Екатерина Матвеева - История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек

• Название: История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
• Автор: Екатерина Матвеева
• Издательство: ШиК
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1993
• ISBN: 5-86628-038-8

Издательство «ШиК» представляет роман Екатерины Матвеевой, первое художественное произведение автора, прошедшего трудный путь сталинской каторги — «История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек».

Опять Гулаг, опять сталинские лагеря? Да. — Гулаг, сталинские лагеря, но здесь, прежде всего, произведение в жанре русской классической прозы, а не воспоминания, ограниченные одной судьбой, это итог долгих раздумий, это роман с художественными достоинствами, ставящими его в ряд редкостной для нашего времени литературы, с живыми образами, с мастерски раскрытыми драматическими коллизиями. Это полифоническое произведение, разрез нашего общества в его зеркальном отражении в Гулаге и зеркальное отражение Гулага в «вольной жизни». Автор ищет ответ на жгучий вопрос современности: почему в одночасье рухнул, казалось бы, несокрушимый монолит коммунистического режима, куда и почему исчезли, как тени, «верующие» в его справедливость и несокрушимость. И все же, прежде всего, это роман, развитие сюжета которого держит у читателя неослабевающий интерес с первых и до последних страниц.

---

Дежурнячке, старшине Перфильевой, не стоило большого труда вытащить из кармана телогрейки Киркино письмо.

— Еще есть? Говори сразу, — строго спросил опер. Он не злился, не кричал. Он торжествовал, глаза его зажглись злорадством.

— Нет, — ответила, покачав головой, ошеломленная Надя.

— Ступай! Отдайте ей пропуск.

В предчувствии беды все в ней сжалось в единый комок, но выручил «бес», ее «бес», который всегда учил ее: не сдавайся, сопротивляйся, защищайся, не падай духом! «Как спокойно и тихо он выждал момент, чтоб прижать меня! Теперь никто за меня не заступится, ни Мымра, ни ЧОС, и тем более Черный Ужас, о Клондайке и говорить нечего».

— Лететь тебе на общие, сестричка дорогая, — с сочувствием сказал Мансур. — А то, пожалуй, и на этап! Так-то вот!

— Смотря что в письме, а то и срок мотанут, — «утешил» Толян.

— Засем письмо таскал, знал, сто нельзя! — побранил ее Фомка.

— Не обыскивали меня никогда, это опер на меня зуб имеет.

— Один зуб опера страшней всей пасти крокодильевой. Чем не потрафила?

— Черт с ним, пойду на общие с лопатой, — в сердцах воскликнула Надя, — зато совесть чиста.

— Эге! — присвистнул Мансур. — Да никак он тебя в подручные сватал, да? Да, что ли?

Надя молчала. Обещала не говорить, надо помалкивать, но Мансур и так догадался, не дурак и не первый год в лагере. Система известная!

— Так держись, молодец! — поцеловал он ее в щеку.

— Держись, не робей! — поддакнул Толян.

— Дерсись, дерсись, — подбодрил Фомка.

— Спасибо, ребята, — сквозь слезы проговорила Надя. Она и не ожидала такой дружной поддержки.

Около хлеборезки стояла испуганная Антонина.

— Шмон у тебя был.

— Началось! — обозлилась Надя.

В хлеборезке Валя прибирала разбросанную Надину постель и распотрошенный сундучок.

— Как свиньи, рылись!

— Кто был?

— Две шмоналки, опер, ЧОС. Духи твои забрали и фотографию.

— Пусть подавятся, гады, — шепнул бес, а она повторила вслух: — Пусть!

Зашла Коза-Антонина. Обе, и она, и Валя, казалось, искренне огорчены Надиной оплошностью.

— В ботинок бы заложила, Перфильева не стала б искать. — сказала Коза.

— Ах, Надя! Наделали себе неприятности.

— Ну, хватит! — гневно крикнула Надя. — Заткнитесь, не себе несла, не убьют меня, а общие? Все ходят, пойду и я.

На следующий день после развода прискакала дневальная опера.

— Иди, вызывает.

— Злой? — спросила на всякий случай Валя.

— Не сказать! Как обычно, «здравствуйте» сказал, значит, не злой.

Надя, высоко задрав свой короткий нос, с бесом на плече отправилась к оперу. В коридоре из оперского кабинета ей навстречу выходила в слезах Кирка.

— Не бойся! Ничего в моем письме нет, лекарство просила, — скороговоркой сказала она.

— Точно?

— Еще носки шерстяные и сахару кускового.

— Проходи быстрей! — Дневальная открыла дверь. — Разрешите гражданин начальник? Михайлова пришла… — нежно пропела она.

Надя переступила порог кабинета и вздрогнула. Рядом с Гороховым сидел Клондайк. Лицо его было бледно и сумрачно.

— Ну что, Михайлова, судить тебя будут! — просто и беззлобно сказал опер.

Если б не Клондайк, она, наверное, щелкнула бы по носу своего беса и притворилась «овечкой», но теперь она чувствовала себя, как Зоя Космодемьянская, когда та крикнула в лицо своим палачам: «Да здравствует товарищ Сталин!»

— Ваше право, — сказала она, — попытайтесь! — и еще выше вздернула голову: «Пусть видят, я не боюсь!»

— И попытаемся! — грозно воскликнул опер. — Ты письмо через вахту, нарушая режим, тащила, а знаешь, что в нем?

— Я чужих писем не читаю!

— Не читаешь? Порядочная, да?

— Так меня учили! Читать чужие письма грязно и подло.

«Даже я подскочила за дверью, как он бухнул кулачищем по столу», — рассказывала потом в бараке его дневальная.

