Юрий Герман - Один год

• Название: Один год
• Автор: Юрий Герман
• Жанр: Русская классическая проза

---

- Ну, Петроний, - сказали совсем близко от него.

Он скосил глаза.

Высокий, сутуловатый человек, еще молодой, с худым и потным лицом, в величественной белой одежде, измазанной свежей кровью, стоял над ним и, слегка сжимая ему руку, считал пульс.

- Чего? - сказал он, заметив взгляд Жмакина и продолжая считать. Плохо?

- Ничего, - слабо ответил Алексей.

- Вот и ничего, - сказал врач и ловко положил руку Жмакина таким жестом, будто это была не рука, а вещь. - Как фамилия? - спросил он.

- Бесфамильный, - сказал Алексей.

Врач еще поглядел на него, устало усмехнулся одним ртом и ушел. А Жмакина повезли на тележке в палату. Здесь было просторно, и свет не так резал глаза, как в перевязочной. Он полежал, поглядел в огромное, без шторы окно, подумал, морща лоб, и уснул, а проснувшись среди ночи, слабыми пальцами снял повязку с левой руки и разорвал свежий шов. Простыня стала мокнуть, а он начал как бы засыпать и хитро думал, засыпая под какой-то будто бы щемящий душу дальний звон и как бы качаясь на качелях, думал о том, что всех обманул и убежал и что теперь его уже никак никому не поймать. А душу все щемило сладко и нежно, и он все падал и падал, пока звон не сомкнулся над ним глубоким темным куполом и пока его не залила черная, прохладная и легкая волна. Тогда он протяжно, с восторгом, со стоном выругался, и к нему подошла сестра.

- Что, больной? - спросила она.

Жмакин молчал. Глаза его были полуоткрыты, зрачки закатились.

Сестра поджала губы и монашьей, скользящей походкой побежала в дежурку. Минут через десять Алексея с перетянутой ниже локтя рукой положили на операционный стол. Белки его глаз холодно и мертво голубели. Он лежал на столе нагой, тонкий, с подтянутым животом и узким тазом, подбородок его торчал, и в лице было лихое, победное выражение.

Ему сделали переливание крови и отвезли в маленькую палату для двоих. На рассвете он очнулся. В кресле возле него дремала сиделка. На второй кровати тихо плакал злыми слезами черненький, носатый, бровастый человечек.

- Заткнись, ты! - велел ему Жмакин.

Человечек всхлипнул, помолчал, кусая губы, потом спросил:

- Самоубийца, да?

Жмакин не ответил, чувствуя какой-то подвох. Потом задремал. Утром его чем-то кололи, а черный человечек в это время был на перевязке.

- Он кто? - спросил Алексей.

- Этот? - сестра кивнула на пустую кровать, и глаза ее вдруг блеснули, словно у восемнадцатилетней девушки. - Замечательный парень. Агамирзян. Испытатель и вообще изобретатель. Обгорел ужасно, страдает и терпит.

- Ну да, терпит. Всю ночь ревел, как баба.

Сестра, поджав губы, промолчала. Вновь она сделалась старенькой. Погодя на каталке привезли черного, он сопел и скрипел зубами, а когда сестра ушла, спросил, как ночью:

- Самоубийца, да?

- Отвяжись! - длинно выругавшись, посоветовал Жмакин. - Изобретатель изобрел ножик хлеб резать!

- А ты - дурак! - завизжал Агамирзян, и Жмакин даже испугался, такой у него был тонкий, писклявый и пронзительный голос. - Дурак, самоубийца, осел! Ах, она пошла под ручку с другим, ах, она придет плакать на мою могилу, ах, - визжал он, изображая какую-то девицу. - На меня она тоже наплевала, дурак ты, ничтожный мальчишка, вот мне теперь, наверное, ногу будут резать, так кто я? Советский человек или проходимец из Порто-Рико? И без ноги можно делать мою работу, осел ты, мне нога не нужна совсем, плевал я на ногу, сволочь она, если не держится, нате, берите, режьте...

Внезапно он опять заплакал и сквозь слезы пожаловался:

- Боль моя плачет, не я плачу, злость моя плачет, на себя злюсь, зачем делал не так, как меня конструктор учил. Дерьмо я, не человек...

И быстро добавил:

- И ты тоже дерьмо, хуже меня дерьмо, совсем последний дурак, вот ты кто. Слышишь, да?

Жмакину стало смешно, впервые за это время. А может быть, Агамирзян был сумасшедшим? И никакой он не изобретатель и не испытатель, взорвался в руках у пьяного примус - всего и делов. Эту нехитрую мысль он высказал вслух.

- В общем, почти что примус! - неожиданно кротко согласился тот.

В обед Агамирзяну принесли массу дорогих цветов в корзинах и горшках, и кровать его сразу стала похожа на гроб. "Нет, такие цветы по случаю примуса не посылают, - сердито рассудил Жмакин, - такие цветы на многие сотни тянут, это от завкома или что повыше".

- Самоубийца, цветочка хочешь? - спросил из своего гроба Агамирзян.

