Иван Стариков - Судьба офицера. Книга 2 - Милосердие

• Название: Судьба офицера. Книга 2 - Милосердие
• Автор: Иван Стариков
• Жанр: О войне
• Год: 1991
• ISBN: 5-203-001156-7

Роман Ивана Старикова «Судьба офицера» посвящен событиям Великой Отечественной войны и послевоенным годам. В центре романа — судьба капитана Андрея Оленича. После тяжелого ранения Оленич попадает в госпиталь, где проводит долгие, томительные годы, но находит в себе силы и возвращается к активной жизни.

Острый сюжет с включенной в него детективной линией, яркий язык, точно выписанные характеры героев — все это делает роман интересным и интригующим. В нем много страниц о чистоте фронтового братства и товарищества, о милосердии и любви.

Рецензент А. Н. Владимирский.

---

— Что-то твой рассказ о любви жутковатый. Ты не находишь?

— Да что там! Обычная вещь была для меня.

— Кто же ты такой, что имел такую власть?

Крыж налил в стакан водки, посмотрел на свет и произнес сквозь зубы:

— Вишь, какая чистая да прозрачная, а человека делает свиньей. Власть, она тоже вроде этого зелья…

— Ты не ответил на мой вопрос, — глядя подозрительно, глухим голосом напомнил Эдуард.

— Перед тобою твой отец, Крыж Феноген Сергеевич, расстрелянный в сорок втором году. Вот рубец на лице — след пули. О, за этот рубец я взял высокую плату, дорогую!

— Чем я обязан тебе за твое доверие?

— Хочешь быть богатым, независимым? Мне нужна твоя помощь. Ты мой сын, и я тебя озолочу. За небольшую услугу.

— Как деловой человек, я понимаю, что речь идет не о пустяках, а о серьезном деле. Тебя на откровенность со мной толкнула нужда. Я готов тебя выслушать. Но только так: начистоту. Доверять так доверять. Чует моя душа, что ты в своем обличье прячешь совсем иного человека.

Феноген Сергеевич посмотрел на сына долгим, испытующим взглядом, потом завел разговор, кажется, совсем не о том, чего ожидал Эдик.

— Ты химикаты для цветной пленки покупаешь? Бумагу импортную для цветных фотографий тоже покупаешь в магазине?

— Конечно.

— Вот так приходишь и выбираешь на прилавке импортную бумагу, закрепители-проявители?

— Ну, не так открыто. По знакомству.

— Тебе по знакомству достают из-под прилавка? Так?

— Ну и что из этого?

— Значит, под прилавком самые нужные, самые лучшие вещи. Так и человек. Он как айсберг. Основная масса под водой.

— Тебе айсберг не подходит. Скорее всего, ты то, что под прилавком.

— И на том спасибо. И вот, если ты хочешь поживиться, то должен заиметь со мной знакомство, блат. И откроется тебе кладезь злата и серебра. Ты понял, сын мой?

— Даже козе понятно.

— Вот я ставлю вопрос перед тобою: ты хочешь знать, что у меня под прилавком?

— Да, видно, грехи твои тяжки, коли ты так гнешься под их грузом.

— Правильно подметил. И пора мне открыться перед тобою. Сегодня я дознался, что офицер по фамилии Оленич умер от ран в сорок четвертом. Но один из бывших его подчиненных высказал сомнение в смерти Оленича. А мне нужна уверенность.

— А кто он, этот офицер?

— Оленич — мой палач. Это он меня расстреливал в сорок втором. Взгляни на мое лицо — это след пули его пистолета. Сегодня уезжаю в Зеленбор, плюну на его могилу. Поставлю, так сказать, точку над прошлым. Проводишь меня?

— Нет, спешу в Ворзель, на дачу: там ждет меня мой московский шеф.

5

Забрезжил свет.

Тьма разреживалась, уходила, как ночь отодвигается под напором рассвета. Боль разламывала голову, стучала в виски. Тяжело припали веки, словно отлитые из металла, но оранжевая густая сеточка пробивалась сквозь них, согревала, нежила. Наконец Оленич раскрыл глаза, и его удивила и поразила необычайная белизна, такая неожиданная, что он не сразу понял, где находится. Кажется, все знакомо, но все настолько чисто и бело, что сделалось неузнаваемым: стены и потолки, как первый снег, отливающие голубизной, и дверь, и скатерть на столике, и даже фарфоровая птичка на этажерке — незапятнанно белые. В распахнутом окне голубела бестелесная прозрачность неба. И только красная ягодка калины в клюве птички на этажерке да лепет листвы за окном разрушали белую безмятежность палаты. И какой-то внутренний порыв устремил его существо в настежь раскрытое окно, к шуму сада и голубизне весеннего неба.

«Наверное, так рождается человек», — подумал Андрей, не двигаясь, боясь нарушить представший ему мир.

