Павел Мельников-Печерский - На горах

• Название: На горах
• Автор: Павел Мельников-Печерский
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1998
• ISBN: 5-04-000354-4

Книга П.И.Мельникова представляет собой вполне самостоятельное произведение, но в то же время является продолжением эпопеи «В лесах». В произведении воссозданы жизнь старообрядческого купечества Заволжья, быт, нравы и обычаи местного населения. Глубокое проникновение в сущность процессов, происходивших в старообрядческой и купеческой среде, талант психолога, бытописателя и мастера слова принесли романам «В лесах» и «На горах» известность и большой читательский интерес.

---

– Тысяча?.. Караша. Еще палтысяча, – умильно, даже жалобно не сказал, а пропел Субханкулов.

– Сказано: не прибавлю ни копейки, – молвил Марко Данилыч. – А как вижу я, что человек ты хороший, так я от моего усердия дюжину бутылок самой лучшей вишневки тебе подарю. Наливка не покупная. Нигде такой в продаже не сыщешь, хоть всю Россию исходи. Домашнего налива – густая, ровно масло, и такая сладкая, что, ежель не поопасишься, язык проглотишь.

У татарина глазки запрыгали. Зачмокал даже.

– Такой тебе, Махмет Бактемирыч, наливки предоставлю, что хивинский царь за нее со всех твоих товаров копейки пошлин не возьмет. Верь слову – не лгу, голубчик… Говорю тебе, как перед Богом.

Субханкулов только редкую бородку свою пощипывает.

«У, какой урус[509], – думает он. – Как он узнал?.. Мулле скажет – ай-ай… ахун узнает – беда…»

– Не калякай, не калякай, Марка Данылыш, – тревожно заговорил он. – Не можна калякать! Пожалыста, не калякай.

– Что мне калякать? Одному тебе сказываю, – добродушно усмехаясь, весело молвил Марко Данилыч. – Зачем до времени вашим абызам сказывать, что ты, Махметушка, вашей веры царя наливкой спаиваешь… Вот ежели бы в цене не сошлись, тогда дело иное – молчать не стану. Всем абызам, всем вашим муллам и ахунам буду рассказывать, как ты, Махметушка, Богу своему не веруешь и бусурманского вашего закона царей вишневкой от веры отводишь.

– Малши, пожалыста, малши, – тревожно стал упрашивать татарин Марка Данилыча.

Не на шутку струсил бай, чтоб служители аллаха не проведали про тайную его торговлю. Тогда беда, со света сживут, а в степях, чего доброго, либо под пулю киргизов, либо под саблю трухмен попадешь.

– А доведется тебе, Махметушка, с царем вашей веры бражничать да попотчуешь ты его царское величество моей вишневочкой, так он – верь ты мне, хороший человек, – бутылку-то наизнанку выворотит да всю ее и вылижет, – подзадоривал Субханкулова Марко Данилыч.

– С ханом не можна наливка пить, – чинно и сдержанно ответил татарин. – Хан балшой человек. Один пьет, никаво не глядит. Не можна глядеть – хан голова руби, шея на веревка, ножа на горла.

– Экой грозный какой! – шутливо усмехаясь, молвил Марко Данилыч. – А ты полно-ка, Махметушка, скрытничать, я ведь, слава Богу, не вашего закона. По мне, цари вашей веры хоть все до единого передохни либо перетопись в вине аль в ином хмельном пойле. Нам это не обидно. Стало быть, умный ты человек – со мной можно тебе обо всем калякать по правде и по истине… Понял, Махметка?.. А уж я бы тебя такой вишневкой наградил, что век бы стал хорошим словом меня поминать. Да на-ка вот, попробуй…

И с этим словом Марко Данилыч вытянул из кармана бутылку вишневки и налил ее в рюмки. У бая так и разгорелись глазенки, а губы в широкую улыбку растянулись.

– На-ка, Махметка, отведай, да, отведавши, и скажи по правде, пивал ли ты когда такую, привозил ли когда этакую царю хивинскому.

Отведал Субханкулов и, ровно кот, зажмурил глаза.

– Якши, болна якши![510] – промолвил он вне себя от удовольствия.

И, осушив рюмку, поспешно протянул ее Марку Данилычу, говоря:

– Якши!.. Давай… Ешшо давай!.. Болна караша.

– Что ж молчишь, Махметка? Говори – пивал ли такую? – спрашивает Марко Данилыч, а сам другую рюмку наливает.

– Ни… – молвил Субханкулов, принимая рюмку. И дрожала рука татарина от удовольствия и волненья.

– Идет, что ли, дело-то? – спросил Марко Данилыч, держа в руке бутылку и не наливая вишневки в рюмку, подставленную баем. – Тысячу рублев деньгами да этой самой наливки двенадцать бутылок.

– Ладно… Пошла дела!.. Хлопай рукам!..

И ударили по рукам. Татарин тотчас же протянул рюмку, говоря:

– Ешшо, Марка Данилыч, пожалыста, ешшо давай!

Покончили бутылку. Грустно вздохнул Махмет Бактемирыч, глядя на порожнюю посудину.

– Как кула звать? – спросил он, вынимая из шкапчика бумажки клочок.

– Мокей… Мокей Данилов, – сказал Смолокуров.

Не назвал брата по прозванью, не в догадку бы было татарину, что полоняник братом ему доводится. Узнает некрещеный лоб, такую цену заломит, что только ахнешь.

– Давно ли в Хиве? – продолжал свои расспросы Субханкулов, записывая на бумажке ответы Марка Данилыча.

– Лет двадцать пять, – сказал Смолокуров. – Спервоначалу трухмены Зерьяну Худаеву его продали, от Худаева к царю поступил. Высокий такой, рослый, чернявый.

