Юрий Герман - Один год

• Название: Один год
• Автор: Юрий Герман
• Жанр: Русская классическая проза

---

Чай они пили жидкий, и от Лапшина требовалось, чтобы он рассказывал о Ханине подробно. Вслух копаться в душе Давида Львовича Лапшину было неловко, о ханинской попытке застрелиться он, естественно, не сказал ничего и, по смутному чувству целомудрия, свойственному людям, видевшим не раз смерть в глаза, не рассказал и о том, как Толя Грибков заслонил собой Ханина в перестрелке и как Ханин теперь, задним числом, понял то, чего не мог ему Лапшин доказать и объяснить словами. По всем этим причинам рассказ у Ивана Михайловича получился куцый, невнятный и маловразумительный.

- Что-то я почти ничего не поняла, - сказала Катерина Васильевна и задумалась. Погодя сказала: - Давид - человек добрый, одаренный, но, знаете, Иван Михайлович, вялый... Ох, какая это беда в людях - вялость. Я бы за эту черту человеческой натуры карала. Как за уголовное преступление...

Лапшин усмехнулся:

- Ого!

- Не сильно, только обязательно карала бы. Я бы еще одну статью ввела в ваш кодекс - карала бы за назначение дураков на ответственную работу, но не самих дураков, а тех, кто их назначает. И за вялость!

Румянец заиграл на высоких скулах Балашовой, круглые коричневые глаза весело заблестели, смешно и точно, как тогда про провинившуюся курицу, она рассказала про недавно назначенного к ним директора театра, который на просьбу Захарова дать возможность ему поставить "Федора Иоанновича" Алексея Толстого деловито ответил:

- Федора Ивановича? Это про чего же?

- Он - дурак, понимаете? - держа чашку возле рта, говорила Балашова. Советская власть не первый год, кричать о том, что "мы в гимназиях не обучены", больше никто, из нашего, по крайней мере, поколения, не имеет права, есть у нас и Дома культуры, и великолепные, причем совершенно бесплатные библиотеки, и все возможности заниматься самообразованием. Только тупая и самодовольная глупость может позволить себе не знать азы, находясь на руководящей идеологической работе. Ему тридцать два года, директору, а он только и умеет, что кичиться своим рабочим происхождением. Недавно, между прочим, у нас была зрительская конференция в театре, вот наш директор и стал сражаться с одним зрителем, совершенно, кстати, профессорской внешности. Внушал этому самому зрителю, что в нем мертвый тянет живого, как во всей интеллигенции. Тот вдруг и огрызнулся - показал зубки: токарь он какого-то наивысшего разряда. Абсолютно образованный, истинно интеллигентный человек, с широким кругозором, с великолепным юмором. Под овацию буквально говорил. "Мы, говорит, класс, а не люмпены, и если моему поколению в гимназиях действительно, по ряду объективных причин, как-то: бои за революцию и все такое прочее, обучиться не удалось, то с вас мы сурово спросим, потому что вот этими руками, товарищ директор театра, мы вам все возможности завоевали для нормальной учебы и для того, чтобы вы были не всезнайками, а знающими товарищами..."

- И чем же кончилось? - спросил Лапшин.

- А ничем! - сердито ответила Балашова. - Лихорадит театр, тянется глупая и утомительная склока, к директору можно войти, только доложившись через секретаршу, уныло все до слез...

- Так почему же вам вашего директора не снять? - удивленно осведомился Лапшин. - У нас же советская власть. Соберитесь, попросите, чтобы вас кто-либо принял из секретарей городского комитета, вас примут, не могут не принять, вас же очень - артистов - уважают, я все по правде расскажите. Дескать, малый он не плохой, но только дурак! Вот как вы мне говорили, так и там расскажите. Все, можно выразиться, единым фронтом...

- Нет у нас единого фронта, - грустно перебила Катерина Васильевна.

- Это как же так?

- А так, что некоторые с ним в хороших отношениях я не рискнут...

- Ну, тогда я не знаю, - сказал Лапшин. - Тогда...

- Вот то-то и оно-то!

И, раздражаясь все больше и больше на свой театр и на своих товарищей по работе, Балашова стала быстро и неловко объяснять всю "сложность" театрального быта, маленькие тамошние страстишки, борьбу интересов, а Лапшин строго смотрел на Катерину Васильевну и думал о том, что эту совершенно неизвестную ему женщину с тревожным, неспокойным взглядом коричневых глаз он бы сейчас, сию минуту мог увести к себе, напоить не теплыми помоями из полупростывшего чайника, а горячим, золотистым, душистым чаем, уложить в постель, укрыть и сказать слова, которые никогда еще в жизни не говорил никому: "Спи, жена! Успокойся! Перестань дрожать, и ладошки стискивать, и волноваться. Отоспись! Утром изжарю я тебе яишню с салом, еще поспишь, я уйду на работу и буду помнить, что в глупой комнате моей ждет меня жена. Я тебе звонить буду раз или два в день, как делают это мои товарищи, и говорить буду служебным, сухим, деловым голосом, как все они говорят: "Это я. Как там? У меня нормально. Нет, задерживаюсь. А это поставь в духовку, сам отыщу. С пламенным!"

