Екатерина Матвеева - История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек

• Название: История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
• Автор: Екатерина Матвеева
• Издательство: ШиК
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1993
• ISBN: 5-86628-038-8

Издательство «ШиК» представляет роман Екатерины Матвеевой, первое художественное произведение автора, прошедшего трудный путь сталинской каторги — «История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек».

Опять Гулаг, опять сталинские лагеря? Да. — Гулаг, сталинские лагеря, но здесь, прежде всего, произведение в жанре русской классической прозы, а не воспоминания, ограниченные одной судьбой, это итог долгих раздумий, это роман с художественными достоинствами, ставящими его в ряд редкостной для нашего времени литературы, с живыми образами, с мастерски раскрытыми драматическими коллизиями. Это полифоническое произведение, разрез нашего общества в его зеркальном отражении в Гулаге и зеркальное отражение Гулага в «вольной жизни». Автор ищет ответ на жгучий вопрос современности: почему в одночасье рухнул, казалось бы, несокрушимый монолит коммунистического режима, куда и почему исчезли, как тени, «верующие» в его справедливость и несокрушимость. И все же, прежде всего, это роман, развитие сюжета которого держит у читателя неослабевающий интерес с первых и до последних страниц.

---

— Вот это и есть счастливое и радостное детство, за что возблагодарим товарища Сталина, — сказала Валя и отмерила из пачки не две ложки чая, как обычно, а целых три, для заварки. Надя благоразумно пропустила мимо ушей Валин выпад: «Лучше не заводиться с ней, а то, пожалуй, такое услышишь!»

— Да! — поддержала ее Коза. — Чаепитие для зеков очень важный жизненный процесс, — и взяла кусок колбасы, нарезанной так тонко, что через него можно было любоваться на Божий свет…Валя постаралась, хотя и такой призрачный ломтик она проводила неодобрительным взглядом.

— Чем жевать будете такую колбасу? — не выдержала она.

— А ты, Вольтраут, не переживай! Я один кусочек, много не съем!

— Валя! — одернула ее Надя, — не жадничай!

— Разве я о себе? — хитро подмигнул ее лисий зеленый глаз. — Я, как Ленин, о народе беспокоюсь!

«Это слишком!». Атмосфера накалилась, и Надя с трудом сдерживала себя, но Валя, почуяв угрозу, быстро переменила тему.

— Между прочим, завтра вашу аккордеонистку Нину на этап отправляют. Я слышала, просила девчат собраться после ужина в клубе. Проститься. Вы пойдете?

— Конечно, обязательно, если отпустишь.

К вечеру большая часть хлеба утренней смены была готова.

— Идите же, — напомнила Валя. — Антонина до отбоя мне поможет, успеем. Да, пожалуйста, оденьтесь поприличнее. Снимите свой свиной чехол! (Так Валя называла казенные халаты).

Пришлось надеть новую абрикосовую кофточку. Коза даже руками всплеснула.

— Красотка ты, Надежда, хоть куда!

— Хоть куда, да некуда! — с сожалением сказала Валя.

В столовой еще шла уборка после обеда ночной смены, а на сцене уже собрались зечки — Нинкины хористки — со всех бригад. Нина, веселая и оживленная, хоть и с красными подпухшими глазами, попросила задернуть занавес, но повариха и раздатчицы, а с ними и уборщицы шумно запротестовали:

— Мы тоже хотим слушать!

Пришлось оставить сцену открытой. Маевская, подтянутая и стройная, прочитала какое-то незнакомое Наде стихотворение. Все загалдели, зашумели, заохали:

— Что за стихи? Кто автор? Кем написано?

— Это Волошин, «Суздаль да Москва», — сказала Елизавета Людвиговна и посмотрела по сторонам. — Крамольное, — шепнула она Нине.

— Давайте еще «Капитанов!» — так же тихо, сказала ей Нина.

«Зачем это ей? Про каких-то капитанов-лейтенантов или мало мы их видим!» — разочарованно подумала Надя. Но едва Маевская прочитала первые строки, душа Надина встрепенулась и понеслась навстречу дивным словам. «Кто же это написал такое? Кто знал о флибустьерском дальнем синем море?», — хотелось ей спросить, но стихотворенье-музыка закончилось, и свет в Надиной душе померк. Опять перед ней была холодная, грязная столовка и грустные, задумчивые зечки.

Вытирая влажные глаза, подошла Нина.

— Надюша, спой мне напоследок, может, и не увидимся больше.

— Чего? Что тебе спеть? — с готовностью спросила Надя.

— Мою любимую, ты знаешь! «Что это сердце…»

Никогда больше Надя так не пела, ни раньше, ни потом. В темноте полупустой столовой не торчали перед ней надзиратели, не блестели погоны начальников, не улыбались кисло-сладкой улыбкой их жены, — и она, чувствуя себя свободной, вложила всю душу в этот бесхитростный романс, а последние слова:

Пусть в чаду любви сердце пылкое

Бьется радостно в молодой груди… — пропела так, что сама осталась довольна. Наташа подошла:

— Я слышала, что у тебя хороший голос, но ты! Освобождайся скорее, мы о тебе еще услышим.

— Прощай, Нина, счастливо тебе найти таких же любящих тебя, друзей, — давясь слезами, сказала Надя. — Счастья тебе!

Пора было вспомнить о хлебе. Надя прыгнула со сцены в зал и пошла к выходу, но не успела она дойти до двери, как навстречу ей ввалилась целая толпа надзирателей во главе с опером Гороховым.

