Иван Стариков - Судьба офицера. Книга 3 - Освященный храм

• Название: Судьба офицера. Книга 3 - Освященный храм
• Автор: Иван Стариков
• Издательство: Военное издательство МО СССР, Киевский филиал.
• Жанр: О войне
• Год: 1991
• ISBN: 5-203-001156-7

Роман Ивана Старикова «Судьба офицера» посвящен событиям Великой Отечественной войны и послевоенным годам. В центре романа — судьба капитана Андрея Оленича. После тяжелого ранения Оленич попадает в госпиталь, где проводит долгие, томительные годы, но находит в себе силы и возвращается к активной жизни.

Острый сюжет с включенной в него детективной линией, яркий язык, точно выписанные характеры героев — все это делает роман интересным и интригующим. В нем много страниц о чистоте фронтового братства и товарищества, о милосердии и любви.

Рецензент А. Н. Владимирский.

---

Но постепенно успокоился. И удивительная вещь! После нескольких минут глубокого волнения, острых переживаний, а может быть, от воспоминаний о Люде и от нового прилива нежности к ней ему вдруг стало легко и радостно, словно, наконец, он нашел объяснение всему, что мучило его. Легко и радостно, наверное, от сознания, что начинается новая жизнь, о которой он мечтал, которой так хотел. И может быть, здесь все образуется — он избавится от приступов болезни, позабудет мрачные дни своего небытия, с ним рядом будет Люда и будет то, о чем они мечтали вдвоем.

В таком приятном расположении души он лег в постель и крепко уснул. Проснулся рано утром, на восходе солнца. Было так хорошо на душе, словно давно забытое солдатское житье вернулось к нему со своим уставным режимом, с необходимостью постоянного бодрствования.

Андрей вышел во двор, сделал зарядку, умылся под рукомойником, прикрепленном к столбу возле колонки. Потом, растираясь полотенцем, стал внимательно осматривать хозяйство, каким нечаянно овладел и какое сегодня дарует ему такое ощущение полноты жизни, которого не ощущал давным-давно. А тишина и покой! Только в детстве, в родном селе, по утрам он знал такой покой. Даже в госпитале, где должна господствовать тишина, гул городских улиц слышен был повсюду. И он, вслушиваясь в этот шум, думал, что это сама жизнь. А жизнь-то вот какая! Она может протекать и торжествовать беззвучно!

Во двор вошла пожилая, лет пятидесяти женщина в темной одежде — в фиолетовом джемпере и зеленой длинной юбке. Женщина была среднего роста, достаточно полная, в одной руке несла глиняный кувшин, а другой прижимала к себе кастрюльку. Смотрела на Андрея молодыми и любопытными глазами, потом по-хозяйски вошла в жилище Оленича, оставила там кастрюлю и вновь вышла во двор.

— Это вы и есть тот офицер из госпиталя? — спросила она как-то нараспев и удивленно. — А я — Ульяна Петровна, жена Гаврилы Чибиса, старшего сына Федора Ивановича. Буду к вам приходить помогать управляться по дому. На одной-то ноге не наскачешься за всем.

— Вам трудно на два двора, наверное. Постараюсь сам тут справиться. Вы мне лучше расскажите, какое у вас начальство в селе, кто председатель колхоза, кто в сельсовете. Ну, и вообще о Булатовке.

— Э, тут обо всем не расскажешь и за год. Поживешь, сам увидишь и поймешь. Скажу только, что председатель Николай Андреевич Магаров — крутого норова человек. Не нашенский, приезжий. Если что сказал надо сделать, не отстанет. А не послушаешь, не забудет. Мстительный аспид, не приведи господи. В сельсовете сидит наш, булатовский, Яшка Пастушенко. Свойский. Только власть-то его — одна вывеска. Отец наш приедет, он все тебе растолкует до последней ниточки. Ты бы пошел по селу прошелся, посмотрел бы, что и где находится, какое оно — наше село. А я тут немного приберусь.

Оленич понял, что она выпроваживает его, чтобы сделать уборку в доме. И он подчинился — надел протез, взял дюралевую палку, запер Рекса в сарае и, надев офицерскую фуражку, вышел на улицу. Шел он неспешно, степенно, внимательно присматриваясь к домам и дворам, здороваясь со встречными людьми. Некоторые, помоложе, отвечали, не придавая значения, с кем здороваются, а пожилые окидывали его любопытным взглядом. Село показалось большим, улицы широкими, но не устроенными. Проезжая часть разбита тракторами и подводами, тротуаров почти не было, и он представлял, что делается осенью, когда идут дожди. Но в основном домики были чистые, почти все побелены, дворы тоже ухожены.

