Юрий Герман - Один год

• Название: Один год
• Автор: Юрий Герман
• Жанр: Русская классическая проза

---

- Я - врач, а не доктор! - огрызнулся Антропов.

- Для меня, может, ты и профессор, а по бумагам фельдшер, - спокойно сказал Лапшин. - Я к тому, что разделяет тебя с Лизаветой не возраст, а Музкомедия.

- Это как же?

- А так же! Вот небось набрился, плешь волосенками прикрыл, галстук два раза перевязывал, брючишки отпарил. Было?

- Было! - со смешком ответил Антропов. - Еще даже шляпу напялил, которую никогда не ношу, и набок ее посадил, эту самую шляпу. А Лизавета заметила и высказалась в том смысле, что если человек носит шляпу, то носит ее всегда, а не только в театр.

- Видишь, значит, это правильно - насчет Музкомедии...

- Так что же делать? Смешно предлагать ей жениться, если она просто меня считает симпатичным дядюшкой...

Они вышли из машины и не заметили, как оба оказались в коридоре. Лапшин повернул выключатель, оба они закурили. Антропов смотрел на Лапшина так, словно тот сейчас ему все окончательно объяснит и всему научит. И Лапшин действительно сказал все, что думал, но так, что Александр Петрович почти ничего не понял.

- В человека она в тебя вряд ли влюбится, - сильно затянувшись, произнес Лапшин. - Суди сам, парнишка ты не молодой, хотя, конечно, и не старый. В волейбол играешь с натугой и слишком, знаешь ли, старательно. На рестораны и разные там такси - денег у тебя не густо. В Эрмитаж ты с ней ходил и сам мне рассказывал, что очень тебе там было скучновато. Еще были вы в Музее почт и телеграфов, так, что ли?

Антропов кивнул.

- Устроил я тебе также посещение Музея уголовного розыска. У нас она чуть не заплакала и попросилась на воздух. Было это?

- Было.

- Поднимались вы на вышку Исаакиевского собора. Ездили дважды в Петергоф и в Детское Село, что твой бюджет слегка подкосило...

- Да ну вас, Иван Михайлович, - с досадой сказал Антропов. - Словно на допросе.

- А ты на допросах не бывал и помалкивай. Теперь дальше - водил ты ее туда, где чучела крокодилов и мамонтов, что ли? Был недавно на катке и упал. И был ты везде не ты, не доктор Антропов Александр Петрович, а ферт. Пожилой ферт в шляпе. Лизавета же девушка умная и не может это не замечать. Ты будь собой. Самим собой.

- Это как же?

- Не знаю, Александр Петрович. Разберись. Одно только мне понятно через Музей почт и телеграфов ты в женихи не пробьешься. Пойдём, что ли, поспим?

Здесь, под лампочкой, они попрощались. Антропов, по обыкновению, уронил ногой неловко прислоненную к стене кроватку соседского мальчика Димки, а Лапшин, ложась, подумал, что советовать он умеет, а вот как самому жить дальше - не знает, и спросить совета ни у кого никогда не решится.

Полежав минут двадцать неподвижно, он заметил, что Окошкин еще не вернулся, позвонил на работу, выяснил, что Вася "отбыл" только что, и назвал телефонистке номер больницы. Коммутатор не отвечал. Наконец его соединили со второй хирургией.

- Как там Грибков? - спросил он жестким, командирским голосом. - Как состояние?

- Состояние тяжелое, - ответили ему. - Вы слушаете? Крайне тяжелое.

- Так! - сказал Лапшин и медленно положил трубку.

"Музей почт и телеграфов! - почему-то подумал он. - Музей".

Лечь Иван Михайлович не смог. Все ходил и ходил по комнате, шаркая старыми туфлями и дожидаясь Окошкина...

Очная ставка

- Значит? - спросил Лапшин, все еще держа перед глазами Невзорова ружье. - Что же это значит?

Глеб держался руками за щеки.

- Значит...

- Вы номер видите? Он соответствует номеру в билете? Значит, это ваше ружье?

Глеб держался руками за щеки.

- Я не стрелял. Стрелял мой брат.

- Из вашего ружья?

Яркое мартовское солнце заливало комнату. Сверкала пепельница на столе, сверкали и переливались чернильницы, стаканчик для карандашей. И мартовский, еще холодный, но уже весенний воздух хлестал в открытую форточку.

- Я спрашиваю - из вашего ружья?

- У нас одинаковые ружья. Мы никогда не смотрели, какое чье. Мы не чужие люди, мы - братья.

- И потому вы говорите, что стрелял ваш брат?

- Я говорю правду.

- До сих пор вы не сказали ни одного слова правды. Кто стрелял?

Глеб Невзоров сжал ладонями виски.

- У меня нестерпимо болит голова, - сказал он. - Я прошу прекратить допрос. Я - болен. В таком состоянии я не могу...

Зазвонил телефон, Лапшин взял трубку.

- Это ты, Иван Михайлович? - угрюмо спросил Ханин.

- Ну, я.

- Совсем плохо. Вряд ли дотянет до вечера.

