Станислав Джимбинов - Литературный манифесты от символизма до наших дней. Имажинизм

• Название: Литературный манифесты от символизма до наших дней. Имажинизм
• Автор: Станислав Джимбинов
• Жанр: Поэзия

Станислав Бемович Джимбинов (род. 1938, Москва) — российский литературовед. Окончил Литературный институт имени Горького. Доктор филологических наук, профессор кафедры зарубежной литературы.

Известен, прежде всего, как составитель антологий «Американская поэзия ХIХ-ХХ вв. в русских переводах» (1983) и «Литературные манифесты от символизма до наших дней» (2001). Подготовил также издание стихотворений Ивана Бунина (1991), российскую публикацию книги Марины Цветаевой «Лебединый стан» (1992). Автор статей о Семёне Венгерове, Василии Розанове, Данииле Андрееве и др.

Данная книга представляет собой часть работы «Литературные манифесты от символизма до наших дней», посвященную исключительно манифестам имажинизма.

---

Предельное сжатие имажинистской поэзии требует от читателя наивысшего умственного напряжения — оброненное памятью одно звено из цепи образов разрывает всю цепь. Заключенное в строгую форму художественное целое, рассыпавшись, представляет из себя порой блестящую и великолепную, но все же хаотическую кучу, — отсюда кажущаяся непонятность современной образной поэзии.

Рождение слова, речи и языка из чрева образа (не пускаясь в филологические рассуждения для неверующих по невежеству, привожу наиболее доступные образы: устье — река = уста речь; зрак — зерно = озеро; раздор — дыра и т. д., и т. д.) предначертало раз и навсегда образное начало будущей поэзии.

Подобно тому, как за образным началом в слове следует ритмическое, в поэзии образ является целостным только при напряженности ритмических колебаний, прямо пропорциональной напряженности образа. Спенсер утверждает, что биение сердца влияет на ритмическое движение целой комнаты, — в той же степени перебой в одном образном звене заставляет звенеть фальшиво или прекрасно всю цепь поэмы.

Свободный стих составляет неотъемлемую сущность имажинистской поэзии, отличающейся чрезвычайной резкостью образных переходов.

Насколько незначителен в языке процент рождаемости слова от звукоподражания в сравнении с вылуплением из образа, настолько меньшую роль играет в стихе звучание или, если хотите, то, что мы называем музыкальностью. Музыкальность — одно из роковых заблуждений символизма и отчасти нашего российского футуризма (Хлебников, Каменский). Характерно, что Андрей Белый, единственная в символизме фигура, которая останавливает на себе внимание (я меньше всего говорю о Белом как о поэте), сознавал это. В его «Символизме» вы найдете следующие строки: «…Ложное проникновение духом музыки есть показатель упадка — нам пленительна форма этого упадка — в этом наша болезнь; мыльный пузырь — перед тем как лопнуть, переливается всеми цветами радуги».

Мы благодарны Белому за эту трагическую откровенность в осознании того направления, которое уже сегодня имеет только историческую весомость.

Клиштер

Несмотря на десятки существовавших когда-либо и существующих ныне литературных направлений, мы знаем, что существует единая поэзия. Всякая школа верит, что символ веры того формального метода, который она исповедует, объединяет в себе все части единой поэзии. Возводя купол образа над поэтическим храмом, имажинисты с неменьшей тщательностью ведут узор ритмической росписи, ставят символические фигуры химер и заботятся о прочности труб парового отопления как элементе чистейшего реализма.

Дальнейшее развитие искусства может быть понимаемо исключительно как совершенствование мастерства, а в связи с последним и дальнейшее восхождение по ступеням формы.

Рассматривание поэзии с точки зрения идеологии — пролетарской, крестьянской или буржуазной — столь же нелепо, как определять расстояние при помощи фунтов. Ошибка, которая допускается благодаря кажущейся общности слова, широкого потребления его при обстоятельствах, ничего не имеющих общего с искусством.

С словом, заключенным в поэтическую форму, происходит то же, что хотя бы с булыжником после мастерской шлифовки, втиснутым в оправу перстня. При неизменении сущности материала меняется его назначение, объект пользы становится объектом прекрасного.

Даже круглый оболтус не впряжет в повозку одного направления живописца-передвижника с импрессионистом и кубистом, хотя бы все трое писали ажурный дамский чулок.

Почему же подобное происходит в поэзии? Есенина обручают с Кольцовым (крестьянские поэты!) и Шершеневича с Бальмонтом (буржуазные!). А случилось сие потому, что товарищи поэты не спустили вовремя цепных псов на господ Коганов и Фриче, а ранее на Писарева и ему присных.

