Федор Сологуб - Тяжёлые сны

• Название: Тяжёлые сны
• Автор: Федор Сологуб
• Издательство: Художественная литература. Ленинградское отделение
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-280-0948-2

Роман русского писателя Фёдора Сологуба «Тяжёлые сны», впервые опубликованный в 1895 году, считается одним из самых первых русских декадентских романов.

Учитель Логин — мечтатель, брошенный в тину маленького провинциального городка. Он больше думает, чем действует, окружающий мир проступает сквозь туман тяжёлых снов, лишь тоска наполняет его тёмными и жуткими грёзами, которые он не в силах ни победить, ни отогнать.

Крепкий реализм «Тяжёлых снов», рисующий бытовые картины провинции, мелких и крупных негодяев, распоряжающихся жизнью городка, сочетается с призрачной, одурманивающей атмосферой полуснов, полуяви, наполненными эротическими грёзами и приступами страха. Подобные форма и содержание романа были совершенно чужды русской беллетристике 1880-х годов, всецело прозябавшей в бытовом реализме. Сологуб здесь впервые воплотил своё собственное художественное видение: в реалистически написанном романе он, не стесняясь, вводит фантастическое, гротескное.

Роман был начат Сологубом в Крестцах в 1883 году, в нём отразились жизнь и быт Крестцов, а также автобиографические элементы, связанные со службой писателя в школе,

---

Под окном стояла березка. Ее сочные и тонкие ветки гнулись. Сад еще слегка туманился. На светлом небе алели и тлели тонкие тучки.

Анна вышла в сад. Никто не встретился. Шла босая по сыроватому песку дорожек. Охватил утренний радостный холод. Кутала плечи в платок. Хотелось идти куда-то далеко, — а глаза еще порою смыкались от недоспанного сна. Вышла через калитку из сада и шла парком, по росистой тропе между кустами бузины. Запах цветов бузины щекотал обоняние…

Солнце всходило: золотой край горел из-за синей мглы горизонта. Анна взошла на вершину обрыва, туда, где вчера Логин измял собранные им ландыши. Дали открывались из-за прозрачного, розовато-млечного тумана, который быстро сбегал. Сырость и холод охватили Анну. Было весело. И грусть примешивалась к веселости. Все было вместе: и радость жизни, и грусть жизни. В теле разливалась холодная, бодрая радость; на душе горела грусть. Мечты и думы сменялись…

Река с розовато-синими волнами, и белесоватые дали, и алое небо с золотистыми тучками — все было красиво, но казалось ненастоящим. За этою декорациею чувствовалось колыхание незримой силы. Эта сила таилась, наряжалась, — лицемерно обманывала и влекла к погибели. Волны реки струились, тихие, но неумолимые.

"Какая сила! — думала Анна. — Бесполезная, равнодушная к человеку… И все к нам безучастно и не для нас: и ветер, бесплодно веющий, и звери, и птицы, которые для чего-то развивают всю эту дикую и страшную энергию. Ненужные струи, покорные вечным законам, стремятся бесцельно, — и на берегах вечнодвижущейся силы бессильные, как дети, тоскуют люди"…

Дома Анну встретила тоненькая, смуглая девушка с резкими, угловатыми движениями и неприятно-громким смехом. У нее черные брови; густые черные волосы заплетены в косу, которую она обвила вокруг головы. На ее худощавых щеках играет густой румянец. Это — дочь бывшего здешнего чиновника Дылина; он был исключен из службы за запойное пьянство, служил потом волостным писарем, но и оттуда его удалили за неумеренные поборы с крестьян; пристроился наконец писцом у "непременного члена". Недавно умер от перепоя. Осталась жена и девять человек детей. Вся эта ватага жила в маленьком домике, на одном дворе с квартирою Логина.

Девица, которая явилась теперь, ранним утром, к Анне, — старшая из детей. Зовут ее Валентиною Валентиновною или, сокращенно, Валею, что к ней больше идет: очень еще она юна и шаловлива. Она после смерти отца получила место учительницы в сельской школе, близ усадьбы Ермолина. Теперь она шла в свою школу из города, где была с вечера у матери.

Смерть отца была для Валиной семьи счастием: он не пропьет теперь жениной одежды и не переколотит дома всего, что ни попадет под пьяную руку. А чувствительные городские дамы пришли на помощь сиротам, пристроили Валю, определили двух ее подростков-братьев на инженерные работы, которые производились близ нашего города, и наделяли семью и одеждою, и пищею, и деньгами. Ермолиных Дылины считали в числе своих покровителей и потому забегали к ним в чаянии получить какую-нибудь подачку или работу. И теперь на Вале надеты подаренные Анною красная кофточка и синяя юбка. Башмаки, купленные для нее Анною, Валя оставила в городе; здесь она ходит босая, из подражания Анне и по привычке из детства.

— Вот, Валя, — сказала Анна, — вы целый год живете рядом с Логиным-то-то вы его, должно быть, хорошо знаете.

— Ну да, — ответила Валя с резким смехом, от которого Анна слегка поморщилась, — где там его узнаешь!

— А что ж? — спросила Анна. — Однако как ты смеешься, Валя!

Валя покраснела и перестала смеяться. Она относилась к Анне с некоторою робостью и почитанием и старалась подражать ей во всем.

— Да Василий Маркович такой неразговорчивый, объяснила она. — И гордый очень. И смотрит как-то так…

— Как же?

— Да как-то уныло, и точно он презирает.

— Ошибаешься, Валя: он не гордый и никого не презирает.

— Только я его боюсь.

— Что ж в нем страшного?

— Да у него глаз дурной.

— Что ты, Валя, — что это значит?

— Ну вот, посмотрит и сглазит.

— Ах, Валя, а еще учительница!

— Да правда же, Анна Максимовна, есть такие глаза. Уж это у человека кровь такая. Он и сам не рад, да что ж делать, коли кровь…

— Перестань, пожалуйста.

— Вот, вы ни в чох, ни в сон не верите.

— Какая ты еще неразумная девочка, Валя!

— Какая я девочка! Мне уж скоро двадцатый пойдет.

— То есть недавно восемнадцать исполнилось, и ты еще лазаешь по заборам. Где это ты приобрела?

Анна взяла Валину руку, на которой через всю ладонь проходила красная, узенькая, совсем еще свежая царапинка.

— А это я об мотовиловский забор, — без всякого стеснения объяснила Валя.

— Как же это так?

— А мы за сиренью ходили.

— В чужой сад, через забор, воровать цветы! Валя, как вам не стыдно!

Валя покраснела и хохотала.

— Ну так что ж такое! — оправдывалась она. — Цветы все крадут, даже комнатные, примета есть — лучше растут. Да и куда им сирень, у них много, даром отцветут.

— А если поймают?

— Не поймают, — убежим.

— И вы опять и нынче, как в прошлом году, будете бегать с братьями и сестрами воровать чужой горох? Право, Валя, я совсем на вас рассержусь.

— Да ведь какой же кому убыток, если возьмем по горсточке гороху?

— По горсточке! Полные подолы!

— Ведь это же только для забавы: мы у них, они у нас могут. На репище да на гороховище все ходят.

— Иди, — я совсем сердита.

— Ну я больше не буду, право, не буду, — говорила Валя, смеялась и ластилась к Анне.

— То-то же, а то лучше и на глаза мне не показывайся. А теперь похлопочи-ка о самоваре.

Валя послушно побежала. Она была рада услужить и никогда не отказывалась, какую бы работу ни задавала ей Анна. Сегодня ей хотелось еще рассказать скандальную историю, но она еще не знала, как подступить к рассказу: Анна не любила сплетен.

Глава четвёртая

Логин сидел у Анатолия Петровича Андозерского, в кабинете, убранство которого обличало тщетные претензии на вкус и оригинальность.

Сквозь закрытые окна, за низенькими, сероватыми домишками, виднелось багровое зарево заката.

Андозерский, плотный, упитанный, лет тридцати трех-четырех, с румяными пухлыми щеками и глазами немного навыкате, неопределенного цвета, был одет в серую тужурку, которая плотно охватывала его жирное тело. Он и Логин были товарищами по гимназии и университету. Юноша Андозерский, наклонный к самохвальству, был неприятен Логину, который всегда бывал неловок и застенчив. Но в учебные годы все-таки им приходилось встречаться часто, даже горячо спорить. Через несколько лет судьба опять свела их. Андозерский уже года три занимал место уездного члена окружного суда.

— Дивлюсь я на тебя, дружище, — говорил Андозерский. — Прожил ты здесь без малого год, жил затворником, — и вдруг принимаешься, ни с того, ни с сего, туманными проектами горы двигать. Ну скажи, пожалуйста, что из этого может выйти?

Логин лениво усмехнулся и сказал:

— Да я тебя и не приглашаю, — вижу, что это не в твоем вкусе.

— Знаю, что не приглашаешь, да сам-то ты… Говоря откровенно, дружище, наше общество еще, слава Богу, не готово к этим штукам. У нас коммунизм и анархизм не ко двору.

— Помилуй, Анатолий Петрович, что ты говоришь! Какой там коммунизм! Эк тебя, куда ты вывез!

— Полно, дружище, нечего притворяться, — знаю ведь я, куда ты гнешь. Только вот увидишь, — попомни мое слово, — твои же тебя выдадут,

— Право, ты ошибаешься, — выдавать нечего: у нас нет секретов, — Андозерский недоверчиво хмыкнул.

— Ну, ваше дело. Только не надейся. Тебе ведь общество для отвода глаз нужно, — только бы позволили вам собираться. А там вы и заварите кашу.

— Анатолия Петрович, да не смеши ты, сделай милость, — досадливо возражал Логин. — Ничего такого ни у кого из нас и в мыслях нет, уверяю тебя. Что я за бунтарь? Да кто тебе говорил такие вещи?

— Сорока на хвосте принесла. Ну, да что тут… Что терять золотое время, — выпьем-ка, дружище, закусим чем Бог послал, — за стаканчиком доброго винца веселее говорится.

Андозерский встал, сладко потянулся и сощурил глазки, как разбуженный жирный кот: так и казалось, что вот он сейчас замурлычит.

— Пойдем-ка, брат, в столовую, — пригласил он Логина.

Логин а коробило и от ухваток и от слов Андозерского. Он удивлялся себе: зачем он ходит к этому неумному и неинтересному человеку? Однако, после нескольких стаканов, — а вино на самом деле было хорошо, в атом Андозерский знал толк, — Логину мало-помалу перестала казаться неприятно-пошлою рослая фигура хозяина. Даже отпечаток недалекого "себе на уме" в самодовольных чертах Андозерского теперь как будто изгладился: сидел черед Логиным только добродушный, жизнерадостный человек. Конечно, — Логин это ясно помнил, — этому добродушному и недалекому малому пальца в рот не клади, но это не мешает ему быть милейшим человеком.