Он зажмурил глаза, заболевшие от белой чистоты, и тут же услышал легкое дыхание, словно чей-то облегченный вздох рядом с собою. И запах! Аромат ландыша. Он снова раскрыл глаза и увидел возле кровати в белоснежном халате Людмилу. Склонясь, она читала. Из-под шапочки выбился локон томных густых волос, насквозь просвеченных солнечным лучом. Солнечный зайчик прял и золотил прядку. Людмила воспринималась сейчас как сказочное видение, словно только что приснилась вместе с голосом профессора Колокольникова, и в то же время ее присутствие наполняло Андрея совершенно реальным чувством возвращения из тысячелетнего полета или падения в пучину, из бессмысленно бредового состояния. Там, в той бесконечной тьме, лишь на краткий миг сверкнула ослепительно яркая точка, что словно трассирующая пуля со звоном била в лоб, и звук был похож на голос профессора: колодник, колодник, колодник. Но Колокольников сразу уходил и пропадал, а на тело Оленича наваливалось какое-то зверье, хватало острыми зубами и вытягивало бесконечные нити обжигающей боли. Где-то в темном уголке сознания билась одна отчаянная мысль: присыпало песком. Надо выкарабкаться из песка… Дышать, дышать, дышать! И когда казалось, что он делает последний глоток, что уже нечем будет дохнуть, окончательно пришел в себя. Сразу не решился открыть глаза — он еще не верил, что ожил, что проснулся и что увидит солнечный свет и зайчика, перебирающего волосы Люды… А действительно, она здесь, или то было все же видение, часть бредовых, фантастических сновидений?

— Ты рядом, и я живу, — прошептал он, боясь вспугнуть видение.

Криницкая вздрогнула. Глаза ее всполошились, метнулись навстречу его взгляду, блеснули. Смуглое лицо немного вытянулось, и волнение проступило бледностью на впалых щеках.

— Это ты излучаешь такой свет?

— Ты сам приближаешься к свету, когда… когда возвращаешься.

— Откуда?

— Из вечной ночи.

— Долго я там пребывал?

— На этот раз — вечность.

— И ты ожидала моего возвращения?

— Это единственное, чем могу сослужить тебе.

— Но это больше, чем все остальное.

Андрей попробовал было подняться и уже протянул к Людмиле руки, но не смог поднять свое тело и опустился на постель.

— Полежи спокойно. Благодари судьбу, что дала тебе силы возвратиться. Ты не только познал бездну, ты еще побывал и в бою.

— Как Ладыжец, как Джакия?

— Да. Кто такой Павел Иванович?

— Странно. Я давно не вспоминал его. Славный был человек… Мой друг…

Оленич вдруг умолк и задумался: ему вспомнился Кавказский фронт, трудные битвы сорок второго, смерть капитана Истомина, Женя… Но она затерялась в военной карусели и ни разу не встретилась за все послевоенные годы. Он не знал, что с ней, жива ли она и где ее искать? Да и надо ли искать ее? Этот вопрос мучил недолго, пока он не принял окончательное решение: не надо искать, ни к чему. Он инвалид. Не только потому, что лишился ноги. Не это главное. Главное состоит в том, что он годами находится на излечении в госпитале, и отсюда не выбраться. Когда-то мечтал, что будет работать и приносить пользу людям. Он не знал, чем займется, если наконец выпишется из госпиталя, но когда голова варит и есть руки, то занятие всегда можно найти. Главное, не думать о химерах — о семье, о любви.

— О чем я еще бредил? — спросил он.

— Разве припомнишь все, что ты бормотал? Довольно пространно, несвязно, а порой и бессмысленно, как во сне. То ты полз через горящее поле ржи, то звал Темляка… Это что, тот конь, который бросился к тебе в реку? Ну а потом ты штурмовал высоту сто двадцать один.

— Сопку? Странно. Люда, припомни: я ведь никогда не бредил во время приступов.

— Да, я помню. Гордей очень удивился.

— Действительно. Мне даже Колокольников примерещился…

— Он был возле тебя, разговаривал с тобой.

— Он здесь?

— Да, прилетел.

— Значит, мои дела неважнецкие.

— Не говори глупостей: все хорошо. Главное — ты вернулся.

— А где Гордей?

— На обходе. Задержался в шестидесятой. Опять майор сорвался с кровати и сильно ударился головой.

— Ладыжец? С сорок четвертого кидается в рукопашный бой. Вот кто мучается.

— Тебе-то пора привыкнуть.

— Людочка, к этому привыкнуть нельзя.

История майора Ладыжца известна всему госпиталю. Во время боев за Варшаву стрелковый батальон, где он был политруком, в пылу наступления и атаки с ходу взял мост через глубокий ров в предместьях. Для гитлеровцев потерять этот мост значило оставить несколько своих подразделений и не дать им возможности перейти ров, чтобы соединиться с основными силами. Поэтому немцы решили любым способом вернуть себе мост и подступы к нему. На обороне моста комбат оставил две роты, а сам с одной ротой пошел уничтожать оставшиеся вражеские подразделения. Опомнившийся противник хотел стремительной атакой отбить мост, но политрук Ладыжец, оставшийся с ротами, хорошо продумал оборону и никакие попытки гитлеровцев не принесли им успеха. Тогда фашисты собрали в близлежащих развалинах мирных жителей — в основном женщин и детей, — построили их впереди своих солдат и, угрожая автоматами, погнали на мост. Жутко было смотреть, как испуганные насмерть дети и женщины шли, подгоняемые штыками. Вот тогда-то Ладыжец, выскочив из окопа, бегал перед своими бойцами и кричал: