Тиамат - ЭКЛИПСИС

• Название: ЭКЛИПСИС
• Автор: Тиамат
• Жанр: Эротика

Фэнтези-роман в эроническом жанре (эротико-ироническом). Любовный треугольник: аристократ, эльф, варвар. Все трое мужчины. Собственный оригинальный мир, романтика пополам с цинизмом, как руки, что слились вместе, как завершение пути и его начало.

---

Альве он ничего не сказал. Похоже, это стало входить в привычку, подумал он с горечью.

Впервые за все время он увидел на поясе Дшетры оружие – серебряный кинжал. Они сели у ложа Кинтаро. Степняк спал, беспокойно ворочаясь во сне, и время от времени постанывал. Предусмотрительный старик заранее пристегнул его ремнями к кровати.

– Как это будет? – срывающимся голосом спросил Итильдин.

– Если он перекинется, мы должны убить его. Ты понимаешь?

– Я понимаю.

– Он превратится в зверя. В нем не останется ничего человеческого, только жажда крови.

– Я понимаю.

– Скорее всего, он умрет прежде, чем перекинется. Первая метаморфоза очень тяжела. Только ашвастхи умеют управлять ею. Новички проходят посвящение в храме, под присмотром жрецов. Случайные жертвы просто умирают, если не дать противоядие. Я хочу, чтобы ты увидел, как это начинается. Подождем, пока взойдет луна.

Ждать оставалось недолго.

Как только круглая, лоснящаяся серебром луна выглянула из-за туч, Кинтаро заворочался сильнее, перекатывая голову из стороны в сторону. По телу его прошла крупная дрожь, и странный звук, похожий на рычание, зародился в груди.

– Смотри внимательнее, – сказал Дшетра.

Кинтаро открыл глаза, и Итильдин ахнул. Прежде черные, как маслины, теперь глаза вождя горели янтарным блеском. Дрожащей рукой эльф нащупал рукоятку криса. Если бы он верил в Единого бога, как Альва, то стал бы молиться.

Степняк дернулся и вдруг забился в судорогах, закатив жуткие желтые глаза. Верхняя губа его приподнялась, обнажая зубы, и звериное рычание вырвалось из оскаленного рта. На губах выступила пена.

– Элиу Дирфион! – прошептал эльф, еще крепче сжимая меч. К доблестным предкам Древние взывали только в минуту крайнего страха, чтобы набраться мужества. Последний раз Итильдин делал это перед боем в Дикой степи, закончившимся для него так плачевно. Перед боем с вождем эссанти. С Кинтаро, который теперь метался на кровати, сдирая повязки, хрипел, рычал и скрежетал зубами, пожираемый заживо зверем внутри себя.

Достойная участь для вождя эссанти, прожившего хищником всю свою жизнь. Он-то всегда смотрел равнодушно на чужие страдания. Например, на страдания пленника, прикованного к столбу на потеху племени. Да что там, он даже на него не смотрел.

Итильдин напомнил себе поговорку Древних: «Правосудие пахнет кровью».

Но разве хищник способен проливать кровь за свою жертву?

Разве можно судить того, с кем делил еду, постель, наслаждение?

«Никто из моих предков не задавался таким вопросом. Они знали только одно милосердие – то, что с отравленной чашей и наточенным клинком».

Он вызвал в памяти одну из историй времен Великой войны. Юный аланн, едва достигший совершеннолетия, служил в обозе лекарем. Когда стало ясно, что битва проиграна, раненые попросили его об итайр, легкой смерти. Юноша долго колебался и медлил, но в конце концов выполнил требуемое, когда люди уже захватили обоз. Однако с собой покончить он не успел и попал в плен. В истории говорилось, что люди убили его и надругались над телом. Теперь-то Итильдин понимал, что все было наоборот. Они надругались над ним – и не убили. Скорее всего, он умер сам, через несколько месяцев, недель или дней в чьей-то палатке.

Это была нравоучительная история из сборника для молодежи. Мораль ее заключалась в том, что с итайр не следует медлить. Но теперь Итильдин видел ее по-другому: как историю об аланне, подвергнувшем сомнению традиции предков. Ему следовало пойти до конца. Встать на пороге и защищать раненых до последней капли крови. По крайней мере, так поступил бы на его месте Итильдин.

– Я видел достаточно, – сказал он твердо. – Дай ему противоядие.

Дшетра кивнул и достал склянку темного стекла. Он придержал Кинтаро голову, ловко зажав ему нос, и влил лекарство в рот.

– Достаточно нескольких капель. Очень сильное средство. Мы вымачиваем в нем стрелы и копья, когда охотимся на ашвастху. Не дает затянуться их ранам.

Степняк между тем перестал метаться и затих, глаза его закрылись. Дыхание стало тише… еще тише…

Итильдин вскочил, наклонился над Кинтаро, не веря своим глазам. Степняк лежал бледный и неподвижный, будто мертвец.

– Что ты сделал, старик?! Ты убил его! – в ужасе выдохнул он.

