Екатерина Матвеева - История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек

• Название: История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
• Автор: Екатерина Матвеева
• Издательство: ШиК
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1993
• ISBN: 5-86628-038-8

Издательство «ШиК» представляет роман Екатерины Матвеевой, первое художественное произведение автора, прошедшего трудный путь сталинской каторги — «История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек».

Опять Гулаг, опять сталинские лагеря? Да. — Гулаг, сталинские лагеря, но здесь, прежде всего, произведение в жанре русской классической прозы, а не воспоминания, ограниченные одной судьбой, это итог долгих раздумий, это роман с художественными достоинствами, ставящими его в ряд редкостной для нашего времени литературы, с живыми образами, с мастерски раскрытыми драматическими коллизиями. Это полифоническое произведение, разрез нашего общества в его зеркальном отражении в Гулаге и зеркальное отражение Гулага в «вольной жизни». Автор ищет ответ на жгучий вопрос современности: почему в одночасье рухнул, казалось бы, несокрушимый монолит коммунистического режима, куда и почему исчезли, как тени, «верующие» в его справедливость и несокрушимость. И все же, прежде всего, это роман, развитие сюжета которого держит у читателя неослабевающий интерес с первых и до последних страниц.

---

«Пес, охранник!». — «Да не тужься, увязла глубоко!» — язвил бес.

Ночью, она знала, непременно придет объясняться Клондайк, будь хоть сам опер на дежурстве. Гнев ее не утих, а даже, наоборот, разжигаемый бесом, бушевал, как огонь в горниле.

— Не устали, гражданин начальник, исподнее у женщин трясти? — встретила его Надя, едва он закрыл за собой дверь.

— Наверное, сперва нужно поздороваться, а потом поговорить не проявляя необузданного нрава, — подчеркнуто вежливо сказал Клондайк.

— А можно ли спокойно смотреть, зная, как нашим зечкам трудно достается чистота? Они работают без выходных, по вечерам вместо отдыха и сна бегут в прачечную постирать свое бельишко, а вы стоите и равнодушно смотрите, как ваши шмоналки ерзают грязными сапогами по их подушкам и постелям?

Кровь бросилась в лицо Клондайку. Щеки его и уши мгновенно покраснели, он явно смутился.

— По этому поводу уже есть указание майора: сапоги и валенки, а также обувь будут снимать.

— Я понимаю, что работа у вас такая неблагодарная, не ведь вы сами сказали: человеком можно оставаться везде.

Клондайк не прошел, как обычно, в хлеборезку, а стоял в дверях и только снял шапку и мял ее в руках, светлый, в своем светлом полушубке, слегка сконфуженный и совсем не грозный начальник режима. Взгляд его был сердитым и ласковым одновременно, каким он один умел смотреть. Сердце Надино дрогнуло и начало таять.

— Я рад, что ты наконец поняла это. Но у меня не было возможности выбора, я был так же мобилизован, как и ты! Но вот сейчас у меня появилась такая возможность перевестись в город, в Главное управление, и я дал согласие.

Такого удара Надя не ожидала. Вся неприязнь ее мгновенно улетучилась, и, не зная, что сказать, она стояла ошеломленная.

— Но дело не в этом, — продолжал Клондайк. — Я вижу, как ты начинаешь ненавидеть меня, завидев в зоне, на работе, и я отлично понимаю тебя, наверное, на твоем месте я чувствовал себя так же. Но я не хочу раздражать тебя, поверь, мне это больно. Поэтому я и принял решение уехать на работу в город, — мягко закончил он.

— Что же вы будете делать в городе? Там ведь зечек не держат?

— Попытаюсь обойтись. Зато тебе будет спокойно не видеть меня начальником режима.

— Спасибо за заботу! Счастливого пути! — быстро сказала Надя и отвернулась к окну, хотя на улице было темно и смотреть нечего. Ей нужно было срочно скрыть слезы, которые, как на зло полились ручьями. Она знала, что стоит ей сказать: «Не уезжай, мой любимый», — и он никуда не поедет, но она не могла произнести этого. Не могла зечка Михайлова, переступив через свою гордость, просить начальника режима. Клондайк понял ее, как, впрочем, они отлично понимали друг друга, потому что, несмотря на внешнюю несхожесть, бытовую разницу и противоположные характеры, в жизни руководствовались одними принципами: доброта и милосердие к людям. Все понять, все простить.

Очевидно, что не только Надя, но и весь оперчекистский отдел вместе с Гороховым понимали, что начальник режима старший лейтенант Тарасов человек случайный в системе Гулага и ему там не место.

Он подошел и обнял ее за вздрагивающие плечи.

— Ну, зачем ты так? Ты же любишь меня, я знаю!

— Какое тебе дело до моей любви и до меня вообще!

— Что ты говоришь! Прошу тебя, успокойся! Я понимаю, что на тебя навалилось тяжелое бремя. Нервы сдали. Но это временно. Пройдет! Возьми себя в руки, не мучай себя и меня заодно.

От его слов, таких теплых и дружественных, Надя почувствовала себя глубоко несчастной, обиженной несправедливой судьбой. Ее совсем развезло, и она судорожно шарила у себя по карманам в поисках носового платка.

— Платок не ищи, ты их не держишь. Вот, возьми мой, — с доброй насмешкой сказал Клондайк, целуя ее в мокрую щеку.

— Нет, нельзя, чтоб ты уезжал, я просто не смогу жить, не видя тебя, — не выдержала наконец Надя.

