Светлана Бондаренко - Неизвестные Стругацкие: Письма. Рабочие дневники. 1963-1966 г.г.

• Название: Неизвестные Стругацкие: Письма. Рабочие дневники. 1963-1966 г.г.
• Автор: Светлана Бондаренко
• Издательство: АСТ
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-17-055670-0

Поклонники творчества братьев Стругацких!

Перед вами — повествование в документах и воспоминаниях, продолжающее цикл «Письма. Рабочие дневники» в серии «Неизвестные Стругацкие».

Этот том посвящен становлению творчества известных писателей (1963–1966 гг.).

---

Еще одно замечание о членении композиции. Теперь, мне кажется, можно уже утверждать, что оно выражает последовательные витки спирали авторской мысли. Это в высшей степени характерно для книг Стругацких. Многие писатели-фантасты мыслят «сюжетно», т. е. развитие сюжета со всеми его отступлениями, возвращениями и переплетениями соответствует развертыванию основного конфликта. У Стругацких сюжет, как правило, прост, почти прямолинеен. Они художественно мыслят целыми частями книги, кусками композиции, пытаясь заложить в каждый такой кусок единую «тему» (пользуясь музыкальным термином), один из тезисов своей мысли.

Таковы две темы и соответственно две части «Далекой Радуги» их «Попытки к бегству»: безмятежно-солнечная и трагедийно-страстная. Кроме тех мыслей, которые раскрываются развитием событий, само это композиционное строение несет дополнительную мысль, находящуюся на грани музыкального ощущения — мысль о скрытой сложности и противоречивости жизни…

<…>

Схема Дюма, которую Стругацкие использовали для первой книги, также сыграла свою роль. Она по инерции увлекала их мысль по своим колдобинам. Каюсь: я подозреваю, что Стругацкие не просто спародировали Дюма, но в чем-то всерьез поддались очарованию его схемы и соблазну ее неисчерпаемых возможностей продолжения. Тот искренний восторг, с которым они живописуют своих космических мушкетеров в следующих книгах серии («Путь на Амальтею», «Стажеры»), любуются их эффектными позами и фразами, выдает их юношескую влюбленность во внешний блеск мушкетерской романтики. Но кто знает — может быть, без этой зоркости влюбленного мы не имели бы тех великолепных, сочных деталей, тех живых мелочей и подробностей несуществующего быта, благодаря которым он становится почти реальным, а люди его — почти живыми? А ведь в этом — одна из сильнейших сторон таланта Стругацких.

Пока что, в первой книге, нет еще равновесия между мушкетерской стихией и современной мыслью. Да и мысль выражена смутно, обрывочно. Временами, как в первой части, Стругацким удается растворить ее в художественной плоти, в деталях быта, в оттенках человеческих отношений, временами же она срывается в прямую декламацию.

Налицо противоречие старой формы и нового содержания: романа о приключении и романа о борьбе идей и характеров.

<…>

Судьбы героев переплетаются, и мир, широко развернутый в пространстве, приобретает необходимую для жизненности глубину в своей хронологии.

Вот в этой любви к хронологии я ощущаю частицу затаенной любви к мушкетерам — с ними трудно расстаться. Вся эта хронологическая система — конструкция, несомненно, рационалистическая; а рождена она юношеской склонностью к романтическому эпосу и напоминает о романтической стране Александра Грина. У фантастов, подлинно рационалистических, мы такого хронологического единства не найдем: каждый роман Лема или Уэллса происходит в своем, отдельном времени и месте, необходимом для наилучшего решения данной проблемы. А у Стругацких тот поток времени, катящийся на человека, о котором мы говорили, приобретает вполне ощутимую достоверность; это не условный фон, а осуществленное, историческое время. Именно это и спасает их фантастику от превращения в иносказание, это и сообщает ей романтический пафос летописи будущих человеческих дел.

<…>

Интересно еще и другое. Если в первых главах читатель обживается в новом мире, сопутствуя странствиям вернувшегося на Землю Кондратьева, то позже эта линия обрывается. Кондратьев уходит в новый мир, растворяется в нем, становится одним из его людей, и авторы возвращаются к нему только в одном из рассказов-главок: уже как к одному из многих. Мы остаемся один на один с огромным миром, тоже растворяемся в нем, живем, и смотрим, и думаем.

<…>

Но этот «простой» мир будущего в то же время удивительно сложен. А глава о его сложности называется «Люди, люди…». Сложность будущего Стругацкие пытаются найти в сложности человеческой души, противоречивости стремлений и показать через столкновения различных взглядов на жизнь. Рассказы той главы — точно галерея портретов. Опять возникает знакомая расстановка: нетерпеливый героизм Сидорова — и мудрое бесстрашие Горбовского.

По сравнению с прежними рассказами герой Стругацких — человек будущего — показан здесь полнее, разностороннее, в самых разных своих делах. Но единый образ создать им не удастся — они рассылают отдельные его черты по многочисленным персонажам, дробят и мельчат характер в своей мозаике, лишая себя возможности глубокого раскрытия характера в его развитии, в столкновении с какой-либо глубокой проблемой. Их обобщенный герой привлекает своей духовной щедростью и богатством; но обобщенное препятствует раскрытию сложности: ведь сложное скрывается в индивидуальном.

<…>

Стругацкие пока не видят сложности доброты и свободы, таящихся в них противоречий; их герои лишены выбора, так как перед ними нет сложных проблем. Развитие в их утопии существует, но оно превращается в самоцельное научно-техническое развитие, в повторение одинаковых, по существу, картинок.

Напрашивается мысль, что мозаичность формы искусно маскирует отсутствие единой, стержневой проблемы, а та восторженная приподнятость, с которой они любуются своими героями: «А какие замечательные, какие веселые ребята!», отвлекает внимание читателя от неприятного ощущения, что с мыслью у героев бедновато.

<…>

Для Стругацких очевидные недостатки «Возвращения» означали, что в их фантастике назрело новое противоречие. Новый стиль, новая форма были найдены; на очередь вставало более углубленное понимание, большая и новая содержательность.

<…>

Вот это ощущение «делаемой истории», в которой завтрашнее не предопределено, не задано неизменным, а зависит от наших действий и понимания сегодня — оно и отличает фантастический роман Стругацких от утопий и антиутопий, где оторванная от настоящего история становится, по существу, внеисторической.

Наверно, не нужно объяснять, почему хронологически «Стажеры» — это возвращение от «Возвращения»?

<…>

Но даже не современность звучания определяет, по-моему, ценность «Попытки к бегству», а прежде всего необыкновенная страстность чувств, тот накал страсти, против которого не устоишь. Такую силу ненависти сумели вложить Стругацкие в чудовищные видения Саулы, такое сбивающее нетерпение действия, что кажется, будто вся книга держится на едином дыхании, даже крике! А разве не в этом главное? Идеи могут быть известны, но только через увиденное глазами и ошеломившее до боли, они соединяются с чувством и становятся делом.

Меня смущает, признаюсь откровенно, одна мысль: когда фантастика так тесно привязывается к современности — это еще фантастика?

<…>

Игра в какой-то мере сказалась и на следующей книге Стругацких «Далекая Радуга». В литературном отношении это едва ли не лучшая их книга (в ней нет публицистических отмелей, как в «Трудно быть богом»), но увлекает она не столько новизной мысли, сколько романтической яркостью самих событий. Великолепно удался Стругацким и герой книги — Горбовский. Этот чуть насмешливый, иронический и в то же время внутренне лирический человек действительно соединяет в себе всё лучшее из наших представлений о человеке: скромность, простоту, душевное богатство и изящество, иронию и глубокий ум, улавливающий главное в потоке событий, благородство и чуткость к людям. И при всем этом «наборе черт» Горбовский не становится манекеном — это живой, привлекательный человек, чуточку ленивый, чуточку капризный, склонный к «трепу» и этакой «нирване». В Горбовском Стругацкие воплотили как бы свой идеал «интеллектуального» героя (не перестающего быть человеком дела).

Позже в «Трудно быть, богом» в образе Руматы Эсторского они дают своего «эмоционального» героя (не перестающего размышлять). Расщепление героя — наверно, еще груз «мушкетерства», инерция образов Быкова и Жилина, каждый из которых по-своему хорош, по-своему дорог Стругацким. Но в то же время это расщепление выдает и какую-то нечеткость авторского замысла: интеллектуальным героям «Далекой Радуги» и «Хищных вещей века» приходится оставаться по преимуществу наблюдателями событий, они размышляют «под занавес»; а нетерпеливый Румата оказывается в такой ситуации, где, несомненно, необходим более интеллектуальный герой. Психологически это несоответствие создает, конечно, добавочную остроту, напряженность, но глубина раскрытия происходящего от этого проигрывает.

<…>

Небезупречна в этом отношении и «Далекая Радуга». Если мотивы поступков Роберта и некоторых других героев повести вполне понятны, то о мотивах Ламондуа мы должны лишь догадываться; остальные люди Радуги проходят на фоне Волны как бледные тени. Поэтому первостепенный для Стругацких тезис о вере в человека звучит у Горбовского несколько декларативно, упрощенно, как наперед заданный.