Няни и сестры по настойчивому его требованию унесли все корзины, горшки и букеты, и Жмакин вновь увидел тонкий горбатый нос, сердитые брови и белые губы.

- Дураки! - ворчал Агамирзян. - Чуткость мне показывают. Главный конструктор пишет, что вина целиком его. Я-то знаю, кто опережение ставил, он и я. Слушай, самоубийца, я сейчас немножко стонать буду, не зови сестру, а? Мне от уколов не легче, мне, когда зубами скрипишь, легче...

И все-таки Жмакин позвал сестру. Почему-то не мог он видеть, как страдает этот маленький, черненький человечек. И не то чтобы жалел его Алексей, а просто не мог видеть, и все тут. Сестра уколола Агамирзяна, он еще немножко поскрипел зубами и похныкал и сразу опять разговорился:

- Самоубийца? Ха! Два раза самоубийца? Два раза, ха! Мне человек нужен, лаборант, вообще помощник. Мужчина нужен настоящий. Иди, пожалуйста, прошу. У нас работа не как в цирке - знаешь, да, со страховкой. У нас такое положение, что приходится без всякой страховки, потому что неизвестно, куда эту страховку совать. Конечно, ты можешь возразить - для самоубийства смелость нужна. Не знаю, не философ. Но мне лично самоубийца - как дохлая мышь, очень противно в руки взять. Конечно, это субъективно, но я и не утверждаю, что могу быть объективным. Мне интересно жить, чтобы все время кипеть. А смерть - это совершеннейший покой. Наверное, придется, но неинтересно. У меня дед был - хороший человек, конечно, немного разбойник, завещал отцу: "Умру, похорони в степи, не на кладбище, не хочу с покойниками лежать, скучно, могилу потом заровняй, один раз на коне проскачи через могилу - и забудь. Орел увидит - никому не скажет..."

- Так и сделали? - спросил Жмакин.

- Абсолютно!

- Это как - абсолютно?

- Ну - точно.

- А какой он разбойник был?

- Зачем про мертвого болтать, - вздохнул Агамирзян. - Все мы в душе немножко разбойники. Есть сильнее, есть меньше. Вот ты - человека убил.

Жмакин вдруг испугался:

- Я?

- Конечно. Два раза сам себя убивал. Один раз резал. Если в газету написать - зверское убийство: ножом, бритвой долго себя берет и режет, пилит! А себя - это тоже не курица.

- Иди ты! - зевнул Жмакин.

В сумерки к нему пришел квартальный или еще какой-то чин из милиции ему было скучно понимать, - здоровый, с обветренным лицом, хорошо пахнущий земляничным мылом, табаком и морозом. Поверх формы, ремней и нагана на нем был больничный халат, который его, вероятно, стеснял, потому что милиционер держался неестественно, подбирал под себя ноги в сапожищах, говорил сипатым шепотом, всячески подчеркивая, что он здесь небольшой человек и охотно подчиняется всем особым больничным правилам.

- Как будет фамилия? - спросил он, присев на край табуретки и деловито приготовившись записывать.

- Бесфамильный, - сказал опять Алексей.

Квартальный быстро и укоризненно взглянул на Жмакина, как бы призывая его относиться с уважением к обстановке, в которой они находятся, но, встретив насмешливый и недобрый взгляд, вдруг сам густо покраснел.

- Фамилия моя будет Бесфамильный, - повторил Жмакин.

- Отказываетесь дать показания?

- Вот уж и отказываюсь, - сказал Алексей. - Никак я не отказываюсь.

- Имя, отчество.

Жмакин сказал.

- Адрес?

- Не имеется...

Квартальный покашлял в сторону.

- Бросьте, товарищ начальник! - сказал со своей койки Агамирзян. Разве не видите, он над вами смеется. Это ж самоубийца!

- Заткнитесь, гражданин учитель! - крикнул Алексей. - Я с вами вообще не разговариваю, это вы ко мне все время лезете с вашим героическим прошлым. "Абсолютно!" - вдруг вспомнил он. - "Абсолютно!"

Помолчал и произнес:

- Ни с кем не желаю беседовать, кроме вашего большого начальника товарища Лапшина Ивана Михайловича. Ясно?

Ему казалось, что при одном имени Лапшина милиционер вскочит, откозыряет и попросит разрешения быть свободным, но ничего такого не произошло. Квартальный строго подвигал скулами и осведомился:

- А он кто - этот самый товарищ Лапшин? Родственник вам?

- Кузен! - со смешком сказал Агамирзян.

Милиционер поднялся.

- Ладно, разберемся, - пообещал он. Обдернул халат, как гимнастерку, и вежливо попрощался. - Желаю выздоравливать.

А когда он ушел, Жмакин нажал кнопку звонка и не отпускал ее до тех пор, пока не прибежала нянечка.

- Дадут здесь когда-нибудь ужинать? - срывающимся от бешенства голосом спросил Жмакин. - Или больные подыхать должны?

- Кого-нибудь из нас двоих надо перевести из этой палаты, - сказал Агамирзян. - Или его, или меня. Если он меня не укусит, то я его непременно. Ха?