Акакий Гецадзе - Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе

• Название: Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе
• Автор: Акакий Гецадзе
• Издательство: Издательство «Мерани»
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1972

Роман А. Гецадзе повествует о жизни крестьян одного из горных районов Западной Грузии в дореволюционное время. Автор интересно и увлекательно рассказывает о быте и нравах грузинской деревни, передаёт сочный колорит её жизни, с художественной убедительностью рисует целую галерею образов. В центре романа судьба двух друзей — Карамана Кантеладзе и Кечо Чаладзе. Они с ранних лет дружат, вместе тянут суровую и безрадостную лямку жизни, вместе отправляются в город на поиски лучшей доли, но, потеряв надежду выбиться в люди, возвращаются обратно в родную деревню. Жизнь их полна лишений и превратностей, однако друзья не утрачивают душевного тепла и внутренней порядочности. И эти качества, а вместе с ними и присущий им необыкновенно тонкий юмор, помогают героям книги сохранить в себе всё самое лучшее, человечное.

---

— Караман, парень, этот Тбилиси не мёдом ли помазан? Что люди как пчёлы к нему стремятся?

Я с сомнением пожал плечами и в ответ тоже спросил:

— Как ты думаешь, что это за запах такой, прямо в нос бьёт. Не мёдом ли пахнет?

— Какой там мёд, от этого запаха так и хочется поскорее нос зажать. Воняет чем-то, а чем, не пойму.

— И я не могу понять, скота вроде здесь никакого не держат, потому и навоза быть не может, гусиного помёта тоже… а воняет, странно очень! Земля, наверно, так пахнет, — я сказал это просто так, первое что на ум взбрело, чтобы прервать затянувшуюся задушевную беседу.

Впоследствии я часто думал: чем же всё-таки пахло в городе?! Люди на улицах роились как мухи, а мухи — как городской люд. Ещё я заметил, что в городе мухи кусались куда больней, чем в деревне, и при том отвратительно жужжали. Из-за них я прямо-таки возненавидел город.

Вам, вероятно, известно, что всякая муха, разумеется, кроме пчелы, обожает вонь, так вот, в городе куда больше вредных и крупных мух, чем в деревне, а вони и грязи, конечно, тоже. «Но чем всё-таки так пахнет?!» — Вот над этим-то я и ломал голову.

Дома и дворы здесь чище и лучше, чем в деревне, народ одевается опрятней и в баню чаще ходит, — непонятно просто.

Набрав горстку земли, я поднёс её к самому носу: пахнет как наша! Ничего не пойму!

— Странный запах! — обратился я к Кечошке.

— Ни дать ни взять, это пахнет невидимая душа города, — заметил тот важно.

— Выходит, воняет у города душа, — сказал я и сам удивился, и от удивления даже рот разинул: — «Может, и впрямь грязная у города душа…»

— Не знаю, не знаю, да откуда мне знать, а знал бы — так не слонялся по этим улицам, — сказал мне Кечо и немного погодя добавил — А разве так не бывает, встретишь красивого человека, всё в нём хорошо, и лицо чистое, и одежда опрятная, а как заговорит, такой у него запах изо рта, — барсука в нору загонит.

Слова Кечо заставили меня сильно призадуматься. То виделся мне в них большой смысл, а то казались они глупостью невероятной.

Думы перенесли меня в Сакивару, вспомнились её студёные, чистые ключи, прозрачный воздух и все знакомые с детства хорошие запахи. Но я твёрдо помнил родительский наказ: — покуда не набьёшь трудовых мозолей, не нюхать тебе родного воздуха.

Да, вот ещё что я заметил в городе: на улицах часто попадались мне жирные, откормленные коты. Двигались они мягко и вкрадчиво, с достоинством неся свои грузные тела. Шли, никуда не торопясь, потому, что в отличие от наших деревенских кошек, которые так и норовят ухватить где что плохо лежит, всегда сыты.

В деревне не человек, а кошка вор, в городе же, подумал я, должно быть наоборот, подумал и уж после этого рук из карманов не вытаскивал.

Мы знакомились с городом и одновременно искали работу. Денег почти не осталось. Прошла неделя, — работы всё нет, прошли ещё девять дней — тоже ничего. Чувяки у меня прохудились, а каламани дружка моего так съёжились, что мочи не было терпеть.

Ходили мы, ходили и остановились у небольшого навеса, где старый чувячник чинил всякие обноски. Я подошёл поближе и сунул ему прямо в нос ногу в изодранном чувяке.

— Зашей-ка мне, дядя.

— Аджан?

— Зашей, говорю, мне чувяк, я подожду.

Чувячник сыто хмыкнул:

— Вах, вах! Поглядите на него! Я что, по-твоему, мертвецов оживлять мастер, или кто такой. Давай, давай отсюда! Иди, новые купи!

Легко сказать, купи! Я страшно обозлился и на чувяки и на проклятый пустой бурдюк, но не ходить же по городу босым. Пришлось-таки продать бурдюк и купить обувь. Кечошка последовал моему примеру, свои старые каламани он бросил в Куру. Потом мы расстались с хурджинами. А что же было делать, ну кто бы, скажите на милость, в этом распроклятом городе кормил нас даром?!