- Антропов там?

- Да.

- Хорошо.

Несколько секунд он молчал. Глеб вглядывался в него исподлобья - что узнал этот человек? Ничего не понял и глухо застонал, якобы от невыносимой боли.

- Не прикидывайтесь. У вас ничего не болит. Если вы сейчас не скажете, кто стрелял, я устрою вам немедленно очную ставку с Олегом. Вам ясно, о чем я говорю?

Неслышным шагом к Лапшину вплотную подошел Бочков, показал записку: "О.Невзоров утверждает, что стрелял брат. Слышал также крики в отношении помощи раненого Самойленко. Похоже на правду. Очень плачет".

Иван Михайлович подумал и кивнул. Вновь он перехватил исследующий, ненавидящий взгляд Глеба. Бочков плотно притворил за собой дверь.

- Мое ружье было похищено братом! - гортанным голосом сказал Невзоров. - Можете записывать - именно похищено. Я вообще не был на охоте. Я даже не знал о ней. Но о несчастном случае с Самойленко брат мне впоследствии рассказал. Ему тогда не было известно, что Самойленко скончался...

Лапшин прикрыл ладонью глаза. Это с ним случалось не часто, но все-таки случалось - вот так, внезапно, делалось стыдно за лгущего человека. А Глеб все говорил и говорил. Он рассказывал, как не мог донести на брата, потому что любил его и жалел родителей. Как мучился "психологически". Как даже советовался с одним доктором-психиатром. И фамилию доктора и адрес он тоже назвал...

- Хорошо, Невзоров, - негромко перебил Лапшин. - Хорошо. Помолчите.

Написал записку, позвонил и, ничего не говоря, передал листок Окошкину. Тот ушел. В наступившей тишине был слышен только посвист веселого мартовского ветра. Через несколько минут Бочков привел Олега Невзорова с покрасневшими глазами, с дрожащим подбородком. Глеб мгновенно съежился, но тотчас же вскинул голову и спросил:

- Это как понять? Очная ставка?

- Ваш брат утверждает, - вглядываясь в Олега, заговорил Лапшин, - что вы похитили у него ружье и на охоте Невзоров Глеб не был, а следовательно, выстрела не производил. Он утверждает также, что только впоследствии вы рассказали ему о несчастном случае и о смерти Самойленко. Это так?

- Так! - кивнул Глеб и сразу же отвернулся к окну.

- Это все ложь! - глотая слюну и стараясь растянуть пальцами воротник свитера, крикнул Олег. - Он подлец и свинья! Он выстрелил, конечно, нечаянно, когда мы шли по болоту за Самойленко, он...

Опять зазвонил телефон. Ханин сказал невнятно:

- Приезжай...

- Разберитесь тут до конца, Николай Федорович, - попросил Лапшин Бочкова и положил трубку на рычаг.

Оба Невзорова смотрели на Лапшина не отрываясь. Бочков сел на место Ивана Михайловича. Тот, не попадая в рукава, натягивал реглан. Опять стало слышно, как свистит ветер в форточке. Лапшина вдруг зазнобило. Дрожа крупной дрожью, он сел в машину, приказал Кадникову:

- В больницу!

- Кончается Толя?

Лапшин не ответил, свело челюсти. Он не мог сейчас говорить. И смотрел в сторону, ничего не видя, не понимая, не различая улиц, времени, скорости, с которой летела машина, завывая оперативной сиреной. Только одно он понимал всем своим существом - Толи уже нет. Да, да, разумеется, не одна смерть сделала свое дело в его глазах, разумеется, он знал, что Грибков не жилец, и все-таки это было так жестоко-нелепо - мертвый Толя, что Лапшин едва сдерживал набегающие, душащие слезы.

А потом пошло все как обычно: Грибкова еще не вынесли из маленькой палаты, но у двери стояла ширма. В изножье, уткнувшись лицом в простыню, неподвижно лежала Ирина Ивановна - Толина мама. Прокофий Петрович приехал раньше Лапшина, и странно было видеть его, всегда энергичного, всегда на ходу, всегда бодрого, - здесь, в этой особой, ни с чем не сравнимой тишине, рядом с пожелтевшими Ханиным и Жмакиным, возле крутых углов белой ширмы.

Погодя, закуривая на черной лестнице, по которой только что санитары унесли в морг то, что осталось от Толи Грибкова, Ханин неожиданно обернулся к Жмакину и сказал строго своим чуть скрипучим голосом:

- Я слышал, что вы пытались покончить с собой, юноша. Хочу вас уведомить, что нет большей подлости по отношению к жизни вообще, чем самоубийство. Человек обязан жить во что бы то ни стало, жить всегда, до последнего мгновения осмысленно. И поверьте, что я имею право это говорить.

Внизу хлопнула дверь на блоке, это она в последний раз закрылась за Толей Грибковым. Лапшин закурил, вглядываясь в желтое лицо Ханина. Баландин, зябко ежась, предложил Лапшину:

- Подождем, Иван Михайлович, пока Ирина Ивановна управится, а погодя свезем ее домой.