— Тебя мама учила, а теперь я выучу. Посидишь в буре, сразу профессором станешь!

— Зачем вы нарушаете режим, Михайлова? Когда вам давали пропуск на бесконвойное передвижение, вас ведь предупредили об ответственности? — строго спросил Клондайк, а глаза смотрели так нежно, так ласково, что Надя едва сдержала улыбку.

— У Покровской открылся туберкулез, ей очень срочно нужны лекарства, которых здесь в санчасти нет. Что же ей теперь умирать оттого, что разрешено два письма в год? Это же бесчеловечно! — ответила она, глядя прямо в глаза Клондайку.

— Вот как повернула, а? Выходит, все мерзавцы, а она хорошая! — обратился опер к Клондайку.

— Насколько мне известно, вас никогда не обыскивали, вы пользовались полным доверием у нас, — сказал Клондайк.

— У людей я всегда буду пользоваться доверием, — запальчиво воскликнула Надя, напирая на слово «у людей».

Опер понял ее и опять завелся.

— Ты недаром сидишь здесь, Михайлова! Значит, мы не люди?

Бес уже нашептывал свое: «Обзови его гадом! Скажи — он овчарка! пес! Не бойся! Ату его!» Но Надя сдержалась, не послушалась беса-искусителя. Спросила только:

— Можно идти?

— Видел? — опять спросил опер Клондайка. — «Допрос партизанки»? Я ей покажу, где раки зимуют. Я ее научу свободу любить! Артистка!

Надя пошла к двери, обернулась:

— До свиданья!

Клондайк глядел ей вслед, и глаза его были грустными и задумчивыми. Ей почему-то стало жалко не себя, а его. «Какая собачья работа — судить любимую! (В том, что она любима, не сомневалась нисколько.) И даже не иметь возможности защитить ее!»

— Постой, Михайлова, еще не все! Письмо я передаю в следственный отдел!

«Врет гад, стращает, не бойся!» — шепнул бес.

— Ваше право, гражданин начальник.

— Знаю, что мое, а ты свои права забыла, так мы тебе напомним, а не вспомнишь, заново научим! (Это уже Клондайку.) — Покровская в своем письме сведения сообщает антисоветского характера.

Надя чуть не прыснула со смеха: «Ври больше, мартышка!» — Неужели? Своей матери? Нине Аркадьевне? Я этого не знала.

Но опер додумал, что она его разыгрывает. Закипел, завозился…

— Срок получишь по 58-й, через 17 узнаешь!

— Как скажете, гражданин начальник!

— Да ты что, в самом деле, издеваешься! В карцер, без вывода! — завопил Горохов, окончательно теряя терпенье.

Но, переступив порог гороховского кабинета, Надя сразу весь свой кураж потеряла и приуныла.

Карцер без вывода на 5 или 10 суток — ничего хорошего. Это 300 граммов штрафных, и больше ничего. Дуреха, и верно, дуреха, нечего и обижаться!

В темном, холодном карцере под самым потолком чуть светилась грязная, вся в пыли лампочка. Не вытирали ее, видимо, нарочно, чтоб темнее и непригляднее выглядел карцер, да и некому вытирать было. Кому нужна тюрьма в тюрьме?

— Привет, подружка! — услышала Надя. К ней из темноты поднялась с нар Кира Покровская. — Я уже здесь квартирую, а это Peг, знакомьтесь! Регина Берсеньез — старожилка!

«Значит, не Кира стукнула оперу».

— Давай к нашему шалашу!

— Холодно здесь, будь здоров! — простуженным голосом прохрипела с верхних нар Рег.

Спали все втроем, под тремя телогрейками, поворачивались по команде. Утром Регу увели на работу, остались вдвоем с Кирой.

— Ты не бойся, я ничего особого не писала.

— А чего плакала? — спросила Надя.

— От обиды! Дерьмо ведь, мартышка сраная! А тоже туда, с оскорблениями!

— Там их двое было, а режимник тоже ругался?

— Нет, тот только спросил: «Почему вы Михайловой письмо дали? Зачем так подводить человека?»

— А ты чего ответила?

— А что я могла ответить? Сказала, в следующий раз другой отдам.

В завтрак дали по миске баланды.

— А хлеб? Мои кровные триста? Почему не отдаете, что положено! — спросила Кира.

— Хлеба нет, не знаю! — ответила дежурнячка и быстро захлопнула дверь.

Спали до вечера, аж бока заболели от голых досок. К вечеру вернулась Peг.

— Последнюю ночь с вами, завтра иду в барак, — и повалилась ничком на нары. — На подъемке путей работали, будь они неладны.

Опять загремел ключ. Ввели Стасю (фамилию ее Надя никак вспомнить не могла).

— За что тебя, Стась?

— Режимник! Я ему сказала, что без хлеба работать не пойдем!

— Это кто, «Красюк», что ли?

— Нет, новый кретин.

Надя знала, что «Красюком», «Красавчиком» в бараках женщины звали Клондайка.

— За что же все-таки?

— А хлеба не было, а без хлеба попробуй на одной баланде целый день!

Перед отбоем принесли полбуханки на всех. Кира застучала ногами в дверь, но никто и не подумал ей открыть. На следующий день вместе с дежурнячкой ввалился ЧОС.

— Давай выходи, на работу пойдешь, — сердито приказал он Наде. — А ты, Покровская, еще с письмом сунешься, смотри у меня, пеняй на себя, — и погрозил кулаком. — Обе выметайтесь! — Стер вы! Всю зону без хлеба оставили. Я ужо разберусь, кто виноват!