Мало того, что эти обнаглевшие субъекты вообще трепались языком вокруг искусства, чувствуя его хилость (искусство тогда было действительно простужено на сквозняках упадочности), они пытались шарлатанно врачевать его своим излюбленным средством. Случай весьма напоминает эпизод из одной шутовской комедии, шедшей у нас в С.-Петербурге при дворе Анны Иоанновны, когда Арлекин лечил сухой кашель у Панталоне клиштером, на что последний мудро возражал: «Кашель у меня спереди, а не сзади происходит».

Искусство болело формой, а к нему лезли с клиштером идеологии.

Вверх и вниз

Примитивизм есть не что иное, как упадочность в мастерстве. Примитивизм от изощренности — сказка для малолетних. Русская икона? — Новгородская иконопись конца XIV и XV века по формам сложнее западного Возрождения. Футуризм в целом — фазис ломок. Доселе неслыханная глубина падения. Полнейший мрак перед ослепительным молниевым листопадом.

Камень, с известной силой брошенный вверх, достигнув определенной высоты, летит вниз. Повышение предельной высоты зависит от мускульной напряженности человеческого гения. Сила внутреннего толчка есть показатель одаренности художника. Полет творческого камня вниз — смена гениального поколения художников поколением бездарным. Подобные смены в истории человечества обязательны. Это один из законов бытия, выдуманный для установления относительного равновесия между искусством и жизнью. Уровень жизни измеряется наукой. Здесь мы видим методическое поднятие. Отсутствие в науке гения заменяется системой и трудоспособностью. Perpetuum mobilе при подагрических ногах у господина от науки и крылья, ломающиеся на рубеже столетия у художника.

Характерно, что в упадочные эпохи не только не создаются новые художественные ценности, но и притупляется понимание старых шедевров. Николай Морозов, рассматривая Книгу пророка Иезекииля, обнаруживает свое художественное безвкусие непониманием следующего великолепного образа. Иезекииль (или неизвестный мессианец-астролог, по Морозову) пишет: «Меня охватило вдохновение, и я увидел (в ответвлении Млечного Пути) как бы руку, простертую ко мне со свитком. А вестник неба сказал мне: „Ешь этот свиток и ступай пророчествовать семье Богоборца“».

Николай Морозов для «улучшения слога», по собственному признанию, переводит «ешь» — «прими внутрь», а весь прекраснейший образ съедения пророком звездного свитка (зодиакального пояса) объясняет как нелепое недоразумение, основанное на том, что Иезекииль, «подражающий» Апокалипсису, смешал зодиакальное созвездие с куском коры, выброшенной Иоанну морем, и которую последний съел.

Таинство

Так же как тело мертво без духа, мертвенен дух без тела. Потому что тело и дух суть одно. Форма в искусстве есть одновременно и то и другое. Не может быть формы без одухотворенности и одухотворенности без формы. Нет художественного произведения без присутствия одного в другом.

Всякое мастерство искренно. Недоверчивость к художнику публики чаще всего объясняется невежеством последней. Неумение претворить в себе того, что ранее было уже претворено художником.

Восприятие искусства требует длительной подготовки — внутреннего говения. Те, которые подходят к прекрасному как к миске с жирными щами, остаются всегда неудовлетворенными. Искусство никогда не утоляет жажды и не облегчает голода. Потому что оно есть очищение через причастие. Вот истинный образ таинства, учрежденного Христом, давшим ученикам вкусить тела и крови своей философии. Всякая философия, просочившаяся через пласты масс, становится религией.

Искусство, подобно чуду, требует веры. Если корень веры в чудо прорастает плоть и питается кровью, то на корни искусства проливается ясность из родников чистейшего духа.

Сладчайшая мечта поэта — заставить массу уверовать в его образ. Но подобно тому, как ничего не видит человек, выскочивший из совершенной темноты в полосу яркого света, — масса, ослепленная прекрасным, попросту жмурит от него глаза. Отсюда полная отчужденность народа от искусства и враждебное отношение художников к массе, вызванное вполне объяснимым раздражением.

Сегодняшнее народное искусство должно быть сумеречным. Иначе говоря, это полуискусство, второй сорт, переходная стадия, столь необходимая для массы и не играющая абсолютно никакой роли в жизни искусства.

Художники, творящие для толпы, должны уподобиться финикиянам, умышленно портящим образцы классического искусства, перед тем как отвезти их к варварам. Необходимое условие бойкой торговли. Рынок не требовал тогда (как не требует и теперь) искусства первого сорта.

Рассматривая с этой точки зрения современную пролетарскую поэзию, мы, конечно, ее приветствуем. Даже больше того, мы преклоняемся перед ее жертвенным подвигом.

Идол и гений