– Успокойся. Он будет спать до завтра.

Ноги у эльфа подогнулись. Он сел на пол и спрятал лицо в складках покрывала.

– И так – каждое полнолуние?

Он не сказал это вслух, только подумал, но Дшетра все равно услышал.

– Каждое полнолуние. Со временем приступы станут дольше и сильнее. Изнурительнее. Опаснее.

Старик подошел ближе, опустил тощую руку на плечо Итильдина.

– Я могу избавить его от страданий. Безболезненно. Навсегда.

– В милосердную смерть я не верю давно, – ответил эльф. – Прости меня за несдержанность, Дшетра. И покажи, как готовится противоядие, чтобы я мог делать его сам.

Дшетра прикоснулся к его волосам, и эльф ощутил исходящее от него сочувствие. Уджайский оракул был бесстрастен, но далеко не бесчувствен.

– Ты великодушен и добр. – Его мысленная речь звучала почти ласково. – Твоим мужьям повезло.

– Почему ты называешь их моими мужьями?

– Наши женщины тоже иногда берут себе двух мужей, или мужчины – двух жен.

– Но я не женщина.

– Потому ты им тоже муж, а не жена.

Перед наивной логикой джарца Итильдин не нашелся, что возразить.

Иногда, перевязывая раны своих мужчин, он вспоминал этот разговор и улыбался.

Дни летели стрелой, неотличимые один от другого, заполненные однообразными хлопотами. Только то, что Лиэлле и Таро день ото дня становилось лучше, позволяло судить о беге времени.

Благородный кавалер Ахайре от скуки взялся помогать соседям возделывать поле. Конечно, работал он медленно и часто отдыхал, превозмогая приступы слабости, но это все ж было лучше, чем сидеть в четырех стенах.

– Они говорят, ты неплохо справляешься, – сказал Итильдин, успевший нахвататься джарских слов.

– Мне случалось пропалывать матушкин цветник. Лет сто назад, правда. А нянька возмущалась, что я испорчу себе руки.

Прозвучало это так горько, что у эльфа сжалось сердце. Он взял ладони Альвы, покрытые розовыми шрамами, и поочередно поцеловал, поднося к губам.

Альва вздохнул и отвернулся.

Итильдин понимал, что кавалер Ахайре не может не переживать по поводу того, какой урон нанесен его красоте. Увидев свое лицо в первый раз, он молча швырнул зеркало в окно, лег и отвернулся к стене.

– Для того, кто любит, шрамы не имеют значения, – сказал ему Итильдин, обнимая за плечи.

– Да уж конечно, по сравнению с эльфами люди все равно уроды, – ядовито отозвался кавалер Ахайре. – Подумаешь, шрамом больше, шрамом меньше. Тебе легко говорить, у тебя-то ни царапины.

Зависть в его словах была как острый нож. То же самое выражение эльф порой видел в глазах Кинтаро. Они словно обвиняли его в том, что он так дешево отделался. В отличие от них. Порой ему хотелось закричать: «Разве я виноват, что я эльф, а не человек? Ваши раны снаружи, а мои внутри, и они не заживают!» Но он смирял свою боль и отчаяние, ибо должен же хоть кто-то из троих сохранять присутствие духа.

Там, где раньше безраздельно царили любовь и страсть, поселились молчание и отчужденность. Кинтаро иногда пытался шутить, но шутки его были вымученными и редко когда вызывали улыбку на лице Альвы. Впрочем, теперь оставалось лишь догадываться, что он улыбается. Рыжий по-прежнему закрывал лицо платком и наотрез отказывался его снять.

И ни разу больше они не занимались сексом. Лиэлле пресекал любые попытки зайти дальше дружеских объятий. Мало-помалу он вообще стал избегать прикосновений. Особенно он опасался Кинтаро. Итильдин видел, как он смотрит на него иногда, и рука его судорожно стискивает серебряный амулет. Образованному кавалеру Ахайре не надо было объяснять, что бывает с теми, кого укусил оборотень. Он сам был способен сложить два и два.

Только в приступе лихорадки, в жару и холодном поту, Альва забывал о своих страхах и тесно прижимался к любовникам, ища у них тепла и защиты.

Кинтаро поправлялся на удивление быстро. Очень скоро он смог сидеть на постели, потом начал понемногу вставать, а потом и ходить, опираясь на костыль и подволакивая больную ногу. Правая рука его зажила и даже стала сгибаться. Но особой радости от своего возвращения из мертвых вождь не испытывал.

Однажды, когда они остались наедине, он вдруг притянул к себе Итильдина, поцеловал грубо, почти холодно, будто ставил печать, схватил за руку и потянул ее туда, где между могучих бедер, точно спящий зверь, покоился его член. Это мало походило на горячую ненасытную страсть, к которой привык Итильдин, но все же ему стало жарко, и кровь по жилам заструилась быстрее. Он позволил вождю целовать себя и тискать, сам, в свою очередь, гладя его между ног с той же требовательной грубостью.