Дойдя до перекрестка, он остановился, чтобы сориентироваться. Поперечная улица оживлена, пошел по ней, угадав, что это центральная. Так оно и оказалось: сначала увидел магазин, рядом с ним — чайную, пройдя дальше, заметил на простой хате вывеску — «Сельская библиотека». Рядом был сельский Совет. И вдруг он остановился, пораженный открывшейся картиной: между сельсоветским домиком и большим зданием клуба открывалась площадь. Посредине ее возвышался памятник погибшим на войне булатовцам. Высокий, четырехгранный из белого камня обелиск, на каждой грани которого высечены имена погибших на войне. Фамилии повторяются много раз. Кравченко высечено более двадцати раз, Коваленко — семнадцать, а Петренко и вовсе много — сорок три раза. И вдруг Оленич вздрогнул, наткнувшись на фамилию Крыж. Он не сразу поверил сам себе, прочитал раз, второй, третий, потом подумал: «Крыж? Кто таков? Странно, не такая уж распространенная фамилия, а мне уже встречается за последнее время дважды и в разных местах: тогда по телефону чей-то голос назвал эту фамилию, теперь она на обелиске…»

Андрей стоял, глубоко задумавшись. Снова вспомнился тот страшный бой на Шалушке, та нелепая гибель Истомина, и встал перед глазами тот предатель. Ведь и его фамилия была — Крыж.

Оленич же расстрелял его! Неужели воскрес после той пистолетной пули? Андрей ведь своими глазами видел, как падал с окровавленным лицом предатель. От такого попадания не выживают…

Послышался шум мотоцикла, Оленич оглянулся: Роман. Андрей нахмурился и, когда парень подошел к нему, сказал с укором:

— Здесь святое место, юноша. К нему следует подходить своими ногами и бесшумно. И разговаривать надо шепотом.

Роман понял капитана, покраснел, но ничего не сказал в свое оправдание. Оленич искоса взглянул на пристыженного юношу, спросил, как бы давая понять, что замечание его товарищеское:

— Ты всех знаешь, кто тут обозначен? Кто такой Крыж?

— О нем только вчера узнал: это брат одинокой старухи Проновой. Ее муж, красный командир, как она говорит, был расстрелян фашистами — он раненый попал к ним. А о брате она и говорить не хочет.

— Почему? — живо поинтересовался Оленич.

— Не знаю. Не сказала. Да он, собственно, и не из нашего села. Вроде был заготовителем кож, проживал перед самой войной здесь. Отсюда и на фронт ушел.

— Он что, убит? Погиб? Есть у нее похоронка?

— Не знаю.

В это время со стороны чайной послышался шум: что-то кричал, ругался с кем-то, видимо, пьяный. Напротив чайной в тени деревьев виднелся небольшой деревянный, покрашенный в зеленый цвет ларек с вывеской: «Вино». Возле него толпилось несколько мужиков. Оленич увидел, как посреди дороги пятился согбенный, уже в летах человек, а на него кричал могучий детина в матросской форме, размахивая неестественно короткими руками.

— Опять Латов куролесит. Напал снова на дядьку Гаврилу. Это Гаврила Федосович, сын хозяина вашего дома.

— Чего он разошелся, Латов?

— Как напьется, так и скандалит. А уж если встретит кого, кто при немцах оставался дома да еще и работал, или увидит побывавшего в плену — тогда становится лютым, кидается в драку. Вот дядьке Гавриле проходу не дает, хоть любил его сестру Оксану.

— Подробнее можешь рассказать о нем?

Они отошли от памятника, сели на скамейку в тени огромных ясеней, и Роман выложил Оленичу все, что знал и слышал о Борисе Латове — о его любви к Оксане, о его службе на флоте, о том, что в бою за Керчь нес знамя и ему оторвало кисти рук, о том, что родителей у Латова не было — вся семья и родственники умерли от голода в тридцать третьем, он один выжил, потому что родился сильным. Вернувшись калекой, долго жил один, пока не пристал к вдове Насте на квартиру, да так и остался. У Настасьи было двое детишек, теперь уже повырастали и разъехались. Но у них есть девочка лет пятнадцати — Оксана, названная в честь Оксаны Чибис, расстрелянной карателями в первое утро сорок третьего года. И до сих пор он любит ту убитую девушку, и Настасья не ревнует его, прощает, понимает его горе и его душевное одиночество. Но человек он очень принципиальный и верит, что тот, кто был под немцем или в плену, виноват в его горькой судьбе.

Пока Роман рассказывал, Латов, стоя на пути Гаврилы Чибиса, не давал ему возможности пройти и выкрикивал ругательства, оскорблял как мог, словно получал удовольствие от того, что вот так безнаказанно может унизить, обидеть человека. Оленич хоть и не мог спокойно сидеть и наблюдать со стороны такое, но понимал, что, вмешайся, сделает еще хуже — доведет дело до драки.

— Чего буйствуешь, Борис? — спокойно увещевал разъяренного матроса Чибис. — Мало выпил? Могу поставить стаканчик. Ларек работает…

— Захлебнись ты своим вином! — Латов выпучил глаза и грозно надвигался на тщедушного Гаврилу. — Чтобы я выпил из твоих рук?!

— Глупец ты, Борис! Не можешь уже по-человечески разговаривать.

— Я — глупец? А ты, значит, мудрец? Да? Я глупец, что по скалам лез под снаряды гитлеровцев, а ты, умник, в это время вылеживался в немецких перинах!

— А что, Гаврила Федосович действительно был в плену? В Германии?

— Да, был. Но об этой истории никто ничего не знает. Известно, что был ранен, угнан в Германию на работу, проверен, ему установлена инвалидность второй группы.

— Послушай, а давай выручим Гаврилу Федосовича?