— Не знаю, что вам больше нравится, господин ротмистр, — отвечаю ему с такой же улыбкой. — Буду во всем следовать вашему примеру.

— Приятно, приятно слышать, господин Заприводенко. Вот и расскажите, с чего у вас все это началось, кто вас втянул в эту преступную организацию, кого, в свою очередь, вы в нее втягивали.

— Я вас не понимаю, господин ротмистр, — недоуменно поднял я брови, — о какой организации вы говорите? Неужели для того чтобы украсть одну-единст-венную монашку, понадобилась целая организация? Кстати, господин ротмистр, почему вы все время коверкаете мою фамилию? Извините, но я в этом усматриваю неуважение к себе.

— То есть, как это «коверкаете»? — с неудовольствием посмотрел на меня офицер. — Я, кажется, произношу ее совершенно точно: За-при-во-ден-ко, — по слогам выговорил он. — И при чем тут монашка? Вы что же, вилять начинаете?

— Мне кажется, господин ротмистр, что это вы начали… гм… дипломатничать. Моя фамилия — Мимоходенко, а не Заприводенко. И мне просто неприятно, когда ее коверкают, да еще несколько раз подряд. Что касается монашки, то. я все объяснения уже дал господину исправнику, и, право, не понимаю, зачем понадобилось это дело опять ворошить. Монашку я не крал.

Ротмистр быстро вскинул на нос пенсне, распахнул папку и впился взглядом в какую-то бумагу.

— Так-ак, — протянул он зловеще. — Этот ваш прием — играть на созвучности фамилий — нам хорошо известен. Вы не Мимоходенко, а Заприводенко, Роман Заприводенко. И никто другой.

— Как бы не так! — вызывающе воскликнул я. — Никто не имеет права перекрещивать меня. Я не Роман, а Дмитрий и ношу это имя с того самого дня, как мне его дали целых три священника, крестившие меня сообща. Вот, извольте прочитать! — бросил я на стол свое институтское удостоверение и паспорт. — А Роман Заприводенко — это наш третьекурсник, мой сосед по кровати. Он как раз присутствовал, когда ваши люди арестовывали меня. Я жаловаться буду! — взмахнул я рукой.

Ротмистр, побледнев, схватился за колокольчик. В дверях вырос жандарм.

— Махрова! — крикнул офицер. И когда появился лошадинообразный, спросил его свистящим шепотом: — Ты кого вчера арестовал, а?

— Кого приказали, ваше благородие, того и арестовал, — непонимающе уставился на офицера жандарм. — Вот этого самого Заприводенко, ваше благородие.

— Осел!.. Дурак!.. А в паспорт его ты заглянул?!

— Ваше благородие, так он же сам отозвался, когда я спросил.

— На трое суток под арест. Ма-арш! — подняв голос до звука металла, скомандовал ротмистр. — А этого— в камеру! В камеру его!

В камере я буйствовал: стучал в дверь, требовал бумаги и чернил. За три дня я написал жалобы прокурору, губернскому жандармскому управлению, губернатору, министру юстиции и даже Государственной думе.

В жалобах я объяснил, что со мной случился психологический слуховой самообман — явление, научно доказываемое во всех учебниках психологии, в том числе и в «Психологии» Уильяма Джемса. Все дело, писал я, в извозчике: он обознался, приняв меня за похитителя монашки. Хотя исправник после допроса отпустил меня, но велел оставить в канцелярии свой адрес. И вот, когда в квартиру вошли жандармы, я подумал, что это за мной, и на вопрос, кто здесь Заприводенко, ответил: «Я», так как мне показалось, будто спросили, кто здесь Мимоходенко. Теперь жандармы, ничего не понимающие в психологии, незаконно держат меня по своему невежеству под арестом.

Каждую жалобу я заканчивал троекратным «протестую» и для большей убедительности ставил три восклицательных знака.

Однажды ко мне в камеру привели какого-то человека с запекшейся кровью на губах и синяками под глазами. Жандарм спросил его:

— Знаешь ты этого студента?

Человек долго смотрел на меня, дрожа всем телом, и наконец сказал:

— Не могу взять грех на душу: не знаю.

Выпустили меня только через десять дней. Ротмистр, избегая встретиться со мной взглядом, протянул мне лист бумаги:

— Прочтите это предписание.

В предписании губернского жандармского управления говорилось, что дело в судебную инстанцию не следует направлять, так как объяснения жалобщика суд, вероятно, сочтет убедительными. Принимая, однако, во внимание, что жалобщик вольно или невольно способствовал бегству студента, опасного политического преступника, и что в Градобельске он этим может снискать себе нежелательную для общественного спокойствия популярность у учащейся молодежи, склонной к увлечениям, считать целесообразным подвергнуть его административной высылке по месту рождения с проживанием там под надзором полиции.

Прочитав, я чуть не подпрыгнул от радости: так, значит, Роман скрыться успел. А я-то все десять дней мучился сомнениями.

— Вы, кажется, таким оборотом дела совсем не огорчены, — с досадой заметил ротмистр.

Я загадочно ответил:

— Конечно. Могло ведь быть и хуже. Но все равно это произвол, и я буду жаловаться министру внутренних дел.

Подписав обязательство выехать из Градобельска в течение двадцати четырех часов, я отправился в институт.

В зале стояла тишина, лишь приглушенно доносились из аудиторий монотонные голоса лекторов.

Я постучал в дверь директорского кабинета. При виде меня Кирилл Всеволодович облегченно вздохнул:

— Выпустили? Ну, я рад. Значит, мои объяснения возымели свое действие.

— А разве вы, Кирилл Всеволодович, ходатайствовали за меня? — спросил я с благодарным чувством.

— Я подтвердил, что такой «слуховой самообман» психологически верен. Ах, Мимоходенко, Мимоходенко, беспокойный вы юноша. Ну, да теперь вы извлекли урок и, надеюсь, будете вести себя солиднее. Идите в аудиторию, вам надо наверстать пропущенное.

— Увы, Кирилл Всеволодович, я покидаю Градобельск: меня высылают. Пришел за документами.

Кровь от лица директора отхлынула.

— Боже мой, боже мой, — прошептал он. — Лишиться сразу двух воспитанников. А на первом курсе и без того недобор. Что скажет попечитель округа!

Мне стало жалко старика.

— Простите меня, Кирилл Всеволодович, что я причинил вам огорчение. Но разве я мог поступить иначе!

— Вы обязаны были поступить иначе! — гневно крикнул он. Но тут же опять смягчился: — Хотя, впрочем… товарищеский долг… Да, товарищеский долг… — Он поднял на меня свои блеклые, выцветшие глаза, и мне показалось, что в них засветились зависть и нежность. — Ах, молодость, молодость! — сказал он дрогнувшим голосом. — Все в этом слове…

В зал я вернулся в тот момент, когда из всех аудиторий повалили институтцы. Первым меня увидел Аркадий.

— Дми-итрий! — протянул он, будто не веря своим глазам. Повернулся и зычно прокричал: — Товарищи! Вернулся Мимоходенко! Мимоходенко вернулся! Качать его!

Конечно, он давно разблаговестил, как я помог Роману скрыться.

Что тут началось! Меня стискивали в объятиях, целовали, подбрасывали к самой люстре — ведь Романа очень любили.

Воскресенский поднялся на стул и проревел:

— Ну, какой дурак первый назвал его заморышем? — Потом, что-то вспомнив, смущенно пробормотал — Ах, да, это, кажется, я его так назвал… Ну, извиняюсь.