Сердце его билось, лицо горело. И на рожу "старого индюка" он больше не поглядывал, мало ли что у кого было. "Спи, жена!" - вот что казалось ему главным в эти мгновения слабости и одиночества, ужасающего одиночества вдвоем с женщиной, которая не любят и никогда не полюбит его. "Да разве я ее люблю?" - пугаясь того, что творилось с ним, спрашивал он себя и вспоминал, что, никогда не думая о Балашовой словами или фразами, он все-таки все это время как бы не расставался с ней, не отпускал ее от себя, не позволял ей бросить его навсегда, хотя, разумеется, ей и в голову никогда не могло прийти, что он ей нужен и что то особое состояние энергичной напряженности, духовной бодрости и свежести связано с тем, что он ее полюбил, не понимая сам того, что с ним случилось.

Какой-то большой кусок из того, что она говорила, проскользнул мимо него, потому что он в своем особом состоянии не мог сосредоточиться на смысле ее рассуждений о театре и о людях в театре, а мог только слушать ее голос и смотреть, как она все перебирает пальцами и поправляет цветастую тряпочку, которой была полуприкрыта лампа. Голос у нее был глубокий, чуть с сипотцой, люди, наделенные таким голосом, хорошо поют дома, вернее напевают, и еще раз Лапшину представился его дом, чтобы она там напевала - спокойная и незамученная, не такая, как теперь в этих стенах, среди развешанных нечеловеческих рож.

- Наш постановщик, - совсем о другом рассказывала Катерина Васильевна, - вы знаете, Иван Михайлович, он просто из ума выжил. Вчера на мою просьбу объяснить мне подтекст сцены на плотине вдруг заявляет: "Советский человек говорит без подтекста, у него что на уме, то и на языке, он рубит в лоб, а вы играете именно советского человека, а не распадающегося инвалида..."

Лапшин не понял и кивнул головой.

- Вы с ним согласны? - смешно показав на Лапшина пальцем, спросила Балашова. - Вы?

- А бог его знает! - улыбнулся Иван Михайлович. - Я и слово такое "подтекст" никогда не слыхивал...

Она молча поглядела на него и спросила, о чем он все время думает. Иван Михайлович немножко смутился и, не ответив на вопрос, опять вспомнил "Марию Стюарт" и сказал, что замечательно в этой трагедии играл тот самый артист, который обозвал его чиновником и фаготом.

- Удивительный талант! - оживилась и обрадовалась Балашова. - Мы все на него любуемся. Это такое счастье - любоваться! - воскликнула она. - Я всегда это действие на репетициях в зале сижу, меня же на сцене нет... Помните?

Поставив чашку на стол, вовсе не изображая лицом Роберта Дидли, графа Лейстера, она только чуть-чуть прищурилась и притушила блеск своих глаз. И голос не изменила, но Лапшин мгновенно увидел того самого Лейстера, которого помнил в спектакле, и даже про себя удивленно ахнул, услышав в голосе Балашовой ту холодную медоточивость и гордую силу, которая заставляла предполагать, что именно в данный момент Лейстер искренен.

Балашова же между тем спрашивала:

А кто мне, сэр, поручится за вас?

Не обижайтесь на мои сомненья.

Судите сами: в двух вас вижу лицах

Здесь, при дворе. Одно из них, конечно,

Личина. Так которая из двух?

Помолчала и осведомилась:

- Грандиозно, а?

- Здорово! - согласился Лапшин.

- А у меня средне! - просто сказала она. - Никогда мне не сыграть это по-настоящему. Отчего, Иван Михайлович? Только не говорите мне, что все хорошо! Я отлично знаю, уж это-то я знаю - что хорошо, а что плохо, а что средне. У меня - средне!

Глаза ее лукаво блеснули, и она добавила:

- Средне-то средне, но из наших лучше никому не сыграть. А вообще, среднее тоже имеет право на существование, верно, Иван Михайлович? Ведь нужно же, чтобы были средние артисты тоже? Что вы молчите? Ведь бывают же средние геологи, врачи, инженеры, летчики, агрономы...

- Сыщики! - подсказал он, улыбаясь.

- Сыщики! - повторила Катерина Васильевна. И удивилась: - Куда вы?

Он поднялся.

- Для первого раза вполне достаточно, - сказал Иван Михайлович. - А насчет среднего - не согласен с вами. Очень вы хорошо играете, замечательно. Это я по совести, поверьте...