Тем временем и погода испортилась, и ночь надвигалась, нужно было позаботиться о ночлеге. Бродили мы, бродили в поисках пристанища и, наконец, у мельницы на берегу Куры набрели на заброшенную полуразвалившуюся хибарку. Дверей у неё не было, так что вошли мы туда без особых препятствий, там и прохрапели до следующего утра.

Когда мы проели хурджины, я впал в глубокое раздумье. Я уже, кажется, говорил вам, что с таким попутчиком, как Кечо, трудно было надеяться на успех, — очень уж дурная у него была нога. Нужно нам разделиться, размышлял я.

— Давай-ка побродим в одиночку, а вечером здесь встретимся, может, хоть так немного повезёт.

Кечо согласился:

— Мне всё равно.

Утром я пошёл в одну сторону, а он — в другую.

Иду и вижу: трое мужчин волокут огромный чёрный ящик, о четырёх ногах, еле справляются.

Один из них, рыжебородый, завидел меня и зовёт:

— Эй, парень, подсоби нам, мы тебе заплатим!

Колени мои дрожали от слабости, но я не отказался, подумал, может, на кусок хлеба всё-таки заработаю. Призыв рыжебородого я воспринял как милость божью и подставил плечо под ящик. Тяжёл он был, проклятый. Мы внесли ящик в огромный дом и поставили его в комнате с круглым потолком. Комната эта была какая-то странная, вдоль стен её шли длинные и узкие балконы, окон вообще не было. Зато стены были украшены зажжёнными канделябрами, а красивые, обитые бархатом стулья расположились друг за дружкой несколькими рядами. Одна из стен была вырезана, словно огромные ворота, а в середине этих ворот сидели красиво одетые люди. Каждый из них держал в руках какой-нибудь инструмент, перед носом у них лежали белые бумажные листочки.

Особенно удивил меня один человек. Одет он был в очень странное чёрное платье, разрезанное сзади и расходящееся как хвост ласточки. Он стоял на высоком ящике и держал в правой руке небольшую палочку.

Странно, подумал я, если он собирается избивать всех этих людей, почему взял такую короткую палку, ведь дотянуться трудно будет. А ловко же он её, каналья, держит!

Вскоре человек замахал руками, как крыльями, словно собирался взлететь, и тут поднялся такой невообразимый шум, треск и грохот, что я ужасно перепугался. Потом всё стихло, и до слуха моего донеслась приятная песня. Я увидел какого-то человека, который стоял, широко открывая рот, однако долго не мог сообразить — он это поёт или кто другой. Ласточкин хвост вдруг порывисто опустил свою палку, и тут наступила такая тишина — муха пролетит — услышишь.

Рыжебородый тем временем протянул мне несколько монет и сказал:

— Ты свободен.

— Можно я немножечко посмотрю, — попросил я.

— Пожалуйста, если у тебя есть время.

Я долго смотрел и слушал. Опять поднялся гомон, опять что-то пели люди и махал палкой Ласточкин хвост. Всё это мне очень понравилось, и, обернувшись к рыжебородому, я спросил:

— Дядь, а дядь, а для меня здесь не найдётся работы?

— Почему же, если у тебя есть к этому способности, пожалуйста, — бодро бросил мне бородач, — вот скажу начальству, он посмотрит, попробует, понравишься ему — примет тебя. А вообще-то ты играть на чём-нибудь можешь?

— На чонгури немного умею.

— Ну чонгури здесь ни к чему.

Я уже представил себе, как машу в воздухе маленькой палкой, а другие играют и поют. Потом вдруг почему-то засомневался, а платят ли за это. Что-то уж очень лёгкое это занятие.

— Этому человеку, который палкой размахивает, тоже деньги платят? — спросил я у рыжебородого.

— Ещё бы, ему больше всех платят.

Тут я уже не мог сдержать охвативших меня чувств.

— Мне кажется вот это как раз по мне, это дело мне очень даже подойдёт, — я показал на стоявшего на ящике человека.

— Что именно?

— Да вон, махать палкой, как этот Ласточкин хвост по сторонам размахивает. Да я же только для этого и рождён. Подумать только, такая крохотулька и маши ею, сколько вздумается. Я девять лет подряд без устали этим прутиком махать буду — не устану нисколечко. Дядечка, миленький, веди меня к начальнику, скорей, дядечка, родной, только побойся бога, в последний раз скажи, не обманывай, и вправду за это деньги платят?

Рыжебородый вдруг весь затрясся от смеха. Он гоготал так, что даже Ласточкин хвост услышал и грозно сверкнул глазами:

— Ты что, Андрия, забыл где находишься!

Но Андрия не унимался, он подбежал к Ласточкиному хвосту и зашептал ему что-то на ухо, тот схватился за голову. Тут поднялся такой смех, что стены задрожали. Я понял, что произошло что-то непоправимое, и, не помня себя от страха и смущения, пустился наутёк. А вслед мне нёсся оглушительный хохот.

Гроб разбитой мечты и собачья игра

На улице меня остановил большеглазый человек с густыми лохматыми бровями. Одет он был в куладжу, в руках держал длинные янтарные чётки и медленно перебирал их на ходу.

— Ты рачинец? — обратился он вдруг ко мне.

— Да, батоно, — бросил я ему тоже на ходу.

— Работу ищешь?

— Да.

— На свирели играть умеешь?