— Почему? Мы будем видеться, ты будешь приходить ко мне в гости!

— Но ты же в город уедешь!

— Только работать. Квартиры мне пока не обещают. Кстати пропуск твой кончается, продли, а лучше попроси ЧОСа, пусть зайдет к нам, мы заменим.

— И когда ты уедешь? — тяжело вздохнув, спросила Надя.

— С двадцатого ноября мне приступать к работе.

— Горохов, мразь, устроил! — мрачно произнесла она.

— Никакого отношения! — поспешил заверить ее Клондайк. Потом живо добавил: — Он, правда, нажаловался косвенно на меня, когда прислали лейтенанта Арутюнова. Сказал: «Запустил козлов в огород капусту стеречь!»

— Вот свинья! — рассмеялась Надя. Уж очень верным показалось ей определение опера: и точно, когда эти двое молодых красавцев по зоне расхаживали, не одно девичье сердце начинало учащенно биться.

— Тебе тоже скоро предстоит хлеб с города возить. Пекарня ваша закрывается не то на ремонт, а может, и вообще…

— Господи! — взмолилась Надя. — Да сколько же мне еще здесь сидеть! Я уже не могу больше ждать, я выдохлась, иногда мне хочется биться головой о стену! Боюсь, стена развалится, не выдержит.

— Побейся об меня, я выдержу! — с доброй иронией прошептал ей Клондайк, привлекая к себе, и долго не отпускал от себя, покрывая ее лицо легкими, нежными поцелуями, пока она не затихла и не перестала плакать.

— Почему ты захотел обязательно в город из-за меня?

— И из-за тебя тоже! Но в основном потому, что, как ты говоришь, «перебор». Шахты волнуются, и это как лесной пожар. Вчера «Пятьсот первая стройка», Лабытнанги, Салехард, Вожеель и Известковый, а завтра перекинется на все шахты. Люди выйдут из повиновения, и меня пошлют стрелять в них!

— Ну и стреляй, стреляй в меня первую! Ты же учился для этого, готовили тебя «работать с заключенными»! — язвительно и резко произнесла Надя.

— Нет! К этому я не готов, да и не буду никогда! Одно дело дисциплина и режим, совсем другое — стрелять в безоружных людей за то, что протестуют против нечеловеческих условий! Это разное! — сердито сказал Клондайк и направился к двери, но не дошел, а опять вернулся к Наде. — Понимаешь, я пока не могу уйти из этой системы. Мне учиться надо, я и так потерял массу времени, — с сожалением сказал он, глядя куда-то поверх ее головы. — Торопиться надо выплывать отсюда, «на простор речной волны» иначе тут пожизненно застрять можно, сопьешься с тоски!

— А ты хочешь как Стеньки Разина челны, на стрежень?

— Да, именно! Пока они всю интеллигенцию не пересажали К тому идет!

Надя хотела спросить его, кто это «они», но не осмелилась, такое суровое и чужое лицо было у Клондайка.

— Ты ведь придешь послушать наш концерт седьмого? — спросила Надя, разглаживая пальцем его нахмуренную бровь. Клондайк поймал губами ее палец.

— Обязательно! И седьмого, и всегда, когда ты будешь петь.

На крыльце послышались торопливые шаги, и Надя поспешно отдернула руку. В дверь торопливо вошел опер Арутюнов. Кивнув Наде головой, отвечая на ее приветствие, он, ни слова не говоря, указал глазами на дверь Клондайку, и оба поспешно вышли.

Все же Надя измыслила, как сделать, чтоб ЧОС оставил Ночку в покое и иногда с Клондайком на конюшне пообниматься. План был прост и доступен, как все истинно великое.

Через несколько дней после первой своей поездки с Вальком она спросила его:

— Ты что же, так без выходных и ишачишь?

— Приходится, хлеб-то вы едите каждый день, — недовольно пробурчал он.

— Чего же ты сравниваешь? Мы зечки, нам и положено каждый день вкалывать, а ты вольный казак, шофер с правами, таких тут раз-два и обчелся! Требуй себе выходной!

— Что же вы, хлеба есть не будете в выходной? — попытался состроить Валек. — Бригады работают, хлеб запросят!

— Ну и что же? — невозмутимо ответила Надя. — Жили без тебя, не вымерли, как мамонты, и день обойдемся!

— Как это? — заинтересовался Валек.

— А так! Я могу в твой выходной на лошади съездить, не развалюсь. Четыре года бессменно ездила.

Валек просиял и оживился:

— Это было бы куда, как хорошо! Я из-за вашего хлеба в город не могу съездить, с ребятами своими повидаться!

— Вот и требуй себе выходной. Стучи кулаком, угрожай расчетом. Шоферов нет, никуда не денутся, уступят! — подзадоривала его Надя.

— Это ты мне мыслишку дельную подкинула, магарыч с меня будет!

Дня через два зашел ЧОС.

— Ты, Михайлова, по воскресеньям опять лошадь бери за хлебом.

— Это с какой радости? — притворилась возмущенной Надя.

— А ни с какой! Делай, как приказал! Зачеты получаешь за работу!

— Да что случилось, почему?

— Почему, почему, по кочану! Шофер твой разбухтелся. Положено выходной, говорит, и все тут.

— Ладно! — смиренно сказала Надя. — Только сани мне подготовьте. — А сама рада-радехонька. Мимо Клондайковых окон в новых пимах как приятно прогуляться!