— Что тут происходит? Что за сборище? По какому поводу? — обратился он к Наде.

— Провожаем нашу аккордеонистку, гражданин начальник.

— Кто разрешил? Где начальница КВЧ? Почему одни? — и, отстранив рукой Надю, как мешавшую ему вещь, прошел в зал.

Надя не рискнула стоять и слушать дальнейшее. Уже за дверью она услышала, как вопил опер:

— Разойтись немедленно!

«Сраная мартышка, — вспомнила она Киру, — и еще вдобавок злая».

— Гниды на теле общества эти опера, — высказала свое мнение Валя, выслушав, чем закончились проводы.

— Хорошо с таким сроком, — заметила Коза, — чего хочу, то и говорю, кого хочу, того ругаю.

Надя поспешила погасить взрыв, почуяв опасность.

— А вы, королевские псы-флибустьеры, хранившие золото в темном порту, — пропела она так полюбившиеся ей слова.

— ГУМилев! — сказала Коза. — Сам расстрелян, а сынишка где-то по лагерям скитается, да и жив ли еще?

Надя притихла: «Опять! Отец расстрелян, а сын в лагере, за что же?» Так хотелось спросить! Но не осмелилась…

Хлеборезки управились только к полуночи, и Валя с Козой отправились искать дежурную шмоналку, чтоб открыла барак. По радио диктор сообщал, что к 33-й годовщине Октября какие-то шахтеры выдали на-гора столько-то угля, а металлурги выплавили столько-то чугуна, стали… И все это было Наде совсем не интересно, она думала о том, какое важное значение для пения имеет хорошая акустика, даже если это просто пустой зал зашварканной столовки. Размышления ее были прерваны шагами за дверью. Она отлично знала эти шаги и не ошиблась, когда зашел, сияя улыбкой, Клондайк.

— Встать надо, когда входит учитель!

— С самого утра на ногах, гражданин учитель, с ног валюсь и ученье воспринимать не готова, отупела!

— Нет уж, позвольте, больше откладывать нельзя! Тупость не глупость, и время самое подходящее!

— Для тех, кто прекрасно отдохнул и выспался.

Лицо у Клондайка вытянулось обидой.

— Это клевета! Я целый день учил английский, паст перфект, старался запомнить, что пишешь одно, а говоришь другое, и прочую муру. Ты несправедлива ко мне!

Надя, не спеша, подкинула в печь угля, сняла халат и, аккуратно расправив рукава, чего никогда не делала, повесила на гвоздь. Потом пересчитала лотки с хлебом, чтоб как-нибудь скрыть волнение и замешательство, которое охватило ее. «Уж лучше бы сразу подошел и поцеловал меня, чем так столбом стоять и смотреть. Я все равно не скажу ему — начинайте!»

— Отойди от окна, могут увидеть тебя! — сказала она совсем не то, что думала.

— Пускай! Я сегодня дежурный офицер, мне по должности полагается проверять хлеборезку, кипятилку, столовую и даже баню, — насмешливо и озорно сказал Клондайк.

— Баню, во время мытья женщин?

— Если понадобится, и во время мытья!

— Прекрасная должность! — внезапно рассвирепела Надя, представив себе, как он входит в баню, полную нагих визжащих, женщин. — Нашел, чем похвалиться! — В таком случае проверяйте, гражданин начальник, пайки, вот они, перед вами, — Надя откинула занавеску, — и шагайте дальше! В столовую, наверное, в баню нет интереса, никто сейчас не моется.

Но Клондайка рассердить было немыслимо, не за тем пришел, чтоб от ревнивых выпадов обидеться и уйти.

— В столовой я уже был, проверял кухню и слушал, как ты пела, млел и даже глаза закрывал от удовольствия.

Продолжать злиться дальше было бы смешно и глупо, поэтому она сказала себе: «Какого черта я злюсь, сама не знаю. На мне красивая шифоновая блузка, и я хорошо выгляжу…»

От Клондайковых уроков у Нади очень скоро закружилась голова и черти запрыгали в глазах. Ей стало стеснительно, неловко и очень не по себе, когда она поняла, что дело заходит непозволительно далеко. И она не может освободиться от его настойчивых рук. «Не то я делаю, — мелькнуло у нее в сознании, — кофта расстегнута, волосы рассыпались в беспорядке. Стоп, Надя, остановись, умерь свой пыл, иначе будет поздно!» Но ее искуситель-бес, сопровождавший ее всю жизнь, нежно и ласково шептал: «Надя, Надя, ведь ты его любишь, не оттолкни своего счастья, не думай ни о чем, тебе так хорошо, забудься на время…»

— Нет, не надо, не здесь и не сейчас, — решительно сказала она и усилием воли поломала сладостный плен, оттолкнув его жадные руки.

— Надя, любимая, ведь ты любишь меня! — шептал, стараясь обнять ее снова, Клондайк. Но она уже полностью овладела собой. Голова ее все еще слегка кружилась, она подошла к умывальнику и плеснула в лицо ледяной воды. Потом застегнула помятую блузку и привела в порядок волосы. «Когда он успел снять полушубок?»— ужаснулась она, сообразив, как далеко позволила увлечь себя.

— Все, гражданин учитель, урок окончен, я все поняла, — сказала Надя слегка опешившему Клондайку. Он явно не ожидал такого решительного сопротивления.

— Что ты поняла? Что? Что я люблю тебя и схожу с ума, да? И испугалась?