Виктор Топоров - Приключения 1990

• Название: Приключения 1990
• Автор: Виктор Топоров
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1990

Сборник остросюжетных произведений Андрея Молчанова, Юрия Нагибина, Валерия Аграновского, Бориса Руденко. В разделе «Из наследия мастеров» впервые публикуется перевод романа-притчи Г. К. Честертона «Шар и крест».

---

Смотрю на часы, и вдруг издалека доходит ошеломляющее воспоминание: радио! Вот-вот должно быть начало записи! Забыла! Ведь убьют же! Господи, как прав муж в претензиях относительно расхлябанности его дуры жены! Надеваю дубленку, сапоги, запихиваю в сумку ключи, кошелек... Ах, да, еще паспорт!

Мелькает: «Радио. Киностудия, там пообедаю... Магазины. Сетка где, черт?! Спектакль. Примирение с мужем. А, посуду опять не успела... Поздно».

Мчусь.

Владимир Крохин

Проснулся, и на меня неудержимо навалилась явь: звон будильника, тупая безжалостная боль в висках, сонная одурь и сквозь ее зыбкую кисею, наполненную тенями ускользающего сна, — аксессуары окружающего меня мира, а именно — квартиры Сашки Козловского, писателя-сатирика-юмориста очень средней руки, квартиры, вмещавшей стандартное барахло типа шкафа, стола, телевизора и им подобного. Кровати. На кровати, на сбившейся желтовато-серой простыне возлежал я, в осколки разбитый вчерашней вечеринкой и ранним сегодняшним пробуждением. Состояние мое было близко к состоянию трупа. Я полагал, легче умереть, чем встать. Но вставать было надо.

Я сунул ноги в холодные сырые башмаки. Постепенно ко мне возвращались все пять присущих людям чувств и способность прогнозировать необходимые действия, хотя при мысли о физической сложности некоторых из них я испытывал тоску. Предметы приобретали четкие контуры, я уже различал пыль на мебели, всякие полутона, осязал запахи, и они были неприятны: в атмосфере квартиры стоял и цвел букет трех перегаров: винного, табачного и чесночного. Дух этот был тяжел и плотен до удивления.

Из соседней комнаты слышался храп и горестные постанывания Козловского. Он еще спал, счастливчик.

Холодильник пустовал, если не считать сырых бифштексов-полуфабрикатов в целлофановой упаковке и пакета молока. Больше — ничего, трудно живут сатирики. Я срезал тупым и сальным ножом уголок бумажного кулечка и осторожно глотнул... Тьфу, так и знал! Проклятье! То, что было молоком, превратилось в вонючую творожную кашу. Я выплюнул ее в раковину.

На кухонном столе обнаружилось два апельсина и старый, тронутый белесой плесенью, словно прокаженный, хлеб. Я выжал из одного апельсина сок в кружку и таким образом покончил с завтраком. Затем оттянул рычажок замка, вышел и тихонечко притворил за собой дверь.

Ну и мороз! Как в ледниковый период! Картер замерз наглухо. Три минуты заводной ручкой вращал коленвал. После такого пробуждения — в состоянии общего воспаления всего организма, со штормом в мозгах — дело это изнуряющее, хотя и заменяет некоторым образом полезную для здоровья физзарядку.

Проклятый звон в голове и дрожь в ногах... И еще замерзшая печка тарахтит, как кофемолка. Что бы я сейчас хотел — ароматно дымящегося кофе. В чашке стиля «рококо». Резину пора менять. Не дорога, каток. Выхлоп из машин как пар из чайников. Поземка тоже как пар. В долине гейзеров. Из-под земли, земли дыханье... Стелющаяся дымка. Кофейку бы!

В 13.00, в понедельник, у нас в редакции планерка. Сегодня понедельник. До 13.00 я, завотделом сатиры и юмора, принимаю авторов. Газета наша небольшая, молодежная, но графоманов ходит — страшное дело. Сначала с ними было забавно, теперь осточертели. Хорошо, ввели пропускную систему.

Первым делом направляюсь в буфет. И устраиваю себе пир горой. Ем осетрину — рыхлое, белое мясо с янтарными прожилками, пью сливовый вязкий сок, затем кофе с молоком. Становится легче. Шторм в мозгах утихает.

11.00. Кто-то дергает ручку двери, и дверь открывается.

Некто Персерберг. Литературный псевдоним «Перов-Серов». Старый афоризматик. Сед, лик лунообразен, нижняя челюсть бульдожья. Личность по сути своей мне неясная. Человеку за шестьдесят. Что он сделал? Он пишет афоризмы в газеты. Только афоризмы. Всю жизнь. Мне жалко его. Жалко, вероятно, потому, что судьбу свою и профессию он принимает всерьез. Без убежденной веры на подобной стезе не удержишься. Этому человеку трудно сказать «нет». У него я беру все и уж потом только оправдываюсь главным: дескать, тот зарубил, а я что, я ни при чем.

Мы раскланиваемся, улыбаемся, острим, и я сажусь читать его опусы.

«Если крокодил съел твоего врага, это не значит, что он стал твоим другом».

Это пойдет.

«За одного битого двум небитым дали срок».

Это туфта.

Последующие восемь штук тоже весьма посредственные.

— Неплохо, — сухо, но уважительно говорю я и кладу листок в ящик стола.

Мы раскланиваемся, улыбаемся, острим, и он, почтительно-согбенный, удаляется, раскрывая дверь спиной.

Я достаю листок и вычеркиваю девять перлов. Остается один, про крокодила. Для воскресной подборки «Подумал и рек» нужно минимум пять. В четверг я сдаю материалы главному. На просмотр. Время есть. А сатириков — их извечно с избытком, не говоря уж об юмористах... Наберем фразочек повеселее, успеется...

Почему-то ни одного телефонного звонка... Ах, да! Втыкаю вилку телефонного шнура в розетку. Телефон звонит. Незамедлительно. И сразу сумятица мыслей: «Жена?! Для нее вот уже два дня, как я нахожусь в командировке и, по идее, должен находиться еще один день... Ладно. Оправдаемся внезапным приездом».

— Старик, — сипит Козловский, — ты в норме?

— Уже, — говорю я, глядя, как входит девочка из отдела писем и кладет мне на стол пачку рукописей.

— Как мой рассказец? Прочел?

Вчера, когда мы уезжали веселиться, а уезжали мы прямо из редакции, он положил рассказ мне на стол. Да, рассказ здесь. А. Козловский. «Правда жизни». Бумага желтая, низкого качества. Второй экземпляр. Первый путешествует наудачу по иным редакциям.

— Предложим, — говорю я неопределенно.

— Планерки не будет, — воспользовавшись паузой, шепотом вступает девочка из писем. — У главного умерла мать.

Передо мной возникает образ главного почему-то со свирепой, багровой физиономией, и с полсекунды я постигаю обрушившееся на него несчастье. Образ покойной мамаши выходит у меня некоей старухой в черном, похожей на богомолку.

Я понимающе киваю, и девочка уходит.

Теперь звоню я. В комедийное объединение. У меня снимается фильм. По моему сценарию. Это большая удача, большие деньги, и все мне завидуют. К телефону никто не подходит. Я кладу трубку, достаю ножницы и начинаю подравнивать ногти. Пальцы у меня дрожат. Делать нечего. Может, позвонить жене? Приехал, мол, то-се... Но вспоминаю тещу и решаю свой отдых продлить. Расстраиваюсь. Какая чушь! Вру, изворачиваюсь, живу как подонок, боюсь телефона и ради чего? Ради трех дней, проведенных вдали от семейного очага? Тогда к чему же... Стоп! Я замираю на краю пропасти дальнейших своих размышлений и отступаю от этого ее края. Потом. Из командировки я прибываю завтра, и завтрашним днем омрачать безмятежность сегодняшнего не стоит.

Игорь Егоров

Пахнуло морозом. Дверь гаража раскрылась, на пороге появился тип в ватнике, мохнатой кепке кавказского покроя и замасленных расклешенных брюках.

— Здоров, хозяин! — молвил он озабоченно. Протянул руку, представился: — Эдуард.

— Игорь, — ответил я на рукопожатие.

Эдуард расстегнул ватник. Вздохнул, разглядывая машину. Я рассматривал Эдуарда. Это был человек с прекрасно развитой грудной клеткой и, судя по всему, бицепсами, скуластым, цыганистым лицом деревенского красавца, с наглыми, всезнающими глазами. Тут надо сказать, что я остро чувствую людей. И сразу понимаю, кто передо мной. Ошибаюсь редко. Сейчас передо мной стоял жулик. Мелкий, изрядно битый судьбой и жизнью, но неунывающий. Сидевший, точно.

— «Победа», значит, — произнес Эдуард, закуривая и опуская лапу на пыльный капот. — Крылья нужны?

— Аккумулятор, — сказал я рассеянно. — Можешь?

— Четвертной, — последовал незамедлительный ответ. — Новье... От грузовика. Кру-утит... — И Эдуард всем лицом и туловищем изобразил восхищение по поводу того, как аккумулятор крутит.

Я показал десятирублевку.

— Чи-иво? — Собеседник демонстративно застегнул ватник. Поправил кепку. — Издеваешься? Новье аккумулятор...

— Ладно. — Я бросил купюру на капот. — И еще пять за мной.

Эдуард посмотрел на деньги, такие реальные. Скривился, сопя в размышлении. Сказал:

— Если б душа не горела...

Пока раскочегаривался движок, превращая гараж в газовую камеру, я стоял у входа и, покуривая, наблюдал, как плечистая фигура Эдуарда, загребая снег штанинами, удаляется в неизвестном направлении с моим червонцем. Этого кадра здесь раньше не было. Из новых, что ли?

Мимо проехала «Волга». Затем остановилась и, юзя облепленными снегом колесами, дала обратный ход. Я увидел Мишку. Мишка — старый приятель. Раньше работал шофером в нашем КБ.

— Привет! — В голосе его звучала задорная радость.