– Зерьян Худаев, знаком, кунак до меня, – сказал Субханкулов. – Якши купса, болна караша.

Дело сладилось. Марко Данилыч на прощанье с баем даже маленько пошутил.

– Слушай, Махмет Бактемирыч, – сказал он ему, – хоть ты и некрещеный, а все-таки я полюбил тебя. Каждый год стану тебе по дюжине бутылок этой вишневки дарить… Вот еще что: любимая моя сука щенна, – самого хорошего кутенка Махметкой прозову, и будет он завсегда при мне, чтоб мне не забывать, что кажду ярманку надо приятелю вишневку возить.

Нимало не обиделся на то Субханкулов. Осклабился даже, головой потряхивая. Наливка-то уж очень хороша была.

Выдал Марко Данилыч деньги, а вишневку обещал принести на другой день. Субханкулов дал расписку. Было в ней писано, что ежели Субханкулову не удастся Мокея Данилова выкупить, то повинен он на будущей ярманке деньги Марку Данилычу отдать обратно. К маклеру пошли для перевода расписки на русский язык и для записки в книгу.

Расстались. Воротясь домой и развалясь на подушках, Махмет Бактемирыч думал о том, как угодит он хану редкостной наливкой, за десяток бутылок Мокея выкупит, а тысячу рублей себе в карман положит.

А Марко Данилыч, шагая на Гребновскую, так размышлял: «Тысяча целковых бритой плеши!.. Лбу некрещеному тысячу целковых!.. Легко сказать!.. Дунюшке изъян – вот оно главное-то дело!»

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

На другой день, после того как Марко Данилыч поладил с оренбургским «баем», поднялась с раннего утра сильная буря. Забелелись на Оке и Волге снежки-белячки[511], захлестали валы о пристани, и, громко скрипя, закачались суда, барки, беляны, иные даже с якорей сорвались. С каждым часом буря лютует пуще и пуще, на лесных пристанях разбивает плоты унженские и немдинские[512] и по широкому волжскому лону разносит толстые бревна. Расплываются по могучей реке дрова из разбитых барок, захлестывает волнами дощаники и лодки, наносит на песчаные мели шитики, тихвинки, кладнушки[513]. Такая страшная, такая грозная буря разыгралась, что такой не запомнят и старожилы.

Опасно было бежать на пароходе, и Марко Данилыч поехал восвояси сухим путем на лошадях… Приехал домой; на дворе пусто, а на крыльце встретила его грустная, печальная Дарья Сергевна.

– А Дунюшка? – быстро спросила она, когда весь прозябший и промокший до костей Марко Данилыч, поохивая и покрякивая, медленно вылезал из тарантаса.

– Нешто она у Макарья была? – отрывисто, с видимой досадой ответил сумрачный Смолокуров. – А я было чаял ее дома найти. Так полагал, что Марья Ивановна привезла уж ее.

Ни словечка Дарья Сергевна не молвила, но две слезы заструились по бледным ее щекам. Недоброе что-то почуяло любящее ее сердце. Изныла она, изболела душой по Дунюшке, и не с кем было ей разделить неутешного горя. Три месяца одна-одинешенька выжила она в обширном и пустом смолокуровском доме, и не с кем ей было слова перемолвить, не с кем было размыкать гнетущее горе, некому рассказать про печаль свою. Только глухая старушка стряпка Степановна да разбитная быстроглазая молодка Матрена, что приставлена была к горницам, видали Дарью Сергевну. Все дни проводила она либо на молитве, либо за чтением Ефрема Сирина.

Молча вошел в дом Марко Данилыч, молча шла за ним и Дарья Сергевна. Положив уставной семипоклонный начал перед родительскими иконами, оглянул он пустые комнаты и сказал вполголоса Дарье Сергевне:

– А я было думал, что Дуня воротилась. Пора бы, кажется. Двенадцату неделю гостит. Самому, видно, придется ехать за ней.

– Пора бы уж, давно бы пора ей воротиться, – с глубоким вздохом промолвила Дарья Сергевна. – Уж не приключилось ли чего с ней? Оборони Господи, грехом не захворала ли?

– Нет, этого нет, слава Богу, – ответил Марко Данилыч. – Недели две тому получил я от нее письмецо невеликое. Пишет таково весело, извещает, что жива и здорова и что Марья Ивановна зачала в дорогу сряжаться… А вот что на ум мне пришло, – продолжал Марко Данилыч и кликнул в окно: – Фадеев!

– Что будет угодно вашей милости? – отвечал приказчик.

– Свежую тройку запрячь в тарантас. В Фатьянку поедешь.

– В какую Фатьянку? – робко спросил Василий Фадеев у хозяина.

– Дурова голова! – закричал зычным голосом Марко Данилыч. – Тебя же ведь я посылал туда, как с Низу воротился. Тебя посылал узнавать, не у тамошней ли барышни гостит Авдотья Марковна.

– Возле Миршени-то? – догадался Василий Фадеев.

– Ну да… возле Миршени. Новый поселок у ручья в долине, – сказал Марко Данилыч. – Тут она, Фатьянка, и есть. Туда поедешь. Тамошняя помещица Марья Ивановна, что на Троицу гостила у нас, надо думать, теперича в Фатьянке, а с ней должна приехать и Авдотья Марковна. Так ты повидай Авдотью-то Марковну да скажи ей от меня: тятенька, мол, седни только от Макарья приехали; ехали, мол, на лошадях, потому-де маленько приустали, письма не пишут, а велели на словах вашей чести доложить, чтобы, дескать, на сих же самых лошадях безотменно